больше Наташа сама не похожа на ребенка, - продолжал я, - чем серьезнее
она, тем скорее она могла полюбить его. Он правдив, искренен, наивен
ужасно, а иногда грациозно наивен. Она, может быть, полюбила его - как бы
это сказать?.. Как будто из какой-то жалости. Великодушное сердце может
полюбить из жалости... Впрочем, я чувствую, что я вам ничего не могу
объяснить, но зато спрошу вас самих: ведь вы его любите?
Я смело задал ей этот вопрос и чувствовал, что поспешностью такого
вопроса я не могу смутить беспредельной, младенческой чистоты этой ясной
души.
- Ей-богу, еще не знаю, - тихо отвечала она мне, светло смотря мне в
глаза, - но, кажется, очень люблю...
- Ну, вот видите. А можете ли изъяснить, за что его любите?
- В нем лжи нет, - отвечала она, подумав, - и когда он посмотрит прямо
в глаза и что-нибудь говорит мне при этом, то мне это очень нравится...
Послушайте, Иван Петрович, вот я с вами говорю об этом, я девушка, а вы
мужчина; хорошо ли я это делаю или нет?
- Да что же тут такого?
- То-то. Разумеется, что же тут такого? А вот они (она указала глазами
на группу, сидевшую за самоваром), они, наверно, сказали бы, что это
нехорошо. Правы они или нет?
- Нет! Ведь вы не чувствуете в сердце, что поступаете дурно, стало
быть...
- Так я и всегда делаю, - перебила она, очевидно спеша как можно
больше наговориться со мною, - как только я в чем смущаюсь, сейчас спрошу
свое сердце, и коль оно спокойно, то и я спокойна. Так и всегда надо
поступать. И я потому с вами говорю так совершенно откровенно, как будто
сама с собою, что, во-первых, вы прекрасный человек, и я знаю вашу прежнюю
историю с Наташей до Алеши, и я плакала, когда слушала.
- А вам кто рассказывал?
- Разумеется, Алеша, и сам со слезами рассказывал: это было ведь
хорошо с его стороны, и мне очень понравилось. Мне кажется, он вас больше
любит, чем вы его, Иван Петрович. Вот эдакими-то вещами он мне и нравится.
Ну, а во-вторых, я потому с вами так прямо говорю, как сама с собою, что вы
очень умный человек и много можете мне дать советов и научить меня.
- Почему же вы знаете, что я до того умен, что могу вас учить?
- Ну вот; что это вы! - Она задумалась.
- Я ведь только так об этом заговорила; будемте говорить о самом
главном. Научите меня, Иван Петрович: вот я чувствую теперь, что я Наташина
соперница, я ведь это знаю, как же мне поступать? Я потому и спросила вас:
будут ли они счастливы. Я об этом день и ночь думаю. Положение Наташи
ужасно, ужасно! Ведь он совсем ее перестал любить, а меня все больше и
больше любит. Ведь так?
- Кажется, так.
- И ведь он ее не обманывает. Он сам не знает, что перестает любить, а
она наверно это знает. Каково же она мучается!
- Что же вы хотите делать, Катерина Федоровна?
- Много у меня проектов, - отвечала она серьезно, - а между тем я все
путаюсь. Потому-то и ждала вас с таким нетерпением, чтоб вы мне все это
разрешили. Вы все это гораздо лучше меня знаете. Ведь вы для меня теперь
как будто какой-то бог. Слушайте, я сначала так рассуждала: если они любят
друг друга, то надобно, чтоб они были счастливы, и потому я должна собой
пожертвовать и им помогать. Ведь так!
- Я знаю, что вы и пожертвовали собой.
- Да, пожертвовала, а потом как он начал приезжать ко мне и все больше
и больше меня любить, так я стала задумываться про себя и все думаю:
пожертвовать или нет? Ведь это очень худо, не правда ли?
- Это естественно, - отвечал я, - так должно быть... и вы не виноваты.
- Не думаю; это вы потому говорите, что очень добры. А я так думаю,
что у меня сердце не совсем чистое. Если б было чистое сердце, я бы знала,
как решить. Но оставим это! Потом я узнала побольше об их отношениях от
князя, от maman, от самого Алеши и догадалась, что они не ровня; вы вот
теперь подтвердили. Я и задумалась еще больше: как же теперь? Ведь если они
будут несчастливы, так ведь им лучше разойтись; а потом и положила:
расспросить вас подробнее обо всем и поехать самой к Наташе, а уж с ней и
решить все дело.
- Но как же решить-то, вот вопрос?
- Я так и скажу ей: "Ведь вы его любите больше всего, а потому и
счастье его должны любить больше своего; следственно, должны с ним
расстаться".
- Да, но каково же ей будет это слышать? А если она согласится с вами,
то в силах ли она будет это сделать?
- Вот об этом-то я и думаю день и ночь и... и...
И она вдруг заплакала.
- Вы не поверите, как мне жалко Наташу, - прошептала она дрожавшими от
слез губками.
Нечего было тут прибавлять. Я молчал, и мне самому хотелось заплакать,
смотря на нее, так, от любви какой-то. Что за милый был это ребенок! Я уж
не спрашивал ее, почему она считает себя способною сделать счастье Алеши.
- Вы ведь любите музыку? - спросила она, несколько успокоившись, еще
задумчивая от недавних слез.
- Люблю, - отвечал я с некоторым удивлением.
- Если б было время, я бы вам сыграла Третий концерт Бетховена. Я его
теперь играю. Там все эти чувства... точно так же, как я теперь чувствую.
Так мне кажется. Но это в другой раз; а теперь надо говорить.
Начались у нас переговоры о том, как ей видеться с Наташей и как это
все устроить. Она объявила мне, что за ней присматривают, хотя мачеха ее
добрая и любит ее, но ни за что не позволит ей познакомиться с Натальей
Николаевной; а потому она и решилась на хитрость. Поутру она иногда ездит
гулять, почти всегда с графиней. Иногда же графиня не ездит с нею, а
отпускает ее одну с француженкой, которая теперь больна. Бывает же это,
когда у графини болит голова; а потому и ждать надо, когда у ней заболит
голова. А до этого она уговорит свою француженку (что-то вроде компаньонки,
старушка), потому что француженка очень добра. В результате выходило, что
никак нельзя было определить заранее дня, назначенного для визита к Наташе.
- С Наташей вы познакомитесь и не будете раскаиваться, - сказал я. -
Она вас сама очень хочет узнать, и это нужно хоть для того только, чтоб ей
знать, кому она передает Алешу. О деле же этом не тоскуйте очень. Время и
без ваших забот решит. Ведь вы едете в деревню?
- Да, скоро, может быть через месяц, - отвечала она, - и я знаю, что
на этом настаивает князь.
- Как вы думаете, поедет с вами Алеша?
- Вот и я об этом думала! - проговорила она, пристально смотря на
меня. - Ведь он поедет.
- Поедет.
- Боже мой, что из этого всего выйдет - не знаю. Послушайте, Иван
Петрович. Я вам обо всем буду писать, буду часто писать и много. Уж я
теперь пошла вас мучить. Вы часто будете к нам приходить?
- Не знаю, Катерина Федоровна:это зависит от обстоятельств. Может
быть, и совсем не буду ходить.
- Почему же?
- Это будет зависеть от разных причин, а главное, от отношений моих с
князем.
- Это нечестный человек, - сказала решительно Катя. - А знаете, Иван
Петрович, что если б я к вам приехала! Это хорошо бы было или не хорошо?
- Как вы сами думаете?
- Я думаю, что хорошо. Так, навестила бы вас... - прибавила она,
улыбнувшись. - Я ведь к тому говорю, что я, кроме того, что вас уважаю, - я
вас очень люблю... И у вас научиться многому можно. А я вас люблю... И ведь
это не стыдно, что я вам про все это говорю?
- Чего же стыдно? Вы сами мне уже дороги, как родная.
- Ведь вы хотите быть моим другом?
- О да, да! - отвечал я.
- Ну, а они непременно бы сказали, что стыдно и не следует так
поступать молодой девушке, - заметила она, снова указав мне на собеседников
у чайного стола. Замечу здесь, что князь, кажется, нарочно оставил нас
одних вдоволь наговориться.
- Я ведь знаю очень хорошо, - прибавила она, - князю хочется моих
денег. Про меня они думают, что я совершенный ребенок, и даже мне прямо это
говорят. Я же не думаю этого. Я уж не ребенок. Странные они люди: сами ведь
они точно дети; ну, из чего хлопочут?
- Катерина Федоровна, я забыл спросить: кто эти Левинька и Боринька, к
которым так часто ездит Алеша?
- Это мне дальняя родня. Они очень умные и очень честные, но уж много
говорят... Я их знаю...
И она улыбнулась.
- Правда ли, что вы хотите им подарить со временем миллион?
- Ну, вот видите, ну хоть бы этот миллион, уж они так болтают о нем,
что уж и несносно становится. Я, конечно, с радостию пожертвую на все
полезное, к чему ведь такие огромные деньги, не правда ли? Но ведь когда
еще я его пожертвую; а они уж там теперь делят, рассуждают, кричат, спорят:
куда лучше употребить его, даже ссорятся из-за этого, - так что уж это и
странно. Слишком торопятся. Но все-таки они такие искренние и... умные.
Учатся. Это все же лучше, чем как другие живут. Ведь так?
И много еще мы говорили с ней. Она мне рассказала чуть не всю свою
жизнь и с жадностью слушала мои рассказы. Все требовала, чтоб я всего более
рассказывал ей про Наташу и про Алешу. Было уже двенадцать часов, когда
князь подошел ко мне и дал знать, что пора откланиваться. Я простился. Катя
горячо пожала мне руку и выразительно на меня взглянула. Графиня просила
меня бывать; мы вышли вместе с князем.
Не могу удержаться от странного и,, может быть, совершенно не идущего
к делу замечания. Из трехчасового моего разговора с Катей я вынес, между
прочим, какое-то странное, но вместе с тем глубокое убеждение, что она до
того еще вполне ребенок, что совершенно не знает всей тайны отношений
мужчины и женщины. Это придавало необыкновенную комичность некоторым ее
рассуждениям и вообще серьезному тону, с которым она говорила о многих
очень важных вещах...
Глава X
- А знаете ли что, - сказал мне князь, садясь вместе со мною в
коляску, - что, если б нам теперь поужинать, а? Как вы думаете?
- Право, не знаю, князь, - отвечал я, колеблясь, - я никогда не
ужинаю...
- Ну, разумеется, и поговорим за ужином, - прибавил он, пристально и
хитро смотря мне прямо в глаза.
Как было не понять! "Он хочет высказаться, - подумал я, - а мне ведь
того и надо". Я согласился.
- Дело в шляпе. В Большую Морскую, к Б.
- В ресторан? - спросил я с некоторым замешательством.
- Да. А что ж? Я ведь редко ужинаю дома. Неужели ж вы мне не позволите
пригласить вас?
- Но я вам сказал уже, что я никогда не ужинаю.
- Что за дело один раз. К тому же ведь это я вас приглашаю...
То есть заплачу за тебя; я уверен, что он прибавил это нарочно. Я
позволил везти себя, но в ресторане решился платить за себя сам. Мы
приехали. Князь взял особую комнату и со вкусом и знанием дела выбрал
два-три блюда. Блюда были дорогие, равно как и бутылка тонкого столового
вина, которую он велел принести. Все это было не по моему карману. Я
посмотрел на карту и велел принести себе полрябчика и рюмку лафиту. Князь
взбунтовался.
- Вы не хотите со мной ужинать! Ведь это даже смешно. Pardon, mon
ami14, но ведь это... возмутительная щепетильность. Это уж самое мелкое
самолюбие. Тут замешались чуть ли не сословные интересы, и бьюсь об заклад,
что это так. Уверяю вас, что вы меня обижаете.
----
14 Извините, мой друг (франц.).
Но я настоял на своем.
- Впрочем, как хотите, - прибавил он. - Я вас не принуждаю... скажите,
Иван Петрович, можно мне с вами говорить вполне дружелюбно?
- Я вас прошу об этом.
- Ну так, по-моему, такая щепетильность вам же вредит. Как же точно
вредят себе и все ваши этим же самым. Вы литератор, вам нужно знать свет, а
вы всего чуждаетесь. Я не про рябчиков теперь говорю, но ведь вы готовы
отказываться совершенно от всякого сообщения с нашим кругом, а это
положительно вредно. Кроме того, что вы много теряете, - ну, одним словом,
карьеру, - кроме того, хоть одно то, что надобно самому узнать, что вы
