открылась полная ясность, тут же разгладились все сухие резкие
черты в его лице, появившиеся в эти дни в ожидании неизвестно
откуда летящей беды. В движениях его проглянула беспечность,
даже отчасти веселье. Но это все была маскировка -- для молодых
людей с округлыми лицами, для институтских активистов,
возможно, имеющих уже задание не спускать глаз с разоблаченного
вейсманиста-морганиста, получившего такую серьезную повестку.
Федор Иванович уже видел летом эту молодежь, радующую своих
мам, и сегодня его гибкая душа сразу ответила готовностью.
Пусть увидят, что дичь ничего не подозревает, мирно пощипывает
травку и даже резвится. Выйдя на крыльцо, он, как крыльями,
взмахнул полами полуперденчика и как бы слетел на тропку. Сунув
руки в карманы и из карманов руководя легкомысленной игрой
распахнутого полушубка, захрустел по толченому ледку к своему
корпусу. Когда наружная дверь закрылась за ним, припал к щели и
смотрел некоторое время. Он издалека чуял того, кто должен был
-- Я всегда тебя...
себя, сбросил ботинки и грохнулся на свою койку спать, накрылся
полушубком. Открыл глаза, как ему показалось, через полминуты
и, подняв руку, с удивлением долго смотрел на циферблат -- он
проспал четыре часа!
Скоро должен был тронуться от ректорского корпуса
похоронный кортеж. Федору Ивановичу не хотелось участвовать в
этом деле. Гроб окружат неприятные люди -- одержавшие победу
противники и ругатели Светозара Алексеевича. Сами же, сами
гнали человека, всем коллективом загнали в гроб, сами теперь
будут и говорить себе: "Вот еще один пример. Такова судьба
старомодной борьбы за правду. Вот что ждет инфантильного
интеллигента. Не нами сказано: плетью обуха не перешибешь". И
остальная публика -- с нею тоже лучше бы не встречаться. Люди,
повидавшие вокруг себя много всяческих расправ, усмиренные и
навсегда решившие делать и говорить только то, что нужно
Кассиану Дамиановичу. Всем им Посошков и оставил несколько
килограммов своих костей. Они будут не хоронить эти кости, а
создавать впечатление -- чтобы истинные обстоятельства кончины
академика не достигли нежелательных ушей. Лучше бы уж клей
варили... Проходя утром мимо открытых настежь дверей актового
зала, Федор Иванович видел украшенную гофрированным кумачом
часть гроба -- корму той лодки, в которой сегодня торжественно
отплывет академик. Стояли цветы в корзинах, венки. На одной из
черных лент выпятились вперед бронзовые буквы: "от ректората".
Бросив в ту сторону строгий взгляд, Федор Иванович ускорил шаг.
Конечно, Светозара Алексеевича там не было.
Он умылся над раковиной. Вытираясь полотенцем, смотрел
из-за занавески на улицу. Нет, никто не караулил его. Федор
Иванович даже удивился: неужели опыт с бегством и поимкой Ивана
Ильича ничему не научил генерала! Он накинул полушубок, надел
шапку и вышел все-таки наружу, не спеша зашагал к ректорскому
корпусу. Там уже чернела толпа, и над ней высились белые спины
трех автобусов.
Как чужой, он прошел сквозь толпу, сдержанно кивая
знакомым и получая в ответ еще более сдержанные, отчужденные
знаки. Вонлярлярский в синей бекеше с голубоватыми смушками и в
голубоватой каракулевой шапке пирожком увидел его издалека и
поплыл вместе с бекешей в сторону, чтобы не оказаться на пути
скандально уволенного скрытого пропагандиста лженауки. На его
беду, именно там, куда он бросился спасаться, стоял дядик
Борик, похудевший и большеглазый, и уже слегка поднял руку,
сдержанно приветствуя Федора Ивановича. Так что Вонлярлярский,
оглянувшись, увидел, что его преследуют, и, вторично
шарахнувшись, скрылся за автобусом -- теперь уже бегом. И
бекеша его порхала с ним, как экзотическая бабочка-махаон.
Проводив его взглядом, Федор Иванович взял протянутую руку
дядика Борика. Они молча постояли, глядя друг другу в глаза и
чуть заметно кивая, подтверждая общие мысли.
-- У меня есть просьба, -- сказал Федор Иванович. -- Не
сможет ли дядик Борик принести мне из моей картошки штук сорок.
Ровненьких, с яйцо. Когда хорошо стемнеет...
-- В десять?
-- Можно и в одиннадцать.
В это время у входа в ректорский корпус студенческий
духовой оркестр заиграл медленный траурный марш. Послышались
медленные, как скрип сапог, шаги баса, взвилось занозистое
сопрано трубы, и на крыльце показалась процессия. Деканы и
профессора, обнажив белые и лысые головы, несли гроб. Процессия
влилась в толпу, и красный гроб поплыл над головами сквозь
ранние сумерки к ближайшему автобусу. На его пути оказался все
тот же несчастный Вонлярлярский. Стефан Игнатьевич боялся
смерти, а тут она сама надвигалась на него. Ему в третий раз
пришлось удариться в бегство, и его синяя бекеша, замелькав,
влетела в последний -- третий -- автобус.
-- Давай и мы туда, -- сказал Борис Николаевич. Они
поднялись в полупустой автобус, и за ними в дверь хлынула,
начала тесниться толпа.
-- Давайте сюда, -- сказал дядик Борик. -- Учитель,
давайте вы к окну.
Федор Иванович подвинулся на клеенчатом сиденье, давая
место Борису Николаевичу. Но дядика Борика вдруг оттеснили, и
более ловкий человек в черном пальто, извернувшись, упал на
сиденье, слегка придавив Федора Ивановича. Толкаясь,
усаживался, недовольно отдувался. Это был полковник Свешников.
Округлив щеки, выдул длинный звук: "ф-ф-ф" -- и, глядя только
вперед, чуть заметно, рассеянно кивнул Федору Ивановичу. И тот
почувствовал, что ему за спину затолкали твердый предмет
величиной в кулак. Сунув туда руку, вытащил нечто в тряпичном
мешочке. Понял: "Оно!" -- и затискал в карман полушубка. Это
были клубни "Контумакса" из трех горшков. Напустив на себя
рассеянный вид, открыл было рот, чтобы спросить о ягодах.
-- Там, там все, -- так же рассеянно прогудел Свешников.
И Федор Иванович, слабо кивнув, стал смотреть в окно.
-- Ваше положение незавидное, -- обронил около него
Свешников. Федор Иванович опять слабо кивнул.
-- Есть просьба, -- сказал он, помолчав. Свешников не
двигался, все так же глядел вперед.
-- Нужен адрес бабушки Лены Блажко.
-- Ясно, -- пробубнил Свешников. Потом после паузы: --
Невозможно. Этого адреса не было.
Автобус тронулся. Они долго ехали -- сначала полем, потом
через город, затем пошли переулки, автобус стало трясти.
-- К вам едет датчанин, вы знаете? -- негромко буркнул
Свешников.
-- Знаю, -- проговорил Федор Иванович.
-- У вас есть время, -- сказал полковник. -- Вам еще надо
будет датчанина встречать. Показывать ему все.
-- Почему мне?
-- Узнаете. Больше некому, решили поручить вам.
А вот когда уедет датчанин... Федор Иванович прислушался.
Полковник говорил очень тихо.
-- Пока не встретите, все время ваше. И с ним пока будете
-- тоже. А потом... -- Он умолк. Автобус ехал уже по лесной
дороге.
-- Что, потом? -- спросил Федор Иванович.
-- По-моему, ясно...
За окнами автобуса в синих сумерках бежал длинный
жиденький забор из планок, а за ним виднелись бесчисленные
памятники, бетонные пирамидки с жестяными звездами на концах,
поставленные стоймя черные каменные плиты и кресты.
-- Приехали, -- сказал Свешников, -- У вас есть время
подумать о наследстве Ивана Ильича. Вы, конечно, не из тех,
кого надо в спину толкать... Но и спешить не надо. Датчанин
пробудет дней пять.
Автобус остановился. Стукнула, открываясь, дверь.
-- У меня повестка, -- негромко заметил Федор Иванович. --
На завтра.
-- Не уклоняйтесь. Наоборот, смелей беседуйте. Все станет
яснее, -- полковник посмотрел серьезно и шепнул: -- Он
словоохотлив. Слушайте и мотайте на ус. А датчанин пять дней
пробудет. Пять дней...
-- А меня не...
-- Пока датчанин не уедет... -- И еще раз бросив тяжелый,
серьезный взгляд, Свешников стал осторожно протискиваться к
выходу.
Хрустя сиреневым снегом, в молчании все долго шли,
торопились куда-то вперед. Стройность шествия была забыта.
Вдали зажелтел песок свежевырытой могилы. Предел всех мечтаний
и греховных порывов. Торжество энтропии. Впрочем, торжество ли?
Вот если бы Светозар Алексеевич не отклонился от согласованного
текста, тогда -- да... Тогда было бы торжество...
Гроб стоял на атом желтом холме. Тусклой искрой настойчиво
светилось, кричало золотое кольцо на белой руке. Оглянувшись,
Федор Иванович увидел сзади, за автобусами, светло-серую
"Победу" с пестрым шахматным пояском, и там, около такси,
держась за дверцу, стояла чья-то знакомая тень в широко
распахнутой фиолетовой дубленке. "Кондаков! Значит, и она
здесь", -- подумал Федор Иванович.
-- Товарищи! -- послышался вдали глуховатый голос
Варичева. -- Сегодня мы провожаем в последний путь...
И Федор Иванович, попятившись, проваливаясь по колено в
снег, вышел из толпы и остановился позади всех, опустил голову.
"Значит, у меня, кроме пяти дней, есть еще два или три, --
думал он. -- Уйма времени. В чью пользу будет это время?"
-- Разногласия, естественные противоречия, присущие всякой
живой общности... -- донеслось издалека. -- Борьба мнений
никогда не заслоняла от нас... И не сможет заслонить светлый
образ ученого...
"А зачем, собственно, мне дожидаться датчанина? -- этот
поворот мыслей заставил Федора Ивановича еще ниже опустить
голову, нахмуриться. -- Ведь он же приедет к Ивану Ильичу, а не
ко мне..."
И стал смотреть по сторонам, разглядывая растворенную в
сумерках толпу, высматривая в ней черный каракулевый треух
полковника.
-- Здесь, здесь я, -- послышался негромкий голос за его
плечом. Михаил Порфирьевич стоял вплотную сзади. -- Я забыл
тебе сказать... Учти, за тобой наблюдение установлено. Серьезно
к этому отнесись...
-- Мне-то зачем эти пять дней?
-- Некогда объяснять. Тебе поручат показывать датчанину
всякие твои... Дождись, дождись... Касьян выпросил тебя на
пяток дней. Узнаешь, зачем -- сам все решишь. Не показывай, что
знаешь. На лыжах, на лыжах катайся...
Федор Иванович кивнул. Слыша за спиной удаляющийся скрип
снега, размышлял: "Послезавтра лыжная секция, пойдем опять на
Большую Швейцарию. Пойду с ними, как н раньше. Как будто ничего
не случилось. Наблюдателя этого попробую увидеть... Что он
собой представляет..."
Поздно вечером к нему в комнату для приезжающих
постучались. Вошел Борис Николаевич, обсыпанный снегом.
Принялся выкладывать на стол из карманов небольшие картофелины,
каждая -- приятного цвета, как загар на женском лице.
-- Снежок хороший валит, -- сказал дядик Борик. -- Вот вам
картошка. Я не спрашиваю, зачем. Раз Учитель приказал... Раз он
велел... А с остальной, что делать? Я имею в виду этот сорт...
Дядик Борик может ее кушать?
-- Остальная пусть лежит в вашей корзине. Может, весной
пришлю письмо -- вышлете мне посылкой. А если до мая письма не
будет -- все картофелины до единой -- в кипяток. В мундирах
варить, не чистить.
-- Когда нас покидаете?
-- Дней через десять, у меня еще преемника нет. Мне еще
преемнику дела надо сдать. Потом уже об отъезде...
-- А то у дядика Борика мысль была... Проститься... У него
как раз девятого, в следующее воскресенье, день рождения...
Гусь будет...
-- Обязательно приду, Борис Николаевич. Простимся.
Назавтра, в десять часов, он шел по дугообразному коридору
на втором этаже шестьдесят второго дома. Шел и оглядывался --
не мог привыкнуть к плавным округлостям этих стен,
поворачивающих то в одну сторону, то в другую. Хотя видел их
