полагается. Вечером ужинать будем. Это тоже, считай, сделано.
Теленка уже привезли... Заднюю половину. А послезавтра, как
хочешь... Кровь из носу... Тебе его брать. А? Возражения есть?
-- Не возражения... Он же к Ивану Ильичу... Тут Варичев
упал грудью и щекой на стол и весело затаился, чуть заметно
поигрывая всем телом, лукаво придерживая известный ему главный
ответ. И опять застучал под столом мягкий хвост.
-- Это все твои возражения?
-- Но ведь Ивана же Ильича... Нет же его...
-- Как это нет? Почему нет? Кто сказал? А ты кто? Ты и
есть Иван Ильич!
Федор Иванович мгновенно все понял. Такие вещи ему не надо
было повторять. "У них другого и выхода нет", -- это была
первая его мысль. Тут же последовала вторая: "Прямо мистика
какая-то. Опять я -- Иван Ильич. Двойник! Дублер!". И еще одна:
"Вот та подлость, тот уровень бессовестности, который мне
следовало показать им. Только значительно раньше. И тогда было
бы полное доверие. Краснову вот верят...". Тут же скользнула
догадка: "Теперь, даже если проявлю этот уровень, не отпустят с
поводка. Но пять дней побегать дадут. Свешников прав". И,
наконец, пришло еще одно, деловое соображение, тактическая
подсказка отдаленного голоса. "Недрогнувшей рукой", -- вспомнил
он слова Ивана Ильича. Но слова эти преломились по-другому.
Вперед выступил сам принцип -- самостоятельно принимать
мгновенные ответственные решения.
Его уверенно тащили в битву на небывалых высотах. В
страшный, смертный бой. И он уже видел волосатый, неосторожно и
сгоряча подставленный бок... И сразу ослабела его напряженная
собранность. Даже улыбка чуть наметилась.
-- Какой же я Иван Ильич? -- сказал он, уже готовый
торговаться.
-- А что же -- я, по-твоему? -- Варичев зачуял в нем
слабину, усилил веселый нажим. -- Кроме тебя некому. Не
Ходеряхина же заставлю притворяться гением! -- он особенно
произнес эти слова и уставил голубые глаза, ставшие вдруг почти
круглыми. Помолчал. -- И выхода нет! Или я должен иностранцу
говорить: посадили мы твоего Стригалева. Сидит он и вся его
школа. Десять лет получили за свою пропаганду. Но это же ему не
скажешь, не поймет. Единственный выход: вот ты. На себя
возьмешь роль. Мы с тобой на совете немножко погорячились.
Могут, могут быть у ученого свои точки зрения, мысли... Но ты
же советский человек, сам понимаешь, этот датчанин растрезвонит
же по всему миру...
-- Я тебя буду душить, а ты молчи, не хрипи, а то сосед
услышит, нехорошо про нас подумает, -- Федор Иванович
усмехнулся.
-- Схема примерно такая... Но ты утрируешь, -- и мягкий
хвост застучал под столом.
-- А Кассиан Дамианович как на это посмотрит?
-- Это его идея. Его. Я не такой смелый. Ладно, я вижу, ты
хоть и не умер от моего предложения, но все-таки стресс
имеется. Я тебя понимаю. Когда он позвонил, я сам потом
полбутылки коньяка выпил. В себя приходил. Хочешь цитату? Из
Кассиана. Он прямых слов не любит. Но намекнул отчетливо. А я
ему напрямик: Дежкин не пойдет на такое. Академик отвечает:
"Пойдет. Никуда ему не деться. На него уже, дело заведено,
он это знает. Он надеется, что я заступлюсь. И я заступлюсь, --
так он сказал. -- Я его вытащу из этой петли. Если он вытащит
меня". Давай-ка чайку. Налью тебе... -- Варичев поднял чайник и
отставил толстый мизинец. -- И заварочку покрепче,
интеллигенция любит крепкий. Лимон -- сам решай. А то еще не
угожу. Конфеты вот... Коньяка не хочешь? А то достану... А?
"Надо соглашаться на коньяк, -- подумал Федор Иванович. --
Так будет больше похоже на капитуляцию".
А Варичев уже бежал тяжелой трусцой, нес бутылку и рюмки.
Налил по полной Федору Ивановичу и себе.
-- Давай... -- чокнулся и влил в себя коньяк. Взял из
коробки шоколадку. И Федор Иванович степенно отпил треть рюмки.
Здесь надо сказать, что Федор Иванович был настоящим
русским человеком, сыном своих равнин, -- и не только по
внешности. В нем таился унаследованный от прадедов и
подкрепленный недавними событиями и ранами сухой холодок по
отношению к иностранцу. Он мог гостеприимно улыбаться, беседуя
с беспечным и наивным зарубежным гостем, но все равно оставался
лежащим в степи гранитным валуном, из которого смотрели
бдительные, осторожные глаза. С иностранцем были связаны
воспоминания о бескрайних, ползущих, как тучи, нашествиях, о
горящих городах, истоптанных нивах, о девушках, угоняемых в
рабство, о надругательствах над дорогими сердцу святынями. Он
сам видел совсем недавно горящий Гдов. Город горел весь сразу,
целиком. Дальняя родственница Федора Ивановича двенадцати лет
была угнана в Германию, а недавно вернулась оттуда взрослой
курящей женщиной с перламутровым немецким аккордеоном, висящим
на ремне через плечо. С этого времени ему стали неприятны все
аккордеоны. Очень нескоро сотрутся эти воспоминания, перешедшие
из мысли в душу, ставшие чертой характера. Поэтому он хоть и
содрогнулся, услышав предложение Варичева, но все же смог
понять возникшие затруднения, общие для всех, в том числе и для
Касьяна. И Касьян, поручая Варичеву эту щекотливую беседу,
понимал, что Федору Ивановичу трудно будет отказаться от
миссии. Касьян решил использовать его неподдельный, коренной
патриотизм. Он потирал руки, дело было верное... Это все
разглядел и Федор Иванович. Он даже покачал головой, отдавая
должное великому шахматному таланту академика.
-- Значит, окромя меня некому... -- бывший завлаб
погрузился в загадочные, каменные размышления, позвякивая
ложкой в стакане. Эти мысли текли на такой высоте, куда
Варичеву было не достать.
-- Федор Иваныч, ты хочешь торговаться. Пр-равильно,
выставляй свои условия. Не стесняйся, сойдемся!
-- Что я ему должен буду говорить?
-- Покажешь оранжерею, покажешь прививки. Но так, чтоб он
видел, что ты не твердый мичуринец, а такой, какой ты и есть на
самом деле. Что ты разбираешься и в колхицине.
-- Хорошо. Это все?
-- Еще ты ему скажешь... Ты, конечно, назовешься Иваном
Ильичом.
Федор Иванович кивнул.
-- Он начнет подъезжать. Покажи, мол, гибрид. О котором
Посошков на конгрессе... Ты скажешь: гибрида нет. Слышишь? Нет
его, это главное. Нет! Да и нельзя сказать иначе -- если
скажешь, что есть, значит, делай следующий шаг, показывай. А
где ты его возьмешь? -- Варичев странно посмотрел. -- Где он,
а? Или, может, где-нибудь есть? Нет же! Выдумка усопшего.
-- Придется и о смерти?..
-- О смерти ему уже сказали. А о гибриде -- тут надо без
запинки. Твердо скажешь ему, что нет. Что это целиком на
совести покойника. Но в будущем мы надеемся... Есть
предпосылки, -- так скажешь.
-- А скоро он отчалит?
-- Отчалит в понедельник. Или во вторник.
-- Что он здесь будет делать пять дней?
-- Он же хотел с "Контумаксом" повозиться. В микроскоп
смотреть на него и все такое, ты лучше знаешь. Может и раньше
уехать, когда вникнет в ситуацию. А занять его найдем чем. В
театр сходите с ним. Билеты будут.
-- Такие вещи всегда выходят наружу, -- задумчиво
проговорил Федор Иванович. -- Это такая лотерея... Что хочешь
скрыть, то и вылезает. Попадет в мемуары, там эти штуки всегда
-- самое притягательное место. Столетиями поддерживающее
интерес к тайнам...
-- А мы постараемся, чтоб в мемуары попало только после
нашей смерти. Через пятьдесят лет это будет интересный анекдот,
даже возвышающий участников.
-- Непредвиденное бывает... Такая ложь... Такое небывалое,
невероятное вранье, оно и само по себе -- факт, который очень
интересен... Для тех, кто исследует загадки человека. Одно из
белых пятен души...
-- Согласен. Ты прав. А почему белое пятно? Потому что
участники таких сделок сами про себя никогда плохо не писали. А
сделки-то бы-ыли. Если разобраться, копнуть -- э-э, Федор
Иваныч! Только копнуть не дадут! Так что можешь спокойно
грешить.
Говоря все это, Варичев с недоверчивым интересом,
пристально смотрел в лицо Федора Ивановича: пойдет или не
пойдет этот чистоплюй на сделку? Поиграет, поиграет, а потом
шмыг в сторону под самый конец. Чтоб лапки не замарать. И
придется заново все городить. У этой картофелины никогда не
было такого кривого недоверчивого выражения.
-- Задачка, между прочим, несложная, -- убеждал он. -- Ты,
я и Кассиан Дамианович, больше никто не узнает. Могила! Даже
Ассикритов не в курсе. А мы трое умеем молчать. Иностранец
паспорта у тебя не станет спрашивать...
-- В эту лотерею можно выиграть ба-альшой автомобиль, --
сказал Федор Иванович. -- А вы только что стали членом
редколлегии.
-- Ты убиваешь меня наповал, -- Варичев засмеялся,
сотрясаясь. -- Ничего не поделаешь, Федор Иванович, придется
рисковать. Академик у нас строгий. У него не порезвишься.
-- Ему-то ничего не будет. Скажет, инициатива Петра
Леонидовича. И исполнение...
-- Поживем в опале! Побарахтаемся. Академик потом поднимет
из праха. А тебе в твоем положении это будет даже полезно --
пострадать. Академик не забывает услуг.
-- В оранжерею пойдем, а там кто-нибудь и услышит, как
датчанин меня Иваном Ильичом кличет... И как я отзываюсь на это
имя... Какую-нибудь мелочь можно прохлопать... Или в театре
кто-нибудь...
-- Оранжерея будет пустая. И в театре будут созданы
условия... В театр можешь и не ходить. Скажешь, заболел.
-- В общем... В общем, я могу это сделать, -- Федор
Иванович прямо посмотрел в лицо Варичева. -- Но я сделаю это
при одном условии. Вы отмените приказ об отчислении...
-- Сегодня же! -- толстая рука Варичева прихлопнула на
столе это решение.
-- ...И издадите другой. Уволите меня по состоянию
здоровья. Как инвалида войны. По моему собственному заявлению.
Чтоб я мог куда-нибудь поступить.
-- А с нами почему не хочешь остаться?
-- Хлопотно у вас, Петр Леонидыч. Нагрузки много даете.
-- Я серьезно, Федя. Было бы хорошо такого, как ты,
иметь... Штатного. Для подобных экстремальных обстоятельств. А
условия... Ты бы был доволен...
-- Петр Леонидович, в таких делах аккордная оплата
выгоднее.
Варичев захохотал, отошел к письменному столу и нажал
кнопку звонка. Вбежала Раечка.
-- Вот, отстучишь сейчас, Раиса Васильевна, приказ. -- Он
уже сидел и писал. -- И вывесишь на доске. Федору Иванычу
сделаешь к утру все выписки, а старые у него заберешь. Федор
Иваныч, устроит тебя завтрашнее утро? Напишу тебе еще и
характеристику с места работы. Подходящую... Утром Раиса
Васильевна тебе отстучит, и я подпишу.
Раечка ушла. Улыбающийся Варичев вернулся к столику.
-- Сделка века! -- сказал он. -- Даже жаль, что нельзя
никому рассказать!
"Расскажешь, -- подумал Федор Иванович. -- Своим всем
расскажешь. Хохотать будете".
Еще час или полтора они уточняли частности, и каждый
записывал себе, когда и что Федор Иванович будет говорить и
делать, и какое при этом должно быть обеспечение со стороны
Варичева. Решили, что представление Ивана Ильича Стригалева
датчанину состоится завтра в кабинете ректора, часов в пять.
Варичев позвонит. И еще одна встреча будет за ужином.
-- Наденешь новый халат. Серенькие там есть, тебе
принесут, -- сказал Варичев. -- Как будто с работы забежал, из
оранжереи...
-- Когда в оранжерею пойдем, там и халаты наденем, --
возразил Федор Иванович. -- А представляться приду, как сейчас,
в пиджаке и галстуке.
