и жестоко с его стороны, и все уверял, что если Наташа узнает Катю, то они
обе тотчас же подружатся, так что никогда не разойдутся, и тогда уже
никаких не будет недоразумений. Эта мысль ему особенно нравилась. Бедняжка
не лгал нисколько.
Он не понимал опасений Наташи, да и вообще не понял хорошо, что она
давеча говорила его отцу. Понял только, что они поссорились, и это-то
особенно лежало камнем на его сердце.
- Ты меня винишь за отца? - спросила Наташа.
- Могу ль я винить, - отвечал он с горьким чувством, - когда сам всему
причиной и во всем виноват? Это я довел тебя до такого гнева, а ты в гневе
и его обвинила, потому что хотела меня оправдать; ты меня всегда
оправдываешь, а я не стою того. Надо было сыскать виноватого, вот ты и
подумала, что он. А он, право, право, не виноват! - воскликнул Алеша,
одушевляясь. - И с тем ли он приезжал сюда! Того ли ожидал!
Но, видя, что Наташа смотрит на него с тоской и упреком, тотчас
оробел.
- Ну не буду, не буду, прости меня, - сказал он. - Я всему причиною!
- Да, Алеша, - продолжала она с тяжким чувством. - Теперь он прошел
между нами и нарушил весь наш мир, на всю жизнь. Ты всегда в меня верил
больше, чем во всех; теперь же он влил в твое сердце подозрение против
меня, недоверие, ты винишь меня, он взял у меня половину твоего сердца.
Черная кошка пробежала между нами.
- Не говори так, Наташа. Зачем ты говоришь: "черная кошка"? - Он
огорчился выражением.
- Он фальшивою добротою, ложным великодушием привлек тебя к себе, -
продолжала Наташа, - и теперь все больше и больше будет восстановлять тебя
против меня.
- Клянусь тебе, что нет! - вскричал Алеша еще с большим жаром. - Он
был раздражен, когда сказал, что "поторопились", - ты увидишь сама, завтра
же, на днях, он спохватится, и если он до того рассердился, что в самом
деле не захочет нашего брака, то я, клянусь тебе, его не послушаюсь. У
меня, может быть, достанет на это силы... И знаешь, кто нам поможет, -
вскричал он вдруг с восторгом от своей идеи, - Катя нам поможет! И ты
увидишь, ты увидишь, что за прекрасное это созданье! Ты увидишь, хочет ли
она быть твоей соперницей и разлучить нас! И как ты несправедлива была
давеча, когда говорила, что я из таких, которые могут разлюбить на другой
день после свадьбы! Как это мне горько было слышать! Нет, я не такой, и
если я часто ездил к Кате...
- Полно, Алеша, будь у ней, когда хочешь. Я не про то давеча говорила.
Ты не понял всего. Будь счастлив с кем хочешь. Не могу же я требовать у
твоего сердца больше, чем оно может мне дать...
Вошла Мавра.
- Что ж, подавать чай, что ли? Шутка ли, два часа самовар кипит;
одиннадцать часов.
Она спросила грубо и сердито; видно было, что она очень не в духе и
сердилась на Наташу. Дело в том, что она все эти дни, со вторника, была в
таком восторге, что ее барышня (которую она очень любила) выходит замуж,
что уже успела разгласить это по всему дому, в околодке, в лавочке,
дворнику. Она хвалилась и с торжеством рассказывала, что князь, важный
человек, генерал и ужасно богатый, сам приезжал просить согласия ее
барышни, и она, Мавра, собственными ушами это слышала, и вдруг, теперь, все
пошло прахом. Князь уехал рассерженный, и чаю не подавали и, уж разумеется,
всему виновата барышня. Мавра слышала, как она говорила с ним
непочтительно.
- Что ж... подай, - отвечала Наташа.
- Ну, а закуску-то подавать, что ли?
- Ну, и закуску, - Наташа смешалась.
- Готовили, готовили! - продолжала Мавра, со вчерашнего дня без ног.
За вином на Невский бегала, а тут... - И она вышла, сердито хлопнув дверью.
Наташа покраснела и как-то странно взглянула на меня. Между тем подали
чай, тут же и закуску; была дичь, какая-то рыба, две бутылки превосходного
вина от Елисеева. "К чему ж это все наготовили?" - подумал я.
- Это я, видишь, Ваня, вот какая, - сказала Наташа, подходя к столу и
конфузясь даже передо мной. - Ведь предчувствовала, что все это сегодня так
выйдет, как вышло, а все-таки думала, что авось, может быть, и не так
кончится. Алеша приедет, начнет мириться, мы помиримся; все мои подозрения
окажутся несправедливыми, меня разуверят, и... на всякий случай и
приготовила закуску. Что ж, думала, мы заговоримся, засидимся...
Бедная Наташа! Она так покраснела, говоря это. Алеша пришел в восторг.
- Вот видишь, Наташа! - вскричал он. - Сама ты себе не верила; два
часа тому назад еще не верила своим подозрениям! Нет, это надо все
поправить; я виноват, я всему причиной, я все и поправлю. Наташа, позволь
мне сейчас же к отцу! Мне надо его видеть; он обижен, он оскорблен; его
надо утешить, я ему выскажу все, все от себя, только от одного себя; ты тут
не будешь замешана. И я все улажу... Не сердись на меня, что я так хочу к
нему и что тебя хочу оставить. Совсем не то; мне жаль его; он оправдается
перед тобой; увидишь... Завтра, чем свет, я у тебя, и весь день у тебя, к
Кате не поеду...
Наташа его не останавливала, даже сама посоветовала ехать. Она ужасно
боялась, что Алеша будет теперь нарочно, через силу, просиживать у нее
целые дни и наскучит ею. Она просила только, чтоб он от ее имени ничего не
говорил, и старалась повеселее улыбнуться ему на прощание. Он уже хотел
было выйти, но вдруг подошел к ней, взял ее за обе руки и сел подле нее. Он
смотрел на нее с невыразимою нежностью.
- Наташа, друг мой, ангел мой, не сердись на меня, и не будем никогда
ссориться. И дай мне слово, что будешь всегда во всем верить мне, а я тебе.
Вот что, мой ангел, я тебе расскажу теперь: были мы раз с тобой в ссоре, не
помню за что; я был виноват. Мы не говорили друг с другом. Мне не хотелось
просить прощения первому, а было мне ужасно грустно. Я ходил по городу,
слонялся везде, заходил к приятелям, а в сердце было так тяжело, так
тяжело... И пришло мне тогда на ум: что если б ты, например, от чего-нибудь
заболела и умерла. И когда я вообразил себе это, на меня вдруг нашло такое
отчаяние, точно я в самом деле навеки потерял тебя. Мысли все шли тяжелее,
ужаснее. И вот мало-помалу я стал воображать себе, что пришел будто я к
тебе на могилу, упал на нее без памяти, обнял ее и замер в тоске. Вообразил
я себе, как бы я целовал эту могилу, звал бы тебя из нее, хоть на одну
минуту, и молил бы у бога чуда, чтоб ты хоть на одно мгновение воскресла бы
передо мною; представилось мне, как бы я бросился обнимать тебя, прижал бы
к себе, целовал и кажется, умер бы тут от блаженства, что хоть одно
мгновение мог еще раз, как прежде, обнять тебя. И когда я воображал себе
это, мне вдруг подумалось: вот я на одно мгновение буду просить тебя у
бога, а между тем была же ты со мною шесть месяцев и в эти шесть месяцев
сколько раз мы поссорились, сколько дней мы не говорили друг с другом!
Целые дни мы были в ссоре и пренебрегали нашим счастьем, а тут только на
одну минуту вызываю тебя из могилы и за эту минуту готов заплатить всею
жизнью!.. Как вообразил я это все, я не мог выдержать и бросился к тебе
скорей, прибежал сюда, а ты уж ждала меня, и, когда мы обнялись после
ссоры, помню, я так крепко прижал тебя к груди, как будто и в самом деле
лишаюсь тебя. Наташа! не будем никогда ссориться! Это так мне всегда
тяжело! И можно ли, господи! подумать, чтоб я мог оставить тебя!
Наташа плакала. Они крепко обнялись друг с другом, и Алеша еще раз
поклялся ей, что никогда ее не оставит. Затем он полетел к отцу. Он был в
твердой уверенности, что все уладит, все устроит.
- Все кончено! Все пропало! - сказала Наташа, судорожно сжав мою руку.
- Он меня любит и никогда не разлюбит; но он и Катю любит и через несколько
времени будет любить ее больше меня. А эта ехидна князь не будет дремать, и
тогда...
- Наташа! Я сам верю, что князь поступает не чисто, но...
- Ты не веришь всему, что я ему высказала. Я заметила это по твоему
лицу. Но погоди, сам увидишь, права была я или нет? Я ведь еще только
вообще говорила, а бог знает, что у него еще в мыслях! Это ужасный человек!
Я ходила эти четыре дня здесь по комнате и догадалась обо всем. Ему именно
надо было освободить, облегчить сердце Алеши от его грусти, мешавшей ему
жить, от обязанностей любви ко мне. Он выдумал это сватовство и для того
еще, чтоб втереться между нами своим влиянием и очаровать Алешу
благородством и великодушием. Это правда, правда, Ваня! Алеша именно такого
характера. Он бы успокоился на мой счет; тревога бы у него прошла за меня.
Он бы думал: что ведь теперь уж она жена моя, навеки со мной, и невольно бы
обратил больше внимания на Катю. Князь, видно, изучил эту Катю и угадал,
что она пара ему, что она может его сильней увлечь, чем я. Ох, Ваня! На
тебя вся моя надежда теперь: он для чего-то хочет с тобой сойтись,
знакомиться. Не отвергай этого и старайся, голубчик, ради бога поскорее
попасть к графине. Познакомься с этой Катей, разгляди ее лучше и скажи мне:
что она такое? Мне надо, чтоб там был твой взгляд. Никто так меня не
понимает, как ты, и ты поймешь, что мне надо. Разгляди еще, в какой степени
они дружны, что между ними, об чем они говорят; Катю, Катю, главное,
рассмотри... Докажи мне еще этот раз, милый, возлюбленный мой Ваня, докажи
мне еще раз свою дружбу! На тебя, только на тебя теперь и надежда моя!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда я воротился домой, был уже первый час ночи. Нелли отворила мне с
заспанным лицом. Она улыбнулась и светло посмотрела на меня. Бедняжка очень
досадовала на себя, что заснула. Ей все хотелось меня дождаться. Она
сказала, что меня кто-то приходил спрашивать, сидел с ней и оставил на
столе записку. Записка была от Маслобоева. Он звал меня к себе завтра, в
первом часу. Мне хотелось расспросить Нелли, но я отложил до завтра,
настаивая, чтоб она непременно шла спать; бедняжка и без того устала,
ожидая меня, и заснула только за полчаса до моего прихода.
Глава V
Наутро Нелли рассказала мне про вчерашнее посещение довольно странные
вещи. Впрочем, уж и то было странно, что Маслобоев вздумал в этот вечер
прийти: он наверно знал, что я не буду дома; я сам предуведомил его об этом
при последнем нашем свидании и очень хорошо это помнил. Нелли рассказывала,
что сначала она было не хотела отпирать, потому что боялась: было уж восемь
часов вечера. Но он упросил ее через запертую дверь, уверяя, что если он не
оставит мне теперь записку, то завтра мне почему-то будет очень худо. Когда
она его впустила, он тотчас же написал записку, подошел к ней и уселся
подле нее на диване. "Я встала и не хотела с ним говорить, - рассказывала
Нелли, - я его очень боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь
сердится, что она уж не смеет меня теперь взять, и начал вас хвалить;
сказал, что он с вами большой друг и вас маленьким мальчиком знал. Тут я
стала с ним говорить. Он вынул конфеты и просил, чтоб и я взяла; я не
хотела; он стал меня уверять тогда, что он добрый человек, умеет петь песни
и плясать; вскочил и начал плясать. Мне стало смешно. Потом сказал, что
посидит еще немножко, - дождусь Ваню, авось воротится, - и очень просил
меня, чтоб я не боялась и села подле него. Я села; но говорить с ним ничего
не хотела. Тогда он сказал мне, что знал мамашу и дедушку и... тут я стала
говорить. И он долго сидел".
- А об чем же вы говорили?
- О мамаше... о Бубновой... о дедушке. Он сидел часа два. Нелли как
будто не хотелось рассказывать, об чем они говорили. Я не расспрашивал,
надеясь узнать все от Маслобоева. Мне показалось только, что Маслобоев
нарочно заходил без меня, чтоб застать Нелли одну. "Для чего ему это?" -
подумал я.
Она показала мне три конфетки, которые он ей дал. Это были леденцы в
зеленых и красных бумажках, прескверные и, вероятно, купленные в овощной
лавочке. Нелли засмеялась, показывая мне их.
