Федор Иванович расстался с Красновым среди розовых
корпусов института и некоторое время смотрел вслед его слегка
согнутой, перегруженной нетренированными водянистыми мускулами
фигуре. Альпинист словно нес на загривке трехпудовый мешок.
Проводив его глазами, Федор Иванович ушел к себе обедать. Пока
грелся чайник, позвонил в ректорат. Несмотря на воскресенье,
Раечка была на месте. Оказывается, академик звонил ему
несколько раз, а сейчас они -- из Москвы их приехало двое -- на
машине укатили в деревню к учительнице, и академик увез с собой
ключ от сейфа.
Так что посмотреть на ветку в этот день не пришлось.
Ночью зазвонил телефон.
-- Ты уже слышал про нашу радость? -- словно дунуло из
трубки степным бураном.
-- Слышал, слышал, Кассиан Дамианович!
-- Что-то мало радости в твоем голосе, сынок! Ты хоть
понимаешь, перед каким фактом нас поставила природа? Ты умеешь
чувствовать историю?
-- Кассиан...
-- Не-е, ты еще не дорос. Тебе еще расти и расти около
батьки...
-- Кассиан Дамианович!
-- Соси соску... Завтра чтоб не опаздывал на мое
сообщение. Поздравь, дурачок, меня и себя. Теперь мы можем
вызывать на бой всю буржуазную схоластику. Смотри мне, не
опоздай...
Все-таки Федор Иванович опоздал немного на эту лекцию
академика. Дела в учхозе поглотили все утро, и когда он
неслышно вошел в переполненный актовый зал, он сразу же понял,
что академик прочно держит в руках напряженное внимание всей
аудитории. Кассиан Дамианович, в своем вечном старомодном
неглаженом сером костюме, с торчащими врозь и вверх плечами и с
несвежим галстуком в косую полоску, высокий, с шарнирными
движениями окостеневшего тела, торжествуя, шел по краю широкой
сцены. Потом совершил порывистый разворот и, под общий смех
говоря что-то, вдруг показал всему залу костлявый кукиш. Сзади
него за небольшим столом хохотал Варичев, а рядом с ректором
слегка корчился, излучая одобрение, еще некто, очень
маленький, но быстрый. Взглянув на него, Федор Иванович
сразу напрягся. У этого человека было странное лицо. Черный
протертый войлок волос таял и исчезал спереди, и тут, прямо на
лбу, начинался длинный висячий нос, задавая тон всей
физиономии. Подбородка не было, там разместился мокрый красный
рот, круглый и направленный, как у некоторых рыб, слегка вниз
-- чтоб подбирать со дна вкусные вещи. Человек этот все время
водил вправо и влево большими черными глазами, полными
сладости. Это был Саул Брузжак, "карликовый самец", левая рука
академика. Внимательно посмотрев на него, Федор Иванович
почувствовал знакомые еще с фронта собранность и готовность к
встрече артиллерийского налета. Потому что Саул был агрессивен,
безжалостен и приехал сюда неспроста. Касьян привез его, чтобы
он пощупал здесь воздух своими не ошибающимися рыбьими губами.
"Та-ак, -- подумал Федор Иванович. -- Дела у меня вроде в
порядке. С "наследством" пока все чисто. Вот, может быть,
экспертиза..."
-- Ну и что? -- весело дудел со сцены фагот Кассиаиа
Дамиановича. -- Ну и говори, сколько угодно, а молекул живых не
бывает. Наследственность не вещество, а свойство. А раз
свойство -- не ищи атомов. Если о наследственности. Вот я такое
спрошу у вас. Спящая красавица была живое тело или нет?
Думайте, думайте!
Зал зашумел.
-- Ладно, не буду вам морочить головы, дам попроще. Вот
утопленник. Конечно, если его откачают, он живое тело. А если
не откачают?
-- Клиническая смерть! -- закричал кто-то в зале.
-- Вы мне догмами не сыпьте! Вы думайте! Я вам скажу. В
гербарии пролежит ветка пять лет. Дайте ей условия -- и она
оживет! Поняли, куда гну? Нет границы между живым и неживым.
Есть воображаемая граница. Она все время движется по мере того,
как человек постигает тайны природы.
Он умолк и пошел вдоль края сцены, давая залу отшуметься.
-- Вот еще об ассимиляции, -- он остановился. -- Это ведь
процесс. Видимо, его можно рассматривать по частям. Начало,
середина и конец. Конец -- это ясно, наступает изменение. А вот
в середине что происходит? Ведь это легко слово кинуть --
ассимиляция. А по существу -- кинул, значит, тут же и уклонился
от участка познания. Как и эволюция. Это ж тоже термин. Хлоп
термином -- и все! И отвязался. А в эволюции целый комплекс
явлений! Думайте! Разрешаю и вопросы с мест. Я вас к одному и
тому же веду. Мы сегодня берем ассимиляцию в целом. Бурное
время не позволяет копаться, что и как... Мы схватили явление,
нам важен результат, конец. Время требует! Теоретически -- бог
с ним, нам важно практически. Подвергли воздействию условий --
и озимое растение превращается в яровое. "А как оно
превращается? -- сразу начинает приставать схоласт. -- Хочу
познать процесс". Частности, видишь, его интересуют. Вязнет, за
гачи хватает, философастер такой. Зубастый, черт. Не дает шагу
ступить вперед, виснет. А я отвечаю: это вам еще скажут, не
бойтесь. Те скажут, кто будет заниматься частями целого --
морфологи, цитологи, физиологи... Там их много. Всегда за
передовыми частями, ведущими наступление, следует трофейная
команда. Так что можно не бояться, трофеи будут собраны. Ничто
не останется на поле боя.
-- Как вы относитесь к ботанике? Это тоже трофейная
команда? -- послышался из глубины зала звонкий мальчишечий
голос.
-- Правильно, спрашивай, сынок. Твое дело -- побольше
спрашивать. Будет чем и ответить в свое время. Как я отношусь к
ботанике? Обыкновенно отношусь. Но у них же абсурд! Они делят
растения на высшие и низшие. Гриб -- какое растение?
-- Низшее! -- крикнули из зала.
-- Пшеница -- какое?
-- Высшее! -- крикнул зал хором.
-- Вот видите же сами! А я и спрашиваю: кто же кого ест?
Гриб пшеницу или пшеница ест гриба? Академик и блоха -- кто
кого ест?
Зал грохнул от хохота. Академик, смеясь, прошелся по
сцене. Потом вернулся к трибуне. Чуть опустил голову, чуть
поднял руку. И зал сразу стих.
-- Вот так, детки. Давайте, давайте ваши вопросы. Я не
просто так здесь балагурить с вами пришел. Мы здесь не на
завалинке с вами сидим и семечки лускаем. Я разрушаю перед вами
догмы. И вы учитесь их разрушать. Догма -- это камень, который
надо убрать с дороги. Думайте, ох, ребята, думайте... Вам
говорили: бабочка каллима похожа на сухой лист. Говорили? Ну
вот, я ж знаю... Защитная окраска. Выработано отбором. А вот у
витютня яйцо -- белое! А гнездится он где? В лесу! Открыто
гнездится, не слушает вашего лектора! А яйцо галки --
пестренькое. А гнездится она в дымовой трубе. Пестрота не имеет
значения. Что вы мне на это скажете, господа философских дел
парикмахеры? Вот вам и бабочка каллима, вот вам и отбор. Почему
перед лицом таких фактов я не могу подумать о скачкообразности
в природе? Почему я не могу применить диалектический метод? Тем
более если до меня применил его в анализе природы такой гигант,
как Фридрих Энгельс?
Он прошел к стоявшей в стороне большой коричневой классной
доске и, стуча, кроша мел, крупно написал на ней:
"Диалектический метод". Хлопнул в ладоши, отряхивая мел,
обернулся.
-- Вот он, -- академик протянул меловую руку к Брузжаку.
-- Разрешите представить, доктор Саул Борисович Брузжак, мой
коллега, друг и оппонент. Он со мной не согласен. Он считает...
-- Подождите, Кассиан Дамианович, постойте! -- Брузжак
наклонил голову, довольно дерзко поднял на академика усмиряющую
руку. -- Я не с методом не согласен. Я -- другое. Скажите: вот
крокодил, вылупившийся из яйца в горячем песке... Почему он в
первые же секунды безошибочно спешит к воде?
-- В самом деле! Почему? -- академик, как бы захваченный
врасплох, оглянулся вправо и влево. -- Вот так. подловил! Тону,
товарищи!.. Я тебе, Саул Борисович, еще добавлю: почему
океанская черепаха... Почему черепашка... маленькое такое,
только вылезло из яйца, а уже к морю ковыляет? Доктор наук
Брузжак думает, что в ней действует складывающийся
тысячелетиями механизм. В процессе пресловутого отбора. Тут и
вейсманизмом-морганизмом издалека пованивает. Вы еще не чуете,
а у меня ж нос -- ох, чует эту пакость. Так вот, в процессе,
значит, отбора. У кого механизм был неисправен, тот, значит,
бежал не к морю, а в другую сторону. И, естественно, погибал! И
где же это ты, Саул Борисыч, видел такого крокодила,
неисправного... Чтоб от воды бежал? Умозрение, умозрение,
товарищи. Догма. Простой человек, мужик, не учится, а ближе к
истине подходит. Спроси его: почему крокодил, маленький такой,
с палец, а бежит уже к реке, дрянь такая... Знаете, что он
ответит? Крокодил бежит туда, где ему пахнет водой. И это не
простые слова. Инфузория, одноклеточное -- а ему уже пахнет
водой, товарищи! Вода -- основа жизни. Всему живому пахнет
водой.
Зал слушал. У всех блестели глаза. В тишине чеканились
резкие носовые звуки -- слова академика.
-- Вы пришли, товарищи, в сельское хозяйство. В биологию.
Это не математика и не физика. Это живая природа. Иметь дело с
ней -- нужен талант. Талантливого парня я чую за версту. И
поднимаю. Я знаю, у тебя, мальчик, получится, только делай, как
батько говорит. Биология -- это особенное дело. Колдовство,
если хочешь. Это не чистая наука. Это вдохновение.
Тут он посмотрел на свои руки, выпачканные мелом, и
застыл, оцепенев, растопырив пальцы. Решал задачу, как быть. И
Варичев стал оглядываться, заерзал.
-- Полагается класть к доске губку. Где мел... -- сказал
академик.
И двумя пальцами потащил из кармана платок. Вытянулся
длинный пестрый жгут, и из него на пол посыпалась земля.
Академик замер. Просиял.
-- Хо-хо!.. Это ж я лазил сегодня утром по грядкам! В
учхозе! Это она, матушка земля, в карманы ко мне... -- он
умиленно покачал головой. -- Вот, Саул Борисыч. Перст свыше.
Когда к тебе земля сама начнет в карманы залезать, тогда ты
запросто будешь решать детские вопросы. Почему крокодил к воде
бежит...
Федор Иванович стоял у задней стены зала, прислонясь
спиной к дубовой лакированной панели, и осматривался вокруг,
останавливая повеселевшие глаза то на академике, то на
увлеченных, словно похудевших лицах его слушателей. Варичев не
положил для академика губку к доске! -- радуясь открытию,
хохоча, кричала его душа. -- Почему не распорядился? Он знал,
знал, важный старый хитрый толстяк! Академик и при нем уже
вытаскивал когда-то из кармана свой платок и сыпал землю! И
Саул -- он тоже не первый раз играет с Касьяном этот водевиль!
Что-то происходило в Федоре Ивановиче и вокруг него.
Какая-то очередная перемена. Господи, сколько же их еще
впереди! Отошла еще одна мутноватая штора, и ясный свет с новой
четкостью предъявил ему всех людей, которых он, казалось, так
хорошо знал. "Где же я был раньше? Как я раньше ничего этого не
замечал? Почему ходил около него, как монашек, как служка
монастырский, прислушивался ко всем этим премудростям сельского
грамотея? Ну, берегись теперь, грамотей..." Он, оказывается, до
этого дня все еще шел Касьяну навстречу. Тоже ведь клюнул
когда-то на этот платок с землицей -- всего год назад. Да,
что-то еще оставалось до этого дня! Автоматически чего-то не
слышал, что-то прощал ради его самородного таланта и что-то
автоматически перетолковывал для себя под созданный в его,
Федора Ивановича, сознании сложный образ! Ах, и сейчас нельзя
упрощать, света прибыло, но и сложности стало больше. И нет
ничему предела. Ни низости, ни высоте.
