созывал академик, окончено.
В ящик, что был прислонен к окну, во все его отделения уже
были насыпаны мелкие странные клубни, одни как горох, другие --
как продолговатые грецкие орехи. Все это были клубни диких
сортов картофеля, которые Стригалев считал перспективными. С
ними Федор Иванович собирался работать в дальнейшем. Этот запас
был создан на всякий случай. Здесь особенно была видна
деятельность той птицы, что упорно таскала травинки и плела
свое сложное гнездо. Весь план гнезда природа держала в тайне,
выдавая только тот рабочий чертеж, который был нужен на данный
день.
Клубни сорта "Контумакс" с удвоенным числом хромосом были
еще в земле, в горшках, что стояли у Свешникова, только их
перенесли с балкона на подоконник. Листва там уже начала
буреть, три большие подсохшие ягоды тоже потемнели, но все еще
висели на привядшем стебле.
За окном стоял мокрый ноябрь, везде была видна торопливая
подготовка к празднованию годовщины Октябрьской революции.
Стучали молотки, на здании ректората рабочие, крутя лебедку,
поднимали на тросах большой портрет Сталина. Везде уже висел
кумач, по вечерам зажигались гирлянды огней.
Утром седьмого ноября у здания ректората выстроилась
колонна демонстрантов. Впереди вспыхивал латунными искрами
студенческий духовой оркестр. Сразу за ним стоял строй
профессоров и преподавателей, затем технический персонал, и,
наконец, длинная, разбитая на части, и не очень
дисциплинированная веселая толпа студентов, в разнобой поющая
сразу три или четыре песни. Федор Иванович тоже был здесь. То в
одном, то в другом месте мелькал знакомый всем коричневый с
красниной "мартин иден", и можно было увидеть знакомую русую
шевелюру заведующего проблемной лабораторией, разделенную
пробором на две части и с маленьким просветом на макушке.
Направляясь туда, где стояли преподаватели и профессора,
чтобы занять там свое место, Федор Иванович прошел через
несколько студенческих толп, и к каждой присматривался. Везде
пели, везде смеялись и обменивались толчками, и со всех сторон
смотрели смеющиеся молодые лица. В одной из толп он увидел Женю
Бабич, она была без шапки, в узеньком, еще школьном пальто с
узким воротником из голубой белки. Кричала со всеми песню про
Конную Буденного. Увидев Федора Ивановича, отвела глаза.
Помнила встречу у подпольной деляночки.
Где-то в этих толпах было новое "кубло". Они, конечно,
были здесь все вместе.
В девять часов кто-то дал команду, поднялись флаги и
кумачовые полотнища на палках, все заколыхалось и двинулось
вперед.
Когда шли по Советской улице, все увидели на тротуаре
Варичева. Он возвышался над толпой -- огромный, в темно-серой
шляпе и сером голубоватом тонком пальто, которое висело на нем,
как чехол на грузном памятнике. Студенты закричали ему "Ура!".
Оглядев колонну, ректор примкнул к шеренге, в которой был Федор
Иванович. Сначала широко, размашисто шагал с краю, потом тяжело
перебежал внутрь шеренги, пошел рядом.
-- Привет, товарищ завлаб, -- полуподнял руку. Посопел,
шагая враскачку. Оглянулся на соседа. -- Люблю советские
праздники!
Федор Иванович в своей жизни, кроме советских, никаких
других праздников не видел. Церковных его родители не
праздновали, если не считать елки -- торжества, которое в
детские годы Федора Ивановича проводили тайно и в сильно
урезанном виде. Он был самым настоящим советским человеком,
притом, не из последнего десятка. В сорок первом, под
Ленинградом, поднимая свой взвод в атаку на немцев, засевших в
деревне Погостье, он даже закричал отчаянно: "За Родину, за
Сталина!". Сегодня, идя в этой шеренге и празднуя, то есть
отдыхая душой, потому что призрак Касьяна отошел от него на
время, он сразу расслышал в словах старого толстяка Варичева
что-то инородное, нотку, появившуюся, видимо, после телефонных
переговоров с академиком. "Толстяк говорит это специально мне",
-- тут же догадался он.
-- Я собственно, только советские праздники... Петр
Леонидыч, -- осторожно ответил он. -- Не захватил других. Вот
только если свадьба... На свадьбе, пожалуй, еще веселее. Если
своя. Не находите?
Варичев не мог с этим вслух согласиться. Но и отрицать
очевидную вещь тоже было нельзя. Разговор слушала вся шеренга,
а начал его он сам, и с высокой ноты.
-- Демаго-ог! -- сказал он, оскалив выше десен широкие
мокрые зубы и, дружески обняв, больно хлопнул Федора Ивановича
по боку.
Потом взял его под руку, наклонился.
-- Вам, наверно, звонил Кассиан Дамианович? По понятным
причинам, он на время отстранился от личного руководства наукой
у нас. Поручил дело целиком ученому совету. И мы хотели бы,
Федор Иванович, послушать вас... Накопились вопросы... У вас
же, наверно, есть, что рассказать коллегам...
-- Мы еще ничего не обработали из материалов, полученных
за лето...
-- Федор Иваныч! Все же свои! Посидим, поговорим...
Занесем в протокол, -- он улыбнулся дружески. -- Думаю, как
приедет Светозар Алексеевич...
-- Он в отъезде?
-- Не знаете? Он в Швеции на конгрессе.
-- Да-а? -- лицо Федора Ивановича сразу стало строже.
-- В Швеции, в Швеции наш Светозар Алексеевич. Докладывает
всему миру о наших успехах в области...
Но Федор Иванович уже не слышал ничего. Ясная догадка
осветила сразу все -- все туманные слова академика, сказанные
неделю назад за коньяком. "Наконец я Приступлю к настоящему
делу. Как агава, зацветаю на три дня". -- Эти слова хорошо
запомнил Федор Иванович, хоть и говорилось все вскользь, и с
бокалом в руке.
-- Златоуст... -- чуть доносилось до него извне. -- И
языки знает. Доклад ему, конечно, отредактировали, но читать...
Числа двадцатого вернется, тут мы и соберемся...
Праздничные демонстрации в областных городах проходят
недолго. Несколько кратких речей с трибуны, обтянутой кумачом,
-- и все разошлись. В этом году день седьмого ноября выдался
ясный, без дождя, даже с морозцем, поэтому много демонстрантов
осталось в центре. Толпы текли главным образом по спускающемуся
к реке бульвару. И Федор Иванович шел со всеми, обдумывая свою
предстоящую встречу с ученым советом. Ничего он не боялся, и
"наследство" было хорошо размещено. Правда, статья была набрана
и попала в руки. Вот что... Он не чуял под собой ног -- горячие
ветры неминуемой схватки дунули под крылья, понесли. Он летел,
как летают во сне. Он как будто выходил под хмельком плясать,
бросив оземь шапку.
Кто-то хлопнул его сзади по плечу.
-- Летишь, счастливец? -- это Кеша Кондаков догнал его,
обдал водочным душком. Он был в фиолетовом дубленом полушубке с
кожаными шнурками на груди и в зеленом бархатном колпаке с
темным меховым околышем. Бородатый, широко оскалившийся
красавец. Федор Иванович оглядел его.
-- Боярский сынок вышел на охоту за красными девицами? --
спросил, не сразу находя силы для улыбки. -- Гриша Грязной
ходит здесь и красой похваляется?
-- Ох, Федя, -- Кеше комплимент понравился, хотя он и
охнул почему-то. -- Ох, не говори. -- Он опять улыбнулся. --
Нет, умеешь, умеешь приятное сказать. Но честно, Федя, не до
того. Где тут похваляться? Раньше я выйду сюда, к столбу,
постою два вечера -- смотришь, Оля на третий бежит. И мы с нею
куда-нибудь... Или ко мне. Ты знаешь, я же опять в Заречье...
-- Значит, лебедь не улетела?
-- Раздумала, Федя.
-- А теперь что мешает ей выходить?
-- А ты взгляни!
Федор Иванович посмотрел туда, куда картинно развернулся
Кондаков, и увидел его бывший дом и над аркой огромный
известный всем портрет Сталина. Вождь стоял там на белом фоне в
шинели и сапогах, и в распахнутом шлеме-буденовке со звездой.
-- Они же, бедные, там третий день в темноте сидят. И еще
дня три будут. Чувствуешь? Вот послушай.
И он начал декламировать вполголоса. Как будто мягкий
низкий ветер выдувал на ухо Федору Ивановичу слова:
Я -- дитя условии коммунальных,
Мне окно, что солнышко, -- так нет! --
Каждый праздник пожилой начальник
На окно мне вешает портрет.
Тот портрет, соседям всем на зависть,
Занимает тридцать два окна!
Ваське на восьмом усы достались,
Мне -- кусок шинельного сукна.
Быть бы мне отцом, народ пригревшим,
Я б заместо на окне висеть
Дал сыночку, Кондакову Кеше,
Из окна на праздник поглазеть.
-- Что же ты врешь про тридцать два окна? -- Федор
Иванович покачал головой, любуясь Кешей. -- Здесь всего-то
будет пятнадцать.
-- Восемнадцать, Федя, я считал. А что тридцать два -- так
это гипербола. Поэтам разрешается.
-- Но не во всех случаях, Кеша. Далеко не во всех. Я б
советовал тебе это стихотворение спрятать подальше. И забыть.
-- Генералиссимус не обидится на шутку.
-- Кеша, а вот это чьи строки:
Что и винтик безвестный В нужном деле велик. Что и тихая
песня Глубь сердец шевелит..?
-- Чье это, Кеша? А?
-- То серьезные строки, а про портрет шутка, Федя.
-- Небось, уже многим прочитал?
-- Это же экспромт! Человек пять слышали. Не пугай меня,
Федя, спать не буду.
-- Человек пять... Ты молодец. Советую прекратить...
распространение, так это называется. А почему же ты не зайдешь
к ним?
-- Строжайше запрещено. Чтоб Андрюшка чужого дядю не
увидел. У столба стой, сколько хочешь. Только на окно не
смотри. А теперь и окна нет, караулить приходится. Вот, Федя,
какой у меня законный брак!
IV
Академик Посошков задерживался в Швеции. Подошло уже
двадцатое ноября, а о нем не было никаких известий. Потом
Раечка из ректората сказала Федору Ивановичу, что вся делегация
отправилась в поездку по стране. Собирались посетить знаменитые
институты, познакомиться с работами ученых.
К этому времени ударили хорошие морозы. Двадцатого числа
было около пятнадцати градусов ниже нуля. Полуперденчек -- дар
академика Рядно -- надежно утвердился на плечах Федора
Ивановича. Дождалась зимы и черная курчавая ушанка. Двадцать
первого числа весь день на землю опускался медленный -- зимний
-- снег, и лыжная секция наметила на двадцать пятое поход на
Большую Швейцарию.
Федор Иванович и до двадцать пятого каждое утро еще
затемно выходил на лыжах. Заправив черные брюки в грубые,
крестьянской вязки, носки, крепко зашнуровав лыжные ботинки и
надев большой, как короб, темно-серый свитер с синими елками и
черными оленями, натянув ниже ушей невзрачную черную
шапку-чулок с металлической пуговкой на макушке, он не очень
быстро, но ухватисто черной, падающей то влево, то вправо тенью
улетал в парк по уже накатанной лыжне. Первый спуск был с Малой
Швейцарии к реке. Федор Иванович вылетал из светлых сумерек в
ясное утро. На белой реке далеко, где летом шли пароходы,
виднелись черные точки. Это бесстрашные рыбаки, просверлив
лунки в тонком льду, уже таскали из них окуней. Федор Иванович
отдыхал, пристально смотрел на рыбаков и дальше, на тот берег,
где за плоской равниной сизо туманилась и звала Большая
Швейцария. Отдохнув, трогался обратно.
Однажды, вылетев со спуска к реке, он, не останавливаясь,
перебирая ногами, свернул к небольшому береговому обрыву, косо
съехал на снежное поле и побежал дальше -- к рыбакам. Вскоре
Федор Иванович попал в лыжню -- первый лед уже был освоен, -- и
лыжня повела его к тому берегу. Она же у того берега взяла в
сторону. Федор Иванович, понимая, что народной мудрости
перечить нет смысла, подчинился ей. И был прав: в реку впадал
