-- А что мне твой вейсманистско... как ты его там...
Жарить его можно?
-- С этим сортом свяжись -- значит, и к ответу будь готов.
Лучше отступиться, Спартак Петрович.
-- С кем-то ты меня путаешь, малый... Товарищ автор.
Почему у вас в пропуске написано Дежкин?
-- Это моя вторая фамилия. Научные труды я подписываю как
Стригалев.
Человек за столом гуще побагровел, глаза у него опять
стали белыми. Протянув руку назад, взял бутылку и отпил из нее.
Пока пил, белизна в глазах пропала. Поразмыслил и улыбнулся.
-- Разве так бывает?
-- Лучше отступиться, Спартак Петрович. И чести будет
больше. А мы с вами не старики. Еще будут сорта, и мы сможем
вернуться... к столу переговоров.
-- Знаешь что? Иди к... К своему непосредственному
начальству ступай. И балакай с ним. К Цвяху ступай. Ему все это
говори, а не мне. И скажи: Спартак Петрович ни шиша не понял из
того, что я ему молол. В его кабинете... Пусть Цвях приезжает и
расшифрует мне. Надеюсь, он яснее изложит существо вопроса.
-- Напрасно, -- сказал Федор Иванович, поднимаясь и не
сводя с него мягкого наблюдающего взгляда. -- Не далее, как
через пять дней...
-- Что ты пугаешь? -- начал подниматься и Спартак
Петрович. Когда-то это был крупный человек, той породы, что
родится на Волге или на Вологодчине. Но этот второй этаж,
письменный стол и витающие вокруг него страсти сократили его
рост, согнули, упрятали голову в горб, изуродовали когда-то
красивого человека. -- Что ты пугаешь? Ну-ка, давай покинь...
Во-он дверь.
-- Через пять дней, я думаю, вы опомнитесь и пришлете мне
копию вашего распоряжения, -- сказал Федор Иванович, слегка
барабаня пальцами по столу. -- Так и напишете: Ивану Ильичу
Стригалеву. А в скобках -- Ф. И. Дежкину.
Спартак Петрович покачал головой, удивляясь дерзости
автора. И быстро взглянул из-под шевелюры. Он странным образом
мгновенно переходил от гнева к раздумью.
-- Не понимаю, что вы тут мне... Все вам сказано, давайте,
покиньте кабинет. И так я... До свидания.
Распоряжение ему! Предсказывай здесь... Не т;; к все
будет, как вы хотите, а так,- как положено. Идите, товарищ
Стригалев... Товарищ Дежкин. Работайте, а не по кабинетам...
"Все, -- думал Федор Иванович, летя по безмолвному
коридору, не чувствуя пола. -- Все. Теперь к Киценке..." То,
что подтолкнуло его к этому решению, нельзя было назвать
догадкой. Действовало сильно развитое качество, которое вообще
не имеет никакого названия. Вариант отдаленного голоса -- вот
что это было. Что-то прилетело по ветру, что-то всплыло из
своих, неведомых самому Федору Ивановичу глубин, где непрерывно
происходят контакты с меняющимся миром. И потянуло именно туда,
к опасности...
"Иду туда", -- еще тверже прозвучало в нем. И, выйдя на
улицу, он сразу стал искать телефонную будку.
-- Киценко слушает, -- доложил в трубке легкий служебный
тенор.
-- Это говорит Дежкин. Дежкин Федор Иванович. Которому вы
три повестки...
-- Дежкин? Сейчас, минуточку... Ах, Де-ежкин! Тот самый
Де-ежкин. Та-а-ак... Значит, это вы... Федор Иванович! Где вы
пропадали? Вам надо обязательно зайти к нам.
-- Я и звоню поэтому. Когда мне?.. Могу даже сейчас, --
это Федор Иванович сказал нарочно, чтобы понять, собираются его
там задержать или он нужен только для разговора. Он сообразил:
если его фамилия стоит на особом контроле и его хотят упрятать,
Киценко ответит так: "Что ж, если вам удобно, приходите
сейчас". И будет стараться придать словам небрежный тон.
Киценко размышлял.
-- Как вы насчет того, чтоб послезавтра? -- спросил он,
пошелестев бумагами.
-- Лучше завтра. Я ведь проездом, -- сказал Федор
Иванович.
-- Что ж... Сейча-ас посмотрим... Ну, давайте завтра. В
двенадцать. Устраивает?
И назавтра, вымыв голову и с помощью ножниц слегка осадив
небритость на щеках и подбородке, надев светлые брюки и тонкую
сорочку в мелко-моросящую коричневую клеточку, подобранный и
строгий, он явился к старинному дому на Кузнецком мосту, к
двери, около которой на стене чернела стеклянная дощечка с
золотыми буквами -- "Бюро пропусков". Место было опасное,
причины, по которым он решил показаться здесь, самому были
неясны. Поэтому он пришел часа на полтора раньше -- чтобы
осмотреться. Сначала он, будто прогуливаясь, прошел мимо
стеклянной дощечки и, бегло глянув в дверь, открытую по случаю
начинающейся июльской жары, увидел там, во мраке, у стены
неподвижные человеческие фигуры, сидящие в ряд. Он спустился по
Кузнецкому мосту, перешел на другую сторону, не спеша побрел
обратно, опять пересек улицу. На этот раз он вошел в дверь и
сел у стены на свободный стул. Это было обыкновенное бюро
пропусков, только потолки ниже и все помещение теснее, чем в
шестьдесят втором доме, где он когда-то бывал. Несколько окошек
с дверцами, а в дальней стене -- две двери. То в ту, то в
другую время от времени входили молчаливые люди из тех, кто
сидел у стен. Такие же люди молча выходили оттуда и уже не
садились, а прямо шагали к выходу, сквозь полумрак, и исчезали
за открытой на улицу дверью, как в светло пылающей топке.
Посмотрев на всю эту таинственную жизнь, Федор Иванович
повел бровью, встал и быстро вышел на яркую улицу. Надо было
хорошенько подумать. Повернулся и чуть не налетел на Кешу
Кондакова. Тот уставился, медленно узнавая.
-- Ты жив!.. -- Кеша протянул к нему руки, которые сразу
приковали внимание своей хилостью. И на лице его было
нездоровье, как будто он вышел из больницы. Рыжеватые волосы
его, хоть и поднялись, все еще хранили печать лагерной стрижки.
Лицо обросло, начало погружаться в рыжий мех. Формирующие
ножницы и бритва еще не сделали из этого меха картинку, которой
когда-то было лицо Кеши.
-- Жив ли я? -- спросил Федор Иванович, рассматривая его.
-- А что?
-- Когда тебя выпустили?
-- Я не сидел.
Из коротких рукавов Кешиного желтого балахончика свисали
исхудалые, постаревшие белые руки... Федор Иванович не мог
отвести от них взгляда.
-- Как это ты не сидел? Тебя же арестовали!
-- Только собирались. Я сбежал. А ты что тут?..
-- Сбежа-а-ал?.. -- Помолчав недоверчиво, Кеша
спохватился. -- Познакомься, моя жена. Деточка, пожми руку
дяде. Хороший дядя.
И сразу послушно подошла державшаяся в стороне, худенькая,
веснушчатая, лет восемнадцати. Можно было бы сказать и
тоненькая, но талии у нее не было. Задевало душу странное
строение тела, угловатость движений и готовность к послушанию.
У нее была сумочка на длинном ремне через плечо, и она, поддев
худые пальцы под этот ремень, качнулась было на одной ноге,
играя перед двумя мужчинами. Но тут же, перехватив строгий
взгляд поэта, замерла и застенчиво полуотвернула лицо.
-- Света, -- представилась она, подавая свою красноватую
птичью лапку, и быстро стрельнула взглядом на нового знакомого.
Федор Иванович любезно ей улыбнулся и шагнул назад, чтобы
ей было удобнее стоять с ними. И сказал ей что-то общее, чего и
сам не понял.
-- Детка... -- вмешался Кеша. -- Мы давно не виделись с
дядей. Дай нам с дядей поговорить.
Поспешный шаг, второй -- и она оказалась на краю тротуара.
Соединив пальцы на затылке, откинув худые локти назад,
прогнулась и, раскачивая сумочку, медленно пошла, подставив
солнцу закрытые глаза.
-- Обрати внимание, -- Кеша приблизился с волосатой
ухмылкой. -- Взгляни! Ух-х, какая дрянь! Чувствует, что мы
смотрим!
Он уже ревновал!
-- Так ты с нею в законе? -- спросил Федор Иванович. --
Это правда?
-- Не веришь?
-- Так ведь у тебя же есть...
-- Пророк разрешает двенадцать жен.
-- Только правоверным.
-- А что, правоверные не люди?
-- Ладно, без шуток. Ты женился на ней?
-- Так я ж тебе это и долблю! Женился. Женился! Еще,
хочешь, крикну? Женился!! И прописан у нее. На Таганке... -- и,
понизив голос, Кеша радостно сообщил: -- Уже беременна!
-- А Ольга Сергеевна?
-- Посуди сам, зачем мне туда? Мальчишка пол-рос, он уже
знает все о гибели отца. А что такое я? Какая у меня роль?
Кеша во все минуты жизни был прав.
-- Но раньше... Раньше ты, Кеша, так вопрос не ставил. Под
таким углом...
-- Угол меняется. Колесо жизни не стоит.
увязаться ему вслед. Но на этот раз не увидев его, заперся у
-- От перестановки слагаемых сумма не меняется. Поеду на
днях разводиться.
-- Ты же ревновал! Кровать мне навязывал. Скрепки...
-- В одну реку дважды не войдешь.
-- Уже не страдаешь?
-- Как можно не страдать. Они такие сволочи... Страдаю,
Федя. Только от другой. Вон... позирует.
-- А у той нос теперь остроган с трех сторон?
-- Это не от меня зависит.
-- По-моему, ты сюда? -- Федор Иванович кивнул на открытую
дверь.
-- Как и ты...
-- А тебе зачем?
-- Я разве не сказал? Людей же выпускают, закрывают
дела...
-- Твое еще не закрыто?
-- Не мое. Что -- мое... Свешникова...
-- Ка-а-ак! Он что -- сидит?
-- О нем ничего не знаю. Может, и лежит. Оба умолкли.
-- Он же биологов ваших всех предупредил, -- потемнев,
сказал Кондаков. -- Разве ты не в курсе? Ах, да, ты не можешь
знать... И не только биологов. Жаль, конечно. Зря попал...
-- Не зря, Кеша. У него была миссия. Он был великий
человек. Даже того, что известно мне... И того хватит.
-- Да, да... -- Кондаков, еще больше потемнев, стал
смотреть в сторону. -- Мне больше известно, чем тебе...
-- Что?
-- В общем, я с себя не снимаю... Он меня... Меня же
замели за то стихотворение, про портрет. Генералиссимус,
оказывается, не понимал шуток. В одном экземпляре было,
черновичок. Его и нашли при обыске. Ну вот. Тут я сразу и
загремел. И вдруг меня вызывают. К Михаилу Порфирьевичу. И он
при мне эту бумажку сжег. Поднял, чтоб мне видно было,
зажигалку чирк. И молча держал, пока до пальцев не дошло. Умел
пожалеть поэта. На этом и попал...
-- Кто-то продал его.
-- Я, Федька, я. Суди, как хочешь. Черт меня потянул за
язык. Я же трепло. Никогда мне секретов не доверяй. Как
Свешников меня отпустил, я вернулся в камеру и тут же все
рассказал ребятам...
Федор Иванович сурово молчал.
-- Я ж тебе говорю: суди, как хочешь. Виноват. А сейчас
вот третий раз по его делу вызвали. Я так понимаю, Федя, его
реабилитировать хотят.
-- Поздновато спохватились, -- заметил Федор Иванович.
-- У нас тогда была очная ставка. Я все выложил, как было.
А он и не отрицал, признал все. Деваться же некуда, он и давай
рубить генералу правду-матку. Сказал: "Что ты, Коля, нам с ним
тут шьешь, так это все че-пу-ха! Стыдно даже слушать. Почему
сжег? Ужели и это не понимаешь? Да потому что тебя, Николай,
хорошо знаю!" Где он сейчас?.. Разве скажут? Я пробовал
подъехать. Молчат...
Кондакову хотелось еще говорить о Свешникове.
-- Генерал знаешь, что сказал? "Непонятно мне, Миша. Таким
зубрам помог скрыться, и все тебе сходило. А на дурачке
погорел". Свешников, конечно, знал, что я не дурачок. Говорит:
"Он поэт, понял? По-эт! И много еще хороших стихов напишет".
Свешников любил стихи. Заходил ко мне послушать.
Разговор совсем угас. Кондаков хмуро взглянул на часы и,
не прощаясь, канул в полумраке бюро пропусков. Хоть и со спины,
все равно было заметно: в его туфлях опять сквозили женские
линии. Где-то раскопал...
А минут через сорок, погуляв по Кузнецкому мосту, когда
