до времени у Ивана Петровича, - объяснил Маслобоев, вдруг обращаясь к
Александре Семеновне. - Смотри, Ваня, смотри, - продолжал он, показывая на
нее пальцем, - так вся и вспыхнула, как услышала, что я незнакомой девушке
леденцов носил, так и зарделась, так и вздрогнула, точно мы вдруг из
пистолета выстрелили... ишь глазенки-то, так и сверкают, как угольки. Да уж
нечего, Александра Семеновна, нечего скрывать! Ревнивы-с. Не растолкуй я,
что это одиннадцатилетняя девочка, так меня тотчас же за вихры оттаскала
бы: и бергамот бы не спас!
- Он и теперь не спасет!
И с этими словами Александра Семеновна одним прыжком прыгнула к нам
из-за чайного столика, и прежде чем Маслобоев успел заслонить свою голову,
она схватила его за клочок волос и порядочно продернула.
- Вот тебе, вот тебе! Не смей говорить перед гостем, что я ревнива, не
смей, не смей, не смей!
Она даже раскраснелась и хоть смеялась, но Маслобоеву досталось
порядочно.
- Про всякий стыд рассказывает! - серьезно прибавила она, обратясь ко
мне.
- Ну, Ваня, таково-то житье мое! По этой причине непременно водочки! -
решил Маслобоев, оправляя волосы и чуть не бегом направляясь к графину. Но
Александра Семеновна предупредила его: подскочила к столу, налила сама,
подала и даже ласково потрепала его по щеке. Маслобоев с гордостью
подмигнул мне глазом, щелкнул языком и торжественно выпил свою рюмку.
- Насчет леденцов трудно сообразить, - начал он, усаживаясь подле меня
на диване. - Я их купил третьего дня, в пьяном виде, в овощной лавочке, -
не знаю для чего. Впрочем, может быть, для того, чтоб поддержать
отечественную торговлю и промышленность, - не знаю наверно; помню только,
что я шел тогда по улице пьяный, упал в грязь, рвал на себе волосы и плакал
о том, что ни к чему не способен. Я, разумеется, об леденцах забыл, так они
и остались у меня в кармане до вчерашнего дня, когда я сел на них, садясь
на твой диван. Насчет танцев же опять тот же нетрезвый вид: вчера я был
достаточно пьян, а в пьяном виде я, когда бываю доволен судьбою, иногда
танцую. Вот и все; кроме разве того, что эта сиротка возбудила во мне
жалость, да, кроме того, она и говорить со мной не хотела, как будто
сердилась. Я и ну танцевать, чтоб развеселить ее, и леденчиками попотчевал.
- А не подкупал ее, чтоб у ней кое-что выведать, и, признайся
откровенно: нарочно ты зашел ко мне, зная, что меня дома не будет, чтоб
поговорить с ней между четырех глаз и что-нибудь выведать, или нет? Ведь я
знаю, ты с ней часа полтора просидел, уверил ее, что ее мать покойницу
знаешь, и что-то выспрашивал.
Маслобоев прищурился и плутовски усмехнулся.
- А ведь идея-то была бы недурна, - сказал он. - Нет, Ваня, это не то.
То есть, почему не расспросить при случае; но это не то. Слушай, старинный
приятель, я хоть теперь и довольно пьян, по обыкновению, но знай, что с
злым умыслом Филипп тебя никогда не обманет, с злым то есть умыслом.
- Ну, а без злого умысла?
- Ну... и без злого умысла. Но к черту это, выпьем, и об деле! Дело-то
пустое, - продолжал он, выпив. - Эта Бубнова не имела никакого права
держать эту девочку; я все разузнал. Никакого тут усыновления или прочего
не было. Мать должна была ей денег, та и забрала к себе девчонку. Бубнова
хоть и плутовка, хоть и злодейка, но баба-дура, как и все бабы. У покойницы
был хороший паспорт; следственно, все чисто. Елена может жить у тебя, хотя
бы очень хорошо было, если б какие-нибудь люди семейные и благодетельные
взяли ее серьезно на воспитание. Но покамест пусть она у тебя. Это ничего;
я тебе все обделаю: Бубнова и пальцем пошевелить не смеет. О покойнице же
матери я почти ничего не узнал точного. Она чья-то вдова, по фамилии
Зальцман.
- Так, мне так и Нелли говорила.
- Ну, так и кончено. Теперь же, Ваня, - начал он с некоторою
торжественностью, - я имею к тебе одну просьбицу. Ты же исполни. Расскажи
мне по возможности подробнее, что у тебя за дела, куда ты ходишь, где
бываешь по целым дням? Я хоть отчасти и слышал и знаю, но мне надобно знать
гораздо подробнее.
Такая торжественность удивила меня и даже обеспокоила.
- Да что такое? Для чего тебе это знать? Ты так торжественно
спрашиваешь...
- Вот что, Ваня, без лишних слов: я тебе хочу оказать услугу. Видишь,
дружище, если б я с тобой хитрил, я бы у тебя и без торжественности умел
выпытать. А ты подозреваешь, что я с тобой хитрю: давеча, леденцы-то; я
ведь понял. Но так как я с торжественностью говорю, значит, не для себя
интересуюсь, а для тебя. Так ты не сомневайся и говори напрямик, правду -
истинную...
- Да какую услугу? Слушай, Маслобоев, для чего ты не хочешь мне
рассказать что-нибудь о князе? Мне это нужно. Вот это будет услуга.
- О князе! гм... Ну, так и быть, прямо скажу: я и выспрашиваю теперь
тебя по поводу князя.
- Как?
- А вот как: я, брат, заметил, что он как-то в твои дела замешался;
между прочим, он расспрашивал меня об тебе. Уж как он узнал, что мы
знакомы, - это не твое дело. А только главное в том: берегись ты этого
князя. Это Иуда-предатель и даже хуже того. И потому, когда я увидал, что
он отразился в твоих делах, то вострепетал за тебя. Впрочем, я ведь ничего
не знаю; для того-то и прошу тебя рассказать, чтоб я мог судить... И даже
для того тебя сегодня к себе призвал. Вот это-то и есть то важное дело;
прямо объясняю.
- По крайней мере ты мне скажешь хоть что-нибудь, хоть то, почему
именно я должен опасаться князя.
- Хорошо, так и быть; я, брат, вообще употребляюсь иногда по иным
делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун.
Как же я тебе буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще,
слишком вообще, для того только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит
подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.
Я рассудил, что в моих делах мне решительно нечего было скрывать от
Маслобоева. Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее
некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по
возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно
слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое
вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой
продолжался с полчаса.
- Гм! умная голова у этой девицы, - решил Маслобоев. - Если, может
быть, и не совсем верно догадалась она про князя, то уж то одно хорошо, что
с первого шагу узнала, с кем имеет дело, и прервала все сношения. Молодец
Наталья Николаевна! Пью за ее здоровье! (Он выпил.) Тут не только ум, тут
сердца надо было, чтоб не дать себя обмануть. И сердце не выдало.
Разумеется, ее дело проиграно: князь настоит на своем, и Алеша ее бросит.
Жаль одного, Ихменева, - десять тысяч платить этому подлецу! Да кто у него
по делу-то ходил, кто хлопотал? Небось сам! Э-эх! То-то все эти горячие и
благородные! Никуда не годится народ! С князем не так надо было
действовать. Я бы такого адвокатика достал Ихменеву - э-эх! - И он с
досадой стукнул по столу.
- Ну, теперь что же князь-то?
- А ты все о князе. Да что об нем говорить; и не рад, что вызвался. Я
ведь, Ваня, только хотел тебя насчет этого мошенника предуведомить, чтобы,
так сказать, оградить тебя от его влияния. Кто с ним связывается, тот не
безопасен. Так ты держи ухо востро; вот и все. А ты уж и подумал, что я
тебе бог знает какие парижские тайны хочу сообщить. И видно, что романист!
Ну, что говорить о подлеце? Подлец так и есть подлец... Ну, вот, например,
расскажу тебе одно его дельце, разумеется без мест, без городов, без лиц,
то есть без календарской точности. Ты знаешь, что он еще в первой
молодости, когда принужден был жить канцелярским жалованьем, женился на
богатой купчихе. Ну, с этой купчихой он не совсем вежливо обошелся, и хоть
не в ней теперь дело, но замечу, друг Ваня, что он всю жизнь наиболее по
таким делам любил промышлять. Вот еще случай: поехал он за границу. Там...
- Постой, Маслобоев, про которую ты поездку говоришь? В котором году?
- Ровно девяносто девять лет тому назад и три месяца. Ну-с, там он и
сманил одну дочь у одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь как
сделал-то! Отец был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то
эдаком предприятии. Наверно не знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по
собственным умозаключениям и соображениям из других данных. Вот князь его и
надул, тоже в предприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него
взял. Насчет взятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы.
А князю хотелось так взять, чтоб и не отдать, по-нашему - просто украсть. У
старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был
влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время
купец, молодой мечтатель, одним словом - вполне немец, Феферкухен какой-то.
- То есть это фамилия его Феферкухен?
- Ну, может, и не Феферкухен, черт его дери, не в нем дело. Только
князь-то и подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, как
сумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть
дочкой, а во-вторых, документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех
ящиков стариковых были у его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до
того, что замуж ее отдавать не хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал,
не понимал, как можно расстаться с нею, и Феферкухена прогнал, чудак
какой-то англичанин...
- Англичанин? Да где же это все происходило?
- Я только так сказал: англичанин, для сравнения, а ты уж и подхватил.
Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но вернее
всего, что в фюрстентум11 Нассау, вот что на зельтерской воде написано,
именно в Нассау; довольно с тебя? Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил, да и
увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какие
документики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь
девушка была честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то
большого в бумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет. Князь и тут
нашелся; дал ей форменное, законное обязательство, что на ней женится.
Таким образом и уверил ее, что они так только поедут, на время,
прогуляются, а когда гнев старика поутихнет, они и воротятся к нему
обвенчанные и будут втроем век жить, добра наживать и так далее до
бесконечности. Бежала она, старик-то ее проклял да и обанкрутился. За нею в
Париж потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлю бросил; влюблен был уж
очень.
----
11 княжестве (нем. - Furstentum).
- Стой! Какой Фрауенмильх?
- Ну тот, как его! Фейербах-то... тьфу, проклятый: Феферкухен! Ну-с,
князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать, графиня Хлестова
скажет? Как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно, надо было
надуть. Ну, надул-то он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее,
во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее
сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои
оплакивали, тот утешал: известно, божьи души. Князь-то нарочно так подвел:
раз застает их поздно да и выдумал, что они в связи, придрался к чему-то:
своими глазами, говорит, видел. Ну и вытолкал их обоих за ворота, а сам на
время в Лондон уехал. А та была уж на сносях; как выгнали ее, она и родила
дочь... то есть не дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили.
Феферкухен восприемником был. Ну вот и поехала она с Феферкухеном. У того
маленькие деньжонки были. Объехала она Швейцарию, Италию... во всех то есть
поэтических землях была, как и следует. Та все плакала, а Феферкухен
хныкал, и много лет таким образом прошло, и девочка выросла. И для князя-то
все бы хорошо было, да одно нехорошо: обязательство жениться он у ней назад
не выхлопотал. "Низкий ты человек, - сказала она ему при прощании, - ты
