касаться... держит в ручке весы с костяными чашками. А в другой
-- горсть колосьев. А в двух пальцах отдельно -- у него
сверхколос. Какой-то необыкновенный, толстый, восьмигранный.
Наш гундосый где-то такое чудо раскопал. Встречаются иногда
такие аномалии в посевах обыкновенных пшениц. Земледелец знает:
высеешь семена из такого колоса -- опять пойдут рядовые
растения. А вот товарищ этого не знал. Все столпились, смотрят.
Очевидец рассказывал. Товарищ кладет на одну чашку этот
колос... Торжественно кладет и предлагает присутствующим
уравновесить обыкновенными колосьями. Один колос, другой
кладут... Третий, четвертый... Только пятый перетянул. "Скорей
сорт давай на поля! -- кричит товарищ в восторге. -- Сколько
лет тебе нужно?" -- "Четыре года, -- обещает самородок. --
Через четыре дам пшеницу, превосходящую все мировые сорта по
урожайности!" Этим колосом он и усмирил начальство. И задержал
ход истории... Все ему тут же забыли, и "Майский цветок", и
Ивана Ильича, и датчанина. Пошел у него второй виток. И он,
конечно, набросится на этот толстый колос. Примется его
"воспитывать условиями бытия". Вот когда он посеет семена из
этого колоса, и вступят в действие законы природы... Которых он
не понимает и не признает, -- вот тогда, наконец! -- будет "сик
транзит". И тогда начнется для всех нас настоящая работа...
Ишь, как все просто! Четыре года и дам сорт! Не надо ждать
милости от природы, надо взять! Для них "взять" -- это
одномоментное действие. Хвать -- и милости в руке. Друзья,
предлагаю тост -- за великие законы природы, для которой не
существует ни начальства, ни высоких слов. За их
неотвратимость! За их познание!
-- Виноват... -- юбиляр вдруг тронул ножом стекло и
поднялся. -- Я целиком и с энтузиазмом поддерживаю этот тост.
Но в порядке ведения данного собрания, пока не выпили... В
порядке вставки... Мы сегодня как-то забыли о важной вещи. Я
просил бы прерваться на минуту и почтить память тех наших
выдающихся братьев и товарищей... которых по тем или иным
причинам с нами сегодня нет. И благодаря которым в следующем
веке будут говорить, что среди бессмертных у нас был не только
академик Рядно. Назовем их имена...
Загремели стулья, прокатился шум и тут же вступила тишина.
Все стояли.
-- Я назову первое имя. Николай Иванович Вавилов... --
поникнув, произнес юбиляр.
Потянулась глухая пауза. Потом кто-то внятно проговорил:
-- Георгий Дмитриевич Карпеченко...
И сейчас же из дальнего конца донеслось:
-- Дмитрий Анатольевич Сабинин...
-- Григорий Андреевич Левитский...
-- Николай Максимович Тулайков...
Одно за другим целую минуту падали в тишину знакомые
имена. Отцы науки, основоположники школ, подвижники лабораторий
как бы выступали вперед из вечности и, поклонившись, шагали
назад. Потом напряженные остановки, похожие на пробелы в
памяти, стали затягиваться. Люди молчали, боялись пропустить
достойное имя. Изредка все же вспоминали, кто-то произносил с
уважением знакомое всем слово. Когда в очередной раз замолчали
и тишина, овладев пространством, перешла некоторую понятную
всем границу, стулья начали греметь. Люди усаживались. Тут-то,
когда гости уселись, но разговоры еще не ожили, в конце стола,
где плотно сидели на досках молодые, негромкий, поющий женский
голос внятно произнес:
-- Иван Ильич Стригалев...
И ничего особенного не произошло бы, но сидевший
неподалеку от юбиляра старичок, тот самый, у которого был
выцветший и ломкий голос, стал всматриваться в дальний конец
стола, даже слегка привстал.
-- Простите... Я сейчас другие очки... По-моему, я знаю
эту женщину... Которая... -- он вдруг начал дрожать. --
Простите меня... Вы -- Анжела Даниловна Шамкова. Как же вы
можете, -- он затрясся сильнее, и голос его заходил, как
колесо, соскочившее с оси. -- Как вы, простите меня... которая
является одной из первых виновниц гибели этого замечательного
человека... Как у вас повернулся ваш язык, сегодня, здесь, на
нашем празднике...
-- Я пересмотрела... -- тихо сказала Шамкова. -- Я уже не
с ними...
-- Пересмотрели! -- старик побагровел, вытаращился и стал
кашлять. -- Но прежде, чем пересмотреть...
-- Натан Михайлович... -- франтовато одетый, красивый его
сосед развел руками и, застыв в такой позе, цепенел, пока Натан
Михайлович, смутившись, не прекратил сопротивление. -- Стоит ли
в нашу замечательную встречу... Вносить интонации, от которых
мы... Которых давно не было слышно... Мы давно забыли, как они
звучат. Прошлое, утратившее свою остроту, надо ли
гальванизировать?
-- Но вы же сами сейчас!.. -- заревел низким басом кто-то
в том же конце стола. -- Я вас не понимаю, дорогой...
-- Победитель, который прав... Что мы правы, это было ясно
всегда. А что победители, это, по-моему, хоть и дело будущего,
но дело решенное. Победитель -- тот, кто прав, добивает врага
благоразумием, выдержкой, юмором и добродушием...
-- Виноват, виноват... -- Натан Михайлович Хейфец, сильно
постаревший, опять затрепетал над столом. У него перехватывало
голос, но старик решил не сдаваться. -- Ведь она... Она!..
будучи ученицей и аспиранткой Ивана Ильича... Этого
замечательного чистого человека... Она при мне на собрании...
Донесла! Донесла на него! В двадцати шагах от меня! Разоблачила
врага -- как тогда говорили. Топтала прекрасного ученого...
Прямодушного, доброго, мужественного человека. А потом она же,
простите меня! -- она организовала еще политический донос на
него в газете! Вы же, вы, Анжела Даниловна... Ходили по
группам, заставляли студентов подписывать эту пакость, которая
потом была напечатана!.. Не далее как вчера я наткнулся в
библиотеке на этот отвратительный... организованный донос с
тридцатью подписями. Знаете, глазам не поверил... Она там, эта
газета! Подшита! Анжела Даниловна, там и ваша подпись стоит. На
первом, на первом месте. Советую посмотреть, если вы так быстро
забываете... Я чуть не задохнулся... Нельзя, товарищи, мешать
человеку чувствовать себя преступником и негодяем, если он
является таковым. Единственное лекарство...
Все молчали. Никто не решался вмешаться или продолжить
этот тяжелый разговор. Или даже взглянуть на Шамкову. А она
сидела спокойно и прямо, и своими белыми волосами и красными
плоскими серьгами, как и раньше, была похожа на
прислушивающуюся курицу. И тем ужаснее и громче поразил всех
грохот доски, на которой сидели пять человек, и среди них она.
Доска загрохотала, и четыре человека упали на пол -- оттого,
что пятый, уравновешивавший всех, немного тучный седоватый
гигант в белом заграничном костюме с погончиками на плечах и
карманах, выпрямившись, порывисто шагнул к выходу. Не
оглядываясь на произведенную им катастрофу, трепеща своими
погончиками, протолкался к двери и исчез. За ним, оправившись
после падения, бросилась и Анжела Шамкова. И все молча смотрели
им вслед.
Еще в пятидесятом году доктор наук и ближайший сотрудник
академика Рядно -- Брузжак добился перевода Шамковой в Москву.
Она переехала, не закончив своих дел с Анной Богумиловной и не
став кандидатом наук. В Москве твердая рука Саула Борисовича
ввела ее в один из научно-исследовательских институтов, в ту
группу ученых, где занимались малознакомой для нее областью
науки -- физиологией растительной клетки. Брузжак,
рекомендовавший этот переход, сказал, что физиология, уж она-то
дело верное, и ее надо изучать. Анжела Даниловна, слушая его,
тут же догадалась, что переделка пшениц из яровых в озимые --
дело сомнительное. Сразу вспомнилось и письмо, которое одна
смелая девочка-студентка написала академику Рядно. Надо было
тогда же попробовать этот эксперимент с изоляторами.
Проверить...
Так что переделку пшениц пришлось бросить, и новая
москвичка-физиолог, надев белый халат, села за микроскоп.
Брузжак не забывал о ее существовании и вскоре нашел ей тему
для диссертации. Теперь он гудел ей во время их участившихся
свиданий о проблеме холодоустойчивости растений. Анжела хорошо
знала его, понимала, что это не сам он придумал -- и потому
прислушивалась. "Если ты будешь определять устойчивость к
холоду летом, она будет мала, -- гудел он. -- А зимой резко
повышается. Почему? Подумай, понаблюдай. Увидишь, что клетки,
закаляясь к холоду, меняются. В них обособляется протоплазма.
Сейчас же начинай летнюю стадию наблюдений. А зимой закончишь.
И в феврале поедешь в Ленинград, там защитишь. Все будет
подготовлено, пройдет на высоком уровне".
Анжела Даниловна провела наблюдения, все так и получилось,
как говорил Брузжак. Не во всех, но во многих клетках
протоплазма обособлялась. Сердце замерло, она впервые
почувствовала холодок открытия. Написала диссертацию, снабдила
ее фотографиями, и в начале февраля поехала в Ленинград
докладывать свой материал на ученом совете. После ее
коротенького доклада встал несколько удивленный доктор по этой
специальности, совсем молодой, ровесник Анжелы, и, разведя
руки, перед всеми честно признался: "Ни разу не видел
обособления протоплазмы, о котором говорит докладчица.
Предлагаю соискательнице степени продемонстрировать такое
обособление не на фото, а у меня в лаборатории". На следующий
день Анжела Даниловна со своей лаборанткой, привезенной из
Москвы, явилась к нему. Отправились в сад и нарезали там
веточек, на которых должны были демонстрировать открытие.
Анжела сделала бритвой срезы почек, поместила на предметное
стекло, подпустила воды. Посмотрела в микроскоп, настроила его
и, красиво поведя рукой, уступила место загоревшемуся
недоверчивым интересом молодому доктору с засученными рукавами.
"Видите, вот клетка. Протоплазма сжата. Между нею и оболочкой
-- пустое пространство. Вакуоль". И мелькнула мысль: "Этот был
бы получше Брузжака". Доктор посмотрел в микроскоп и
забарабанил пальцами по столу. "Знаете, что это такое, товарищ
Шамкова? Травматический плазмолиз, вот что это! Клетка
повреждена при изготовлении среза. Протоплазма в ней
свернулась. Белок всегда коагулирует при любых повреждениях. А
если посмотреть глубже, куда ваша бритва не достала... Давайте
перефокусируем... Вот! Можете убедиться. Неповрежденная
протоплазма. Никакого обособления!"
Соискательница ученой степени припала к окуляру -- и в
который уже раз в жизни Анжелы -- душа ее упала. Такую простую,
ясную вещь -- и она просмотрела! Шляпа! Целый год смотрела и не
могла заметить... "А все ты, Саул. Потому что ни ты, ни твои
друзья ни черта же не знаете, а суетесь! -- шевелились ее губы,
беззвучно кляня Брузжака. -- А гонору сколько! Доктор! Советник
академика!.."
"А чтобы вы убедились, что первая ваша клетка мертвая, --
доброжелательно говорил ей настоящий ученый, -- вот вам баночка
с нейтральротом. Краска в живых клетках занимает только
вакуоль. А в мертвых и ядро. Способ отличить живое от мертвого.
Общеизвестный... Давайте, подпустим сюда красочки... Так и
есть!"
И диссертацию не допустили к защите. При этом все весело
смотрели на москвичку. Всесторонне смотрели -- она за последние
годы еще больше отяжелела книзу, при той же маленькой белой
головке. Опасная черта была рядом. Анжела приближалась к ней.
Там же, в Ленинграде, она узнала, что Брузжак завел в
университете новую любовь -- совсем молоденькую студентку.
Каждую неделю приезжает из Москвы -- читает лекции, а вечерами
