город, к тому дому, где когда-то они с Леной несколько дней
жили счастливыми супругами. Вбежал под арку, во двор. Забыв о
лифте, понесся по лестнице к сорок седьмой квартире. И был миг,
когда он почувствовал, что Лена -- там, дома, ждет его к обеду.
После того посещения, когда на лестнице и в квартире его
встретили искристые мушиные облачка, он еще не раз ходил сюда.
Сначала думал произвести второй обыск и, может быть, найти
какие-нибудь адреса. Может быть, где-нибудь осталось фото Лены,
Но всего лишь один раз ему удалось попасть в квартиру. Именно
тогда в ней и клубилось золотистое облачко мушек. А когда
пришел второй раз, желтых печатей на двери уже не было и вместо
привычного замка новый хозяин врезал другие, целых два. И никто
не отвечал на звонки.
Третий, четвертый этаж... Вот она. Сорок седьмая. Рука
дрогнула -- чтобы полезть в карман за ключом.
Он подавил это ненужное движение. И остановился. Уставился
ил новенькую латунную пластинку, привинченную к двери против
его глаз. "Л. И. Тюрденев" -- была глубоко вырезана на латуни
странная фамилия, окруженная затейливым узорным кружевом. Федор
Иванович даже тряхнул головой, чтобы проснуться, отбросить
легкую паутину оторопи, вдруг опутавшую его, Почему именно
здесь и на яркой латуни -- такая неслыханная фамилия, как бы
специально зачеркивающая прошлое?
Без всякой надежды он нажал кнопку. Дал несколько затяжных
звонков, пустил серию коротких.
И вдруг за дверью вдали раздались шаги. Они медленно,
неуклонно приближались. Как шаги Командора. Целую минуту Л. И.
Тюрденев шел, пока не взялся, наконец, отпирать оба замка,
стучать дверной цепочкой. Открыл в конце концов, посмотрел в
щель и, увидев корректного серьезного интеллигента в красивом
полушубке, открыл пошире.
-- Вы хозяин этой квартиры? -- спросил Федор Иванович.
-- Да, -- человек сказал это и чуть повернул голову,
наставил ухо, ожидая следующего вопроса. Как будто сидел за
письменным столом и принимал посетителя. Он был припорошен
пылью служебных кабинетов невысокого ранга.
-- Здесь жила моя жена... -- проговорил Федор Иванович.
Хозяин квартиры молчал, считал, что фраза не окончена и в
ней нет вопроса.
-- Она обещала мне писать на этот адрес...
-- А кто вы?
-- Ее муж, Дежкин Федор Иванович.
-- Да. Есть одно письмо. Лежит на окне. Я сейчас. Он
захлопнул дверь, и шаги его медленно удалились, Федор Иванович
оперся рукой о стену, расстегнул полушубок. Ритмичными,
сотрясающими ударами стучала кровь во всем теле. Вот шаги опять
послышались. Они надвигались. Человек открыл дверь уже смелее.
Он был в галстуке, но без пиджака. Показал высокое брюшко,
которое лишь слегка было опущено в брюки, Приблизил круглое
мучнистое лицо и острый, с блеском, нос. Он уже был хозяином
положения, проницательно и строго посмотрел. И еще что-то
давило во взгляде -- ему хотелось узнать что-нибудь новое к
тому, что он уже знал.
-- Вот письмо. Уже полмесяца...
Федор Иванович взял конверт, сильно забрызганный
известкой, надорвал. Там лежал треугольничек, сложенный из
серой соломистой бумаги, той, которая идет на пакеты для сахара
и крупы. На треугольничке было написано тупым карандашом:
"Пожалуйста!!! Отправьте это письмо!!!" И был адрес и фамилия
Федора Ивановича с инициалами. Треугольничек сам развернулся в
его дрожащих пальцах...
"Федор Иванович! Феденька мой! Везет меня лиса за темные
леса, за Уральские горы. Не знаю, что будет дальше. Реву и
одергиваю себя. Не даю. Чтоб не отразилось. У нас ведь будет
ребеночек. Так что ты у нас теперь милый папочка, знай. Не
бойся, мы выстоим. А тебя никогда больше не будем обижать,
будем только любить. Целуем".
Письмо было написано тем же черным тупым карандашом.
-- Я хотел бы попросить... -- сказал Федор Иванович,
чувствуя легкое удушье. Глаза его опять и опять схватывали
серую бумагу и вдавленные в нее слова:
"Уральские горы... ребеночек... Знай..."
-- Пройдите, пожалуйста, -- сказал Л. И. Тюрденев, слегка
накалясь любопытством, и пропустил его в коридор. Ах, вот
почему Командор так медленно шагал. Он шел и не сводил глаз со
своей долгожданной новой, совсем пустой квартиры, оклеенной уже
новыми темно-малиновыми с золотом обоями, квартиры,
поблескивающей белилами на дверях и окнах и крепко пахнущей
олифой и скипидаром.
-- Я хочу попросить... -- сказал Федор Иванович и сам с
болью почувствовал и усилил свой заискивающий взгляд, покорную
позу. -- Если еще будут приходить... Не могли бы вы
складывать... Пожалуйста... Я могу долго отсутствовать... Могу
даже целый год... Я буду так вам...
-- А почему не на ваш адрес? -- Л. И. Тюрденев начал
расти, почуяв власть над другим человеком. Давала о себе знать
глубокая, недоступная анализу тайна человеческих житейских
взаимоотношений.
-- Она не знает... Вам, наверно, известно, откуда это
письмо...
-- Да, я отчасти информирован. Она из этой группы? Но
почему так получилось, что...
-- Мы были в ссоре. Меня не было дома...
-- Но у вас есть же свой адрес, где вы... Супруга сама
могла бы...
-- У меня нет адреса. Я напишу вам адрес одного своего
друга. Или дам ему ваш...
-- Странно как-то... Я не могу взять на себя такое...
Извините, именно по той причине... Я не в курсе, как и за
что... И почему вы...
Его любопытство уже насытилось. Теперь он все больше
тускнел от страха. Мужественно медлил, понимая, что такой страх
-- это жалкая трусость. Он поднял голову выше, словно
выпроваживал просителя из кабинета. И молча надвинулся,
вытесняя.
-- Убедительно прошу вас, больше не приходите и друзей не
присылайте.
-- Товарищ... Пожалуйста! -- Федор Иванович посмотрел на
него со смертной тоской.
-- Я же сказал... Я же сказал, это невозможно, -- тут он
повысил тон. -- Писем больше не будет. Простите, мне нужно на
работу.
И дверь захлопнулась. И уже плотно закрывшись, продолжала
стучать и щелкать цепочкой и замками.
Вечером, скрытый стенами своей комнаты, Федор Иванович
начал сборы. Просматривал свой гардероб, Почти все галстуки
оставил на дне шкафа. Они были уже не нужны. "Сэра Пэрси" решил
взять с собой. Это был ее пиджак. Она его любила. "Мартина
идена", поколебавшись, повесил в шкаф. Все сорочки, кроме трех,
тоже решил не брать. Можно бы все лишнее отвезти в Москву, но
остерегся. Переполошатся, начнут соображать, придумают
что-нибудь. Тряпки, хоть и привык к ним, можно бросить. Строго
ограниченный набор одежды сложил на столе и накрыл газетой.
Утром во вторник сходил к Тумановой, взял у нее все
семена, сложил пакетики в сумку. На всякий случай спросил и у
Антонины Прокофьевны, нет ли у нее каких-нибудь Леночкиных
адресов. Может, адрес бабушки... В ответ только покачала
головой. Ничего у нее не было. Рядом жили, не переписывались.
Если надо -- приходила.
-- И моего она не взяла, дуреха. Могла бы хоть письмишко
написать... Надеюсь, это не последний твой визит.
-- Конечно! --ответил он легким, беспечным голосом. -- У
меня еще столько дел. По крайней мере, на полмесяца.
Она уловила неискренность.
-- Если ты остолопа моего тогда так забоялся... можешь
играть отбой. Больше его здесь ноги не будет. Он в Москве
теперь. О чем мечтал...
И жестоко, нервно закурила. А затянувшись хорошенько,
закончила:
-- Ты ведь туда собрался... Надо же, как судьба не хочет
вас разводить! Моего остолопа и тебя. У меня прямо
предчувствие: быть, быть продолжению.
В этот день--во вторник--стала на место и последняя,
определяющая точка. Часа в четыре позвони.? а Раечка и с
улыбкой в голосе сказала:
-- Федор Иванович? Соединяю... И тут же в трубке
раскатился и завибрировал миролюбивый, увещевающий бас
Варичева:
-- Федор Иванович? Надо бы поговорить...
-- У нас, по-моему, все бумаги подписаны. Все решено.
-- Не все, дорогой. Только начинается. Приходи,
поговорим...
Федору Ивановичу хотелось сказать еще что-нибудь
твердое--терять все равно было нечего. Но удержался. Уже
понимал: надо учиться у природы молчанию. Твердые слова и
жесты--прекрасная пища для хорошего уха. Они служат только
обнаружению того, что держишь на самом дне души.
Но и молчание его оказалось красноречивым. -- Федор
Иванович, ты, как я понимаю, обиделся... Вылезай скорей из
бутылки. Дело общее, касается и тебя, и нас. Может быть, нас в
первую очередь. Но и ты там фигурируешь. Так что приходи.
Давай, в нерабочее время, после шести. Разговор будет долгий.
На лыжах покатайся -- и ко мне.
Как и советовал Варичев, он покатался на лыжах -- с
рюкзаком за спиной дошел до подъема на лысину Большой Швейцарии
и спустился обратно. Чужие лыжники обгоняли его, кругом в лесу
скрипел и свистел снег. Федор Иванович хотел проверить,
существует ли обещанный генералом поводок, но эксперимент не
дал результатов.
Вернувшись, он умылся у себя над раковиной, надел "сэра
Пэрси" и, завязав галстук, налегке побежал по тропке в
ректорский корпус.
Варичев ждал его. Большая картофелина улыбалась всеми
своими глазками. Толстые руки спокойно лежали на столе. Не
спеша вышел на середину кабинета, обнял Федора Ивановича одной
рукой. Повел в интимный уголок -- к креслам и столику. Кажется,
что-то говорил о лыжах, о хорошей погоде. И сам сходил бы,
покатался, да вот...
-- Дела! -- закричал, приподняв уголок толстой и молодой,
закипевшей губы, показав на миг голубые глаза. -- Дела, одно
другого краше! Так и прут. В очереди стоят, подпирают...
Они сели в два мягких кресла. Варичев явно подбирался к
нему, хотел чем-то огорошить. Был похож на огромного мягкого
щенка, который припадает то грудью, то щекой к земле, втягивая
в игру, предлагая дружбу. Федору Ивановичу даже послышался под
столом мягкий стук его тяжелого хвоста. Варичев потягивался,
принимал привлекающие позы, манящие к откровенности. Вдруг
вскочил и проворно, хоть и колыхаясь, прошел к двери, что-то
сказал Раечке. Вернулся на цыпочках к своему креслу.
-- Сейчас нам чайку...
Чаек, видимо, уже был согрет -- Раечка тут же внесла
поднос, поставила на столик между напряженными собеседниками.
На подносе что-то блестело, что-то слезилось желтое, кажется,
лимон...
Вывший зав проблемной лабораторией, отчисленный из
института, а теперь приглашенный к ректору, молчал.
-- Скажи, Федор Иваныч, -- Варичев набрался, наконец,
духу. -- У тебя там, в учхозе, есть что-нибудь, что можно было
бы показать... Полиплоиды какие... Осталось что-нибудь от
Троллейбуса?
-- Очень мало.
-- Ну как же... Этот же, надеюсь, остался, который ты
тогда... при ревизии? "Контумакс"...
-- Его-то как раз и нет. Иван Ильич тогда же и унес.
-- - А про что же Посошков им сообщил?
-- Петр Леонидович, они же все попрятали!
-- Но ты-то статью свою. На каком-то основании ты ее писал
же?
-- Я все видел, держал в руках. Смотрел в микроскоп.
-- Ну и где это все?
-- Ума не приложу...
-- Вот черт... Надо как-то решать... Ты должен нам помочь,
Федор Иваныч.
-- А что?
-- Да этот же... Датчанин. Мадсен, что ли. Я думал, это
так, думал, пугает нас Посошков. А он приехал. Завтра будет
здесь. Он, оказывается, какой-то лауреат. Шишка. Ну, завтра я
его беру на себя. Приедет после обеда... Отдых, конечно,
