видя под ногами. Могучая сила вдруг рванула его вниз, понесла.
Присев, стараясь скользить наискось, поперек крутизны, он
удачно пролетел половину склона. Потом сбегающее вниз твердое
основание ушло из-под его ног, он ощутил две или три секунды
полета в темноте, затем его подтолкнула под ноги опять
возникшая крутая твердь, и сейчас же из тьмы выросло что-то
черное. Удар в грудь остановил его полет. Голубое электрическое
пламя вспыхнуло в сознании и погасло, и Федор Иванович, уронив
обе палки, полуобняв корявый черный ствол, вяло соскользнул по
нему, к его утонувшему в мягком снегу подножию.
Потом он очнулся. Повернул голову, освобождаясь от тающего
на лице снега.
-- Славка! Славка! -- кричал кто-то наверху.
-- Чего остановились? -- Федор Иванович узнал голос
маленького тренера. -- К станции он пошел, к станции! Давай, не
стой, ребята! Пошли, пошли!..
"Мальчики, мальчики с плаката, -- подумал Федор Иванович,
уютно лежа в снегу. -- Детки того, который донес на своего
товарища Толю. Играют..."
Лыжные звуки наверху улетели к станции Усяты. Федор
Иванович попробовал шевельнуться, и острая боль слева проколола
грудь и бок. Сразу выступил пот -- на лбу и спине.
Удерживая стоны, оберегая ставший странно мягким левый
бок, он выбрался из-за толстого ствола. В это время под ним,
почти рядом медленно проползла цепь автомобильных фар. Одна за
другой, с уступами шла колонна снегоочистительных машин. Три
или четыре грузовика со скребками. Отстегнув лыжи, оставив их
около ствола, Федор Иванович сполз к шоссе и здесь добрый час
возился с рюкзаком. Изогнувшись, чтоб не тревожить левый бок,
то и дело ложась отдохнуть, он снял ботинки и надел сапоги.
Потом влез в телогрейку, нахлобучил курчавую шапку. Натянул на
рюкзак просторный конопляный мешок и завязал его. Превратившись
в деловитого, странно согнутого мужика из пригорода, с мешком у
ног стал на краю шоссе, ожидая грузовика.
Машины шли нечасто. Первая не остановилась, и Федор
Иванович безнадежно посмотрел ей вслед, понимая, однако, что
остановить грузовик на таком снегу -- хлопотное дело. Вторая
машина с тусклыми желтоватыми фарами, поровнявшись с человеком
на обочине, начала осторожно тормозить. Скрипя снегом, грузовик
прополз на неподвижных колесах метров двадцать и замер.
Открылась дверца. Федор Иванович, волоча мешок, собрав всю свою
волю, доковылял, морщась и чуть слышно охая, подал мешок шоферу
и влез сам, устроил пахнущую мешковиной ношу на коленях. А
правая рука тут же скользнула под телогрейку, туда, где ныла
ставшая мягкой грудь.
-- Ты что? -- спросил молоденький шофер. Лицо его было
освещено зеленым огоньком, теплившимся среди приборов.
-- Не обращай внимания. Поехали...
-- Тебе до Усят?
-- Ну, если едешь дальше... Мне бы лучше слезть в
Прохорищах.
Станция Прохорищи была через сорок километров после Усят.
Шофер ничего не ответил. Осторожно тронул машину с места,
начал медленный разгон. Заходили щетки, счищая снег со стекол.
Завыл вентилятор печки. Впереди почти перед самым радиатором
возник и повис сияющий круг, и из него под машину поползла
белая дорога.
Они ехали в молчании минут двадцать. Федор Иванович ежился
в своей телогрейке. Он начал зябнуть. Горячий, почти как пламя,
воздух, вылетавший из невидимого сопла и обдувавший его ноги,
не согревал.
-- Ты что, заболел? -- спросил шофер, посмотрев на его
правую руку, которая все еще была под телогрейкой.
-- Немножко есть, -- сказал Федор Иванович, и они опять
замолчали.
Из снежного круга выплыла, на миг ярко осветившись, белая
доска с надписью "Усяты" и, померкнув, улетела за грузовик.
Угадывались занесенные снегом дома, чувствовалась жизнь,
ушедшая за теплые стены. На миг в круг света попал милиционер с
пегой палкой. Нет, он не остановил машину. Потом дома
кончились. Федор Иванович глубже осел, закрыл глаза.
-- До Прохорищ доедешь? -- спросил шофер. Черная курчавая
шапка пассажира кивнула в ответ, и больше они не обменивались
словами. Горячая дрема сквозь ледяные ручьи озноба охватила
Федора Ивановича. Боль в боку и груди успокоилась, и он заснул.
-- Прохорищи! -- вдруг раздался около него громкий
мальчишечий голос шофера.
Федор Иванович очнулся. Машина медленно останавливалась.
По обе стороны шоссе опять угадывались дома, светились мирные
окна. Под пристальным взглядом шофера Федор Иванович вытащил
руку из-под телогрейки. Кряхтя от боли, открыл дверцу и
вывалился наружу, вместе с мешком. Шофер высунулся, чтоб
закрыть дверцу. Задержал взгляд на мужике в телогрейке, будто
запоминая. Хлопнул дверцей, газанул, включил передачу, и машина
медленно тронулась.
А Федор Иванович присел, подставил спину мешку и,
извернувшись, выпрямился. С мешком на спине, тихо постанывая,
побрел куда-то. Встречная женщина показала ему направление к
станции.
Поезд пришел в Москву рано утром. Медленно втянулся под
сводчатую вокзальную крышу. Плотная масса пассажиров вывалилась
на платформу, густо потекла к выходу, под большие часы,
показывавшие шесть тридцать семь. Там ждали носильщики в
фартуках и с бляхами и несколько встречающих, пристально
вглядывавшихся в толпу. Может быть, кто-нибудь встречал и
Федора Ивановича -- это обстоятельство осталось неясным, потому
что он покинул вокзал другим путем. Два человека в белых
халатах, надетых поверх пальто, и еще один в сером стеганом
ватнике, держа над головами свернутые брезентовые носилки,
протолкались навстречу общему потоку почти в самый хвост
поезда. Подошли к двенадцатому вагону. "Сюда, сюда", -- сказала
проводница, и трое, прервав на время движение выходящих
пассажиров, осадив их в тамбур, проворно поднялись в вагон,
продавились в коридор, в опустевший его конец. Там, на второй
полке, лежал без сознания мужик в большой стеганой телогрейке и
кирзовых сапогах. Русая, потная голова его лежала на сером
конопляном мешке, крупные костлявые руки вцепились в мешковину.
-- Этот? -- сказал человек в белом. -- Давай станови
носилки.
-- Горячий какой... -- сказал второй. -- Видишь, как
его... В дороге прихватило...
-- Давай, давай... Бери под коленки, 0-оп! Больного
уложили на носилки. Не открывая глаз, он стал шарить вокруг
себя.
-- Да вот она, твоя шапка! На голову тебе надеваю...
-- Мешок он ищет, -- сказал тот, что был в ватнике.
-- Вот он, твоя драгоценность! В ногах... Давай, заноси!
Выбрались с носилками из вагона и быстро, почти бегом
понесли их куда-то в обратную сторону. По ступенькам сошли с
платформы, перешагнули рельсы, пронесли носилки в калитку. Там,
во дворе, стояла белая машина с красным крестом. Носилки с
больным вкатили на роликах в кузов, человек в ватнике сел за
баранку, завел мотор. Врач сел рядом с ним.
Пока ехали привокзальными переулками, больной, не открывая
глаз, опять принялся шарить вокруг себя и время от времени
пытался даже привстать и негромко, тяжело стонал. Второй
человек в белом, ехавший с ним в кузове, понял, в чем дело.
-- Да здесь же, здесь твой бесценный клад! Поставил мешок
у изголовья больного и положил его руку на мешковину. Крепкие
темные пальцы мужика, ощупав грубую конопляную ткань,
успокоились
А врач, что сидел рядом с шофером, наблюдал все это через
овальное окошко.
-- Тронь, тронь, -- он показал пальцем на мешок. --
Потяни...
Второй взялся за конопляную толстую ткань, легонько
шевельнул ее. Темные пальцы, лежавшие на мешке, тут же
вцепились в мешковину намертво. Даже складки собрались.
-- Как интере-есно! -- изумился врач. -- Без сознания ведь
мужик! Не поверят, если рассказать...
ЭПИЛОГ
В июле 1953 года в Москву приехал по каким-то личным делам
Борис Николаевич Порай, мой приятель. Мой -- значит, автора
этой книги. Он жил в другом городе, приезжал в Москву нечасто,
и на этот раз, как и всегда, он выкроил из своего отпуска три
дня, и мы отправились на рыбалку. Эти наши рыболовные поездки
всегда оказывались исполненными особого и неожиданного смысла
-- об этом специально заботился Борис Николаевич. Как было у
нас заведено, поехали мы на новую реку. Задачу подыскать
интересное место для рыбалки брал на себя опять-таки мой
приятель. Места он выбирал со значением.
Это было первое лето после смерти Сталина. Хотелось
поговорить...
Мы сложили в мою "Победу" нужные вещи и припасы и
отправились в сторону Калужской области, за город Юхнов. На
заднем сиденье расположился наш всегдашний спутник -- племянник
Бориса Николаевича Павлик -- худощавый насмешник с усиками и
золотым зубом. Он был слесарем высокой квалификации и, кроме
того, специалистом по изготовлению особенно уловистых блесен.
Когда-то Борис Николаевич проговорился, и я таким образом
узнал, что Павел по его чертежам изготовил однажды машинку,
которую установили на некоей калитке вместо ручки, и она
пробила руку чрезвычайно опасному негодяю, когда тот сунулся,
чтобы украсть плод многолетних трудов одного ученого.
В дороге от нечего делать Павлик иногда окликал с заднего
сиденья: "Дядик Борик!" Борис Николаевич, хорошо знавший
племянника, все же оборачивался, и тогда Павлик заключал:
"Хреновский ты рыбачишка!"
Через два часа мы вкатились в Юхнов, проехали по его
главной улице, где на пепелищах уже строились новые,
послевоенные дома, миновали этот город и, свернув на боковую
дорогу, углубились в пышную, темную зелень калужских лесов.
Зеленый занавес раскрылся и закрылся за нами, отсекая нас от
мест, населенных людьми. Мы замолчали. Даже Павлик отстал от
своего дяди. Целый час, пробиваясь к реке, мы петляли по
лесным, размытым дождями и изуродованным войной дорогам.
Несколько раз занавес леса раскрывался, и мы въезжали на
широкие поляны, где стоял одичалый бурьян в человеческий рост и
из него поднимались обгорелые кирпичные трубы стертых с лица
земли деревень, когда-то украшавших здешние места. Зайцы
выскакивали из-за этих труб и бросались наутек.
-- Дудик, -- говорил Борис Николаевич (так он называл
меня). -- Вот еще деревня, вот формы, которые примет жизнь
после гибели человечества...
За все время, что мы колесили по этим местам, ища
безопасного проезда к реке, мы не встретили ни одного человека.
Ни одной живой человеческой тени... Так, пришельцами с другой
планеты, в своем неземном бензиновом аппарате мы и вырвались
наконец на яркий отлогий берег неширокой, но быстрой, веселой
реки. Дядик Борик, выйдя размяться, исчез куда-то. Потом я
увидел его вдали, у самой воды. Его длинная фигура была
напряжена, по ней проходили волны изумления. Застыв перед
каким-то чудом, он звал нас высоко поднятой рукой, которая
рисовала в воздухе нервные, повелевающие крючки.
Я подбежал первым и увидел крупного, чуть короче моей
руки, голавля, который, лежа на боку, на песке, в мелких волнах
речного прибоя, тянул в себя большим ртом пену. Волны,
откатываясь, утаскивали его, и тогда, махнув красными
плавниками, частью в воде, частью в воздухе, он опять ложился
на бок, подгонял себя хвостом, голову его окатывало волной, и
сейчас же в пене возникала большая засасывающая воронка.
-- Сюда, сюда! -- кряхтящим криком звал меня Борис
Николаевич уже с другого места, из густого низкого ивняка. --
Скорей иди сюда!
Под ивняком, склонившимся над рекой, сквозь чистую воду,
