меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь оставляешь. Прощай! Но
обязательства тебе не отдам. Не потому, что я когда-нибудь хотела за тебя
выйти, а потому, что ты этого документа боишься. Так пусть он и будет у
меня вечно в руках". Погорячилась, одним словом, но князь, впрочем, остался
покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми
возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть,
а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением
вместо практического применения к делу закона, если только можно его
применить. Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть
оставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем
употребит его в дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему
в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что
с ним будет? Но об этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не
рассуждал; Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер...
- То есть Феферкухен?
- Ну да, черт его дери! А она...
- Постой! Сколько лет они странствовали?
- Ровнешенько двести. Ну-с, она и воротилась в Краков. Отец-то не
принял, проклял, она умерла, а князь перекрестился от радости. Я там был,
мед пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню
шмыг... выпьем, брат Ваня!
- Я подозреваю, что ты у него по этому делу хлопочешь, Маслобоев.
- Тебе непременно этого хочется?
- Но не понимаю только, что ты-то тут можешь сделать!
- А видишь, она как воротилась в Мадрид-то после десятилетнего
отсутствия, под чужим именем, то надо было все это разузнать и о
Брудершафте, и о старике, и действительно ли она воротилась, и о птенце, и
умерла ли она, и нет ли бумаг, и так далее до бесконечности. Да еще кой о
чем. Сквернейший человек, берегись его, Ваня, а об Маслобоеве вот что
думай: никогда, ни за что не называй его подлецом! Он хоть и подлец
(по-моему, так нет человека не подлеца), но не против тебя. Я крепко пьян,
но слушай: если когда-нибудь, близко ли, далеко ли, теперь ли, или на
будущий год, тебе покажется, что Маслобоев против тебя в чем-нибудь схитрил
(и, пожалуйста, не забудь этого слова схитрил), - то знай, что без злого
умысла. Маслобоев над тобой наблюдает. И потому не верь подозрениям, а
лучше приди и объяснись откровенно и по-братски с самим Маслобоевым. Ну,
теперь хочешь пить?
- Нет.
- Закусить?
- Нет, брат, извини...
- Ну, так и убирайся, без четверти девять, а ты спесив. Теперь тебе
уже пора.
- Как? Что? Напился пьян да и гостя гонит! Всегда-то он такой! Ах,
бесстыдник! - вскричала чуть не плача Александра Семеновна.
- Пеший конному не товарищ! Александра Семеновна, мы остаемся вместе и
будем обожать друг друга. А это генерал! Нет, Ваня, я соврал; ты не
генерал, а я - подлец! Посмотри, на что я похож теперь? Что я перед тобой?
Прости, Ваня, не осуди и дай излить.
Он обнял меня и залился слезами. Я стал уходить.
- Ах, боже мой! А у нас и ужинать приготовлено, - говорила Александра
Семеновна в ужаснейшем горе. - А в пятницу-то придете к нам?
- Приду, Александра Семеновна, честное слово, приду.
- Да вы, может быть, побрезгаете, что он вот такой... пьяный. Не
брезгайте, Иван Петрович, он добрый, очень добрый, а уж вас как любит! Он
про вас мне и день и ночь теперь говорит, все про вас. Нарочно ваши книжки
купил для меня; я еще не прочла; завтра начну. А уж мне-то как хорошо
будет, когда вы придете! Никого-то не вижу, никто-то не ходит к нам
посидеть. Все у нас есть, а сидим одни. Теперь вот я сидела, все слушала,
все слушала, как вы говорили, и как это хорошо... Так до пятницы...
Глава VII
Я шел и торопился домой: слова Маслобоева слишком меня поразили. Мне
бог знает что приходило в голову... Как нарочно, дома меня ожидало одно
происшествие, которое меня потрясло, как удар электрической машины.
Против самых ворот дома, в котором я квартировал, стоял фонарь. Только
что я стал под ворота, вдруг от самого фонаря бросилась на меня какая-то
странная фигура, так что я даже вскрикнул, какое-то живое существо,
испуганное, дрожащее, полусумасшедшее, и с криком уцепилось за мои руки.
Ужас охватил меня. Это была Нелли!
- Нелли! Что с тобой? - закричал я. - Что ты!
- Там, наверху... он сидит... у нас...
- Кто такой? Пойдем; пойдем вместе со мной.
- Не хочу, не хочу! Я подожду, пока он уйдет... в сенях... не хочу.
Я поднялся к себе с каким-то странным предчувствием, отворил дверь и -
увидел князя. Он сидел у стола и читал роман. По крайней мере, книга была
раскрыта.
- Иван Петрович! - вскричал он с радостью. - Я так рад, что вы наконец
воротились. Только что хотел было уезжать. Более часу вас ждал. Я дал
сегодня слово, по настоятельнейшей и убедительнейшей просьбе графини,
приехать к ней сегодня вечером с вами. Она так просила, так хочет с вами
познакомиться! Так как уж вы дали мне обещание, то я рассудил заехать к вам
самому, пораньше, покамест вы еще не успели никуда отправиться, и
пригласить вас с собою. Представьте же мою печаль; приезжаю: ваша служанка
объявляет, что вас нет дома. Что делать! Я ведь дал честное слово явиться с
вами; а потому сел вас подождать, решив, что прожду четверть часа. Но вот
они, четверть часа: развернул ваш роман и зачитался. Иван Петрович! Ведь
это совершенство! Ведь вас не понимают после этого! Ведь вы у меня слезы
исторгли. Ведь я плакал, а я не очень часто плачу...
- Так вы хотите, чтоб я ехал? Признаюсь вам, теперь... хоть я вовсе не
прочь, но...
- Ради бога, поедемте! Что же со мной-то вы сделаете? Ведь я вас ждал
полтора часа!.. Притом же мне с вами так надо, так надо поговорить - вы
понимаете о чем? Вы все это дело знаете лучше меня... Мы, может быть, решим
что-нибудь, остановимся на чем-нибудь, подумайте! Ради бога, не
отказывайте.
Я рассудил, что рано ли, поздно ли надо будет ехать. Положим, Наташа
теперь одна, я ей нужен, но ведь она же сама поручила мне как можно скорей
узнать Катю. К тому же, может быть, и Алеша там... Я знал, что Наташа не
будет покойна, прежде чем я не принесу ей известий о Кате, и решился ехать.
Но меня смущала Нелли.
- Погодите, - сказал я князю и вышел на лестницу. Нелли стояла тут, в
темном углу.
- Почему ты не хочешь идти, Нелли? Что он тебе сделал? Что с тобой
говорил?
- Ничего... Я не хочу, не хочу... - повторяла она, - я боюсь...
Как я ее ни упрашивал - ничто не помогало. Я уговорился с ней, чтоб
как только я выйду с князем, она бы вошла в комнату и заперлась.
- И не пускай к себе никого, Нелли, как бы тебя ни упрашивали.
- А вы с ним едете?
- С ним.
Она вздрогнула и схватила меня за руки, точно хотела упросить, чтоб я
не ехал, но не сказала ни слова. Я решил расспросить ее подробно завтра.
Попросив извинения у князя, я стал одеваться. Он начал уверять меня,
что туда не надо никаких гардеробов, никаких туалетов. "Так, разве посвежее
что-нибудь! - прибавил он, инквизиторски оглядев меня с головы до ног, -
знаете, все-таки эти светские предрассудки... ведь нельзя же совершенно от
них избавиться. Этого совершенства вы в нашем свете долго не найдете", -
заключил он, с удовольствием увидав, что у меня есть фрак.
Мы вышли. Но я оставил его на лестнице, вошел в комнату, куда уже
проскользнула Нелли, и еще раз простился с нею. Она была ужасно
взволнована. Лицо ее посинело. Я боялся за нее; мне тяжко было ее оставить.
- Странная это у вас служанка, - говорил мне князь, сходя с лестницы.
- Ведь эта маленькая девочка ваша служанка?
- Нет... она так... живет у меня покамест.
- Странная девочка. Я уверен, что она сумасшедшая. Представьте себе,
сначала отвечала мне хорошо, но потом, когда разглядела меня, бросилась ко
мне, вскрикнула, задрожала, вцепилась в меня... что-то хочет сказать - не
может. Признаюсь, я струсил, хотел уж бежать от нее, но она, слава богу,
сама от меня убежала. Я был в изумлении. Как это вы уживаетесь?
- У нее падучая болезнь, - отвечал я.
- А, вот что! Ну, это не так удивительно... если она с припадками.
Мне тут же показалось одно: что вчерашний визит ко мне Маслобоева,
тогда как он знал, что я не дома, что сегодняшний мой визит к Маслобоеву,
что сегодняшний рассказ Маслобоева, который он рассказал в пьяном виде и
нехотя, что приглашение быть у него сегодня в семь часов, что его убеждения
не верить в его хитрость и, наконец, что князь, ожидающий меня полтора часа
и, может быть, знавший, что я у Маслобоева, тогда как Нелли выскочила от
него на улицу, - что все это имело между собой некоторую связь. Было о чем
задуматься.
У ворот дожидалась его коляска. Мы сели и поехали.
Глава VIII
Ехать было недолго, к Торговому мосту. Первую минуту мы молчали. Я все
думал: как-то он со мной заговорит? Мне казалось, что он будет меня
пробовать, ощупывать, выпытывать. Но он заговорил без всяких изворотов и
прямо приступил к делу.
- Меня чрезвычайно заботит теперь одно обстоятельство, Иван Петрович,
- начал он, - о котором я хочу прежде всего переговорить с вами и попросить
у вас совета: я уж давно решил отказаться от выигранного мною процесса и
уступить спорные десять тысяч Ихменеву. Как поступить?
"Не может быть, чтоб ты не знал, как поступить, - промелькнуло у меня
в мыслях. - Уж не на смех ли ты меня подымаешь?"
- Не знаю, князь, - отвечал я как можно простодушнее, - в чем другом,
то есть что касается Натальи Николаевны, я готов сообщить вам необходимые
для вас и для нас всех сведения, но в этом деле вы, конечно, знаете больше
моего.
- Нет, нет, конечно, меньше. Вы с ними знакомы, и, может быть, даже
сама Наталья Николаевна вам не раз передавала свои мысли на этот счет; а
это для меня главное руководство. Вы можете мне много помочь; дело же
крайне затруднительное. Я готов уступить и даже непременно положил
уступить, как бы ни кончились все прочие дела; вы понимаете? Но как, в
каком виде сделать эту уступку, вот в чем вопрос? Старик горд, упрям;
пожалуй, меня же обидит за мое же добродушие и швырнет мне эти деньги
назад.
- Но позвольте, вы как считаете эти деньги: своими или его?
- Процесс выигран мною, следственно, моими.
- Но по совести?
- Разумеется, считаю моими, - отвечал он, несколько пикированный моею
бесцеремонностью, - впрочем, вы, кажется, не знаете всей сущности этого
дела. Я не виню старика в умышленном обмане и, признаюсь вам, никогда не
винил. Вольно ему было самому напустить на себя обиду. Он виноват в
недосмотре, в нерачительности о вверенных ему делах, а, по бывшему уговору
нашему, за некоторые из подобных дел он должен был отвечать. Но знаете ли
вы, что даже и не в этом дело: дело в нашей ссоре, во взаимных тогдашних
оскорблениях; одним словом, в обоюдно уязвленном самолюбии. Я, может быть,
и внимания не обратил бы тогда на эти дрянные десять тысяч; но вам,
разумеется, известно, из-за чего и как началось тогда все это дело.
Соглашаюсь, я был мнителен, я был, пожалуй, неправ (то есть тогда неправ),
но я не замечал этого и, в досаде, оскорбленный его грубостями, не хотел
упустить случая и начал дело. Вам все это, пожалуй, покажется с моей
стороны не совсем благородным. Я не оправдываюсь; замечу вам только, что
гнев и, главное, раздраженное самолюбие - еще не есть отсутствие
благородства, а есть дело естественное, человеческое, и, признаюсь,
повторяю вам, я ведь почти вовсе не знал Ихменева и совершенно верил всем
этим слухам насчет Алеши и его дочери, а следственно, мог поверить и
умышленной краже денег... Но это в сторону. Главное в том: что мне теперь
