увозит ее на Мишине. Купил ей колечко с камнем, золотые часы.
Бегает около нее, совсем обезумел. По этому поводу состоялось
объяснение, прямо на Невском проспекте. Анжела горько и
искренне рыдала -- она была так уверена в своем уродце, думала,
что такой никому не нужен, даже полюбила. Саул Борисович,
холодно глядя ей в лицо, сказал, что надо им расстаться, но что
он никогда не оставлял даму, не обеспечив ей условий жизни.
Отступное было приличное -- место научного сотрудника в
московском институте и однокомнатная квартира. И они
расстались.
Летом пятьдесят второго года на пляже в Химках па нее
обратил внимание не старый еще, статный седоватый гигант. Во
время беседы он картинно поворачивал к ней громадные плечи. На
пляже он был и японских змеино-пестрых плавках, и Анжела не
могла отвести глаз от его загорелого живота, где, несмотря на
округлости начинающегося ожирения, еще проглядывали бугорки и
ямки мускулатуры. Анжела думала, что это артист кино, но
колоссальный человек оказался довольно известным скульптором.
"Надо брать, надо брать!" -- затопали и закричали девчонки из
лаборатории, которым она показала свою находку. Скульптор был
простодушен, у него появилось что-то вроде чувства. Весной
пятьдесят третьего он дал ей вторые ключи от своей мастерской
на окраине Москвы. Эта мастерская была, как дача, окружена
садом со стеклянными шарами, а от глухой улочки ее отделял
очень высокий непроницаемый забор фисташкового цвета. Над ним
виднелись четыре или пять гипсовых голов Сталина -- это все
были неотправленные заказчикам готовые памятники вождю, они как
бы сошлись в одном углу сада и беседовали. Анжела стала бывать
у скульптора, как дома, даже затеяла в мастерской переделки.
Парень увлекся красивой женщиной в чистейшем белом халате,
умеющей рассказывать тонкости из жизни растений. И дело
закончилось бы замужеством, если бы Анжеле Даниловне не пришло
в голову повести этого тянущегося ко всему новому громадного
ребенка на юбилей в дом ученого, если бы не дернуло ее
покрасоваться перед могучим и наивным мужчиной, сунуться к
ученым в их торжественную панихиду...
Она выбежала из подъезда в тот момент, когда гигант,
спасаясь от нее бегством, захлопывал дверцу своей "Победы".
Стартер долго скребся и завывал, а мотор не хотел заводиться.
Анжела уже подбежала, уже взялась было за дверцу машины, но тут
мотор ожил, взревел, задние шины завизжали, и "Победа" прыгнула
вперед и укатила. Остался только запах горелой резины.
Этот и весь следующий день она была неразговорчива,
отвечала сотрудникам невпопад, о чем-то напряженно думала. А на
третий день, сказав на работе, что она уходит в библиотеку,
Анжела Даниловна с непроницаемым лицом вышла на улицу. У нее
был читательский билет огромной библиотеки в центре Москвы.
Пройдя под ее колоннами, Шамкова медленно поднялась в тот
отдел, где хранятся все газеты страны. Порылась в каталоге и
заказала подшивку той, знакомой ей маленькой газеты за !949
год. Через десять минут, получив толстую папку, она ушла в угол
зала и там, установив ее на специальный пюпитр, задумчиво села
перед ним и стала медленно перелистывать газеты, схваченные
металлическим скоросшивателем. "Сорную траву с поля вон!" --
вдруг закричали и запрыгали перед нею черные буквы. Хорошенько
расправив папку и газеты, она зажала между двумя пальцами
лезвие безопасной бритвы и, бегло глянув по сторонам, провела
рукой вдоль страницы, по самому ее корню. Страница отвалилась.
Как попало сложив ее одной рукой, Анжела Даниловна сунула свой.
трофей в нижний боковой карман синего жакета, придававшего ей
свежий вид. Задумчиво полистала подшивку, потом захлопнула
папку и отнесла на тот прилавок, где получала ее. Женщина,
которую она из-за скрытого сильного волнения не запомнила,
приняла у нее подшивку, но штамп в бумажке, служившей
пропуском, не оттиснула.
-- Пожалуйста, пройдите вот сюда... -- сказал кто-то
рядом.
Сама поднялась доска над входом за прилавок, там стоял еще
кто-то, тоже женщина. Анжела Даниловна прошла за прилавок,
потом ей показали дверь, она вошла в комнату. Ее сопровождали
уже три женщины, одна из них была в синей милицейской форме.
-- Пожалуйста, выньте из кармана то, что вы вырезали из
подшивки. И дайте нам, -- раздался чей-то голос.
Рука, как бы парализованная, с трудом согнулась, достала
из кармана сложенный листок.
-- Зачем вы это сделали?
Анжела Даниловна молчала. Лицо и губы одеревенели, не
повиновались ей. Так же, как и рука.
-- Опять тот же лист, -- сказал кто-то. -- Товарищ
Шамкова... Посмотрите сюда. Что вы вырезали! Пожалуйста, дайте
ваш читательский билет... Анжела Даниловна, посмотрите.
Присмотритесь как следует, что вы вырезали...
-- Она же ничего не видит... -- послышался другой голос.
-- Смотрите, вы вырезали не подлинник, а ксерокопию. Не вы
первая охотитесь на это. Кто-то до вас уже вырезал настоящую
страницу. Еще полгода назад. Заменили копией. Опять вырезали.
Снова заменили...
-- Поняли, в чем дело? Самое главное, Анжела Даниловна...
-- говорили как будто разные люди, но голос был один и тот же.
-- Вы сядьте и успокойтесь. И послушайте спокойно. Самое
главное -- не мы это вклеиваем. У нас завелся анонимный
помощник, специально по этой странице.
-- Вы посмотрите сюда, она же не первой свежести! Пронесли
в кармане, она потерлась там! Была трижды сложена, потом ее
развернули и вклеили. А складки вот, остались -- неужели не
заметили!
-- Мы специально наблюдаем за этой подшивкой. Ищем этого
вклеивателя, чтоб посмотреть на человека... И не можем поймать.
-- Здесь не простой эгоизм аспиранта, которому лень ходить
в библиотеку, хочется иметь материал дома, под рукой, -- это
они уже говорили между собой. -- Здесь действуют с двух сторон
какие-то новые силы... Противодействуют... Сколько бы вы ни
вырезали, Анжела Даниловна... Все, кто здесь подписался, --
всем захочется вырезать... Все равно будет вклеено. И все, кому
нужно, придут и прочтут. Мы понимаем ваше положение... Ваша
фамилия здесь тоже, по-моему... Да, да, вот... Не
позавидуешь...
-- Тут дело, конечно, не в штрафе. Поэтому мы не будем
составлять акта. Вот я ставлю штамп на вашем листке... Вы
свободны. Идите...
И она, так и не увидев тех, кто с нею говорил, пошла, как
во сне, балансируя плечами. А три женщины -- две в халатиках, а
третья в милицейской форме, -- смотрели ей вслед.
-- Жалко мне ее, -- сказала одна из них.
На улицах и площадях больших городов в разгаре дня всегда
движется человеческий поток, и по все времена у него одинаковый
вид. И всегда в нем бывают затаены недоступные наблюдению яркие
неповторимости, отражающие как бы деятельность судьбы, которая,
слишком долго промедлив, вдруг начинает поспешный суд,
запоздало наказывая даже мертвых и, конечно, не обходя своим
воздаянием живых. Мы ничего не видим, а в этом человеческом
потоке скользит по своим путям история...
Июль 1954 года, московский летний день, площадь перед
Курским вокзалом. Пришел скорый поезд с юга, и из подземных
тоннелей валит па площадь приезжий народ. Все -- как сегодня!
Все спешат по своим делам. Кто эти двое, что зашли в промежуток
между привокзальными ларьками и, повернувшись лицом к каменной
стене, быстро уславливаются о чем-то? Вот они расстались, и
один -- сильно загорелый, с отбеленными южным солнцем вихрами
почти бросился бежать. Лицо его словно погружено в нежную кашу
из желто-белых от летнего солнца волос, и серо-голубые глаза
серьезно посматривают поверх этой каши. Худощавый и быстрый в
движениях, он спешит к станции метро. Жарко. Его тонкая
светло-серая сорочка расстегнута до середины груди. По голой до
локтя коричневой молодой руке, держащей чемодан, бегут и
ветвятся, как дельта реки, мощные вены. Это кандидат
биологических наук Федор Иванович Дежкин. Вот он уже в коридоре
метро. Он совсем не хромает.
А того, с кем он торопливо простился в промежутке между
ларьками, мы упустили, он уже далеко. Если бы мы вовремя
обратили внимание на этого человека, мы, может быть, сообразили
бы, где и каким образом Федору Ивановичу удалось так хорошо
скрываться целых четыре года.
Вскоре после смерти Сталина на то заброшенное далеко от
железной дороги совхозное картофельное поле, где Федор Иванович
с утра до ночи и из года в год высаживал и растил спасенный от
Касьяна новый сорт картошки, стали прилетать
радостно-тревожащие слухи о надвигающихся переменах. Рабочие
совхоза говорили, будто скоро выпустят из лагерей всех
контриков. Будто ожидается грандиозная амнистия. Федор Иванович
отчаянно работал, торопился. Весной и осенью в стеганой
телогрейке и в сапогах, а летом -- в майке с серым пятном соли
на спине разбрасывал по полю навоз, боролся с сорняками, махал
мотыгой или, проходя вдоль рядов, выдергивал с корнем те кусты,
вид которых его не удовлетворял как селекционера. Он выращивал
так называемую супер-суперэлиту. Те сорок картофелин, что были
привезены сюда в синем рюкзаке, и ту картошку, что была
прислана дядиком Бориком, он размножил, и теперь новый сорт
занимал целый гектар. И могучие совхозные работницы, помогавшие
Федору Ивановичу на этом поле, глядя на отчаянную деятельность
их небритого бригадира, похожую на работу трактора, иногда
спрашивали: сколько же ему платят на его опытной, зональной,
научной и еще какой-то станции за такое бригадирство? Выходило,
что в совхозе каждая из них получала больше, чем он. Потом они
сообразили, что все дело -- в новом сорте. За новый сорт
обязательно ведь полагается премия. Вот, оказывается, в чем
крылась тайна такого невиданного интереса к работе, такого
рвения. Бригадир -- парень не промах.
Этим летом он решил показаться в Москве. Назрел один
больной вопрос, ждал ответа, а может быть, и рискованных шагов.
Федор Иванович при его сложном, связывающем руки положении не
имел достаточных сил, чтобы сдвинуть с места важное дело, не
включаясь в опасные акции. А дело неожиданно и безнадежно
застряло почти в самом конце пути.
Федор Иванович жил и работал в совхозе, взявшем на себя
обязанности по договору с опытной станцией, где ему, хоть и
бригадиру, показываться было запрещено. Там он лишь числился в
некой ведомости и получал свою небольшую зарплату. Был еще ряд
сложностей, их кое-как удавалось усмирить благодаря особым
секретным отношениям Федора Ивановича с директором станции,
который и оформил его у себя, а работать с новым сортом
определил в совхоз. Этот мягкий человек был членом партии еще с
двадцатого года, за достижения по его потомственной
специальности -- селекции плодовых деревьев -- его даже
представили к ордену. Если бы стало известно, что в самый
разгар борьбы с вейсманистами-морганистами он пригрел на
станции одного из них, да к тому же преступника, скрывающегося
от правосудия, который и здесь, на совхозной земле, пытается
перейти от своей теории к антинаучной практике, директору
пришлось бы испить кое-что полной мерой. И притом самое меньшее
-- дважды. Федор Иванович видел в нем высокопорядочного
человека, служащего каким-то своим глубоко скрытым убеждениям.
И отчаянно берегся, чтобы его преступное инкогнито случайно не
раскрылось и не принесло непоправимого вреда хорошему человеку.
Да к тому же семейному.
Этим директором был уже знакомый нам Василий Степанович
