пролилось. Когда же я хотел развести новый порошок, она вырвала у меня всю
коробку и ударила ее об пол, а потом залилась слезами... Только, кажется,
не оттого, что ее заставляли принимать порошки, - прибавил я, подумав.
- Гм! ирритация. Прежние большие несчастия (я подробно и откровенно
рассказал доктору многое из истории Нелли, и рассказ мой очень поразил
его), все это в связи, и вот от этого и болезнь. Покамест единственное
средство - принимать порошки, и она должна принять порошок. Я пойду и еще
раз постараюсь внушить ей ее обязанность слушаться медицинских советов и...
то есть говоря вообще... принимать порошки.
Мы оба вышли из кухни (в которой и происходило наше свидание), и
доктор снова приблизился к постели больной. Но Нелли, кажется, нас слышала:
по крайней мере, она приподняла голову с подушек и, обратив в нашу сторону
ухо, все время чутко прислушивалась. Я заметил это в щель полуотворенной
двери; когда же мы пошли к ней, плутовка юркнула вновь под одеяло и
поглядывала на нас с насмешливой улыбкой. Бедняжка очень похудела в эти
четыре дня болезни: глаза ввалились, жар все еще не проходил. Тем страннее
шел к ее лицу шаловливый вид и задорные блестящие взгляды, очень удивлявшие
доктора, самого добрейшего из всех немецких людей в Петербурге.
Он серьезно, но стараясь как можно смягчить свой голос, ласковым и
нежнейшим тоном изложил необходимость и спасительность порошков, а
следственно, и обязанность каждого больного принимать их. Нелли приподняла
было голову, но вдруг, по-видимому совершенно нечаянным движением руки,
задела ложку, и все лекарство пролилось опять на пол. Я уверен, она это
сделала нарочно.
- Это очень неприятная неосторожность, - спокойно сказал старичок, - и
я подозреваю, что вы сделали это нарочно, что очень непохвально. Но...
можно все исправить и еще развести порошок.
Нелли засмеялась ему прямо в глаза.
Доктор методически покачал головою.
- Это очень нехорошо, - сказал он, разводя новый порошок, - очень,
очень непохвально.
- Не сердитесь на меня, - отвечала Нелли, тщетно стараясь не
засмеяться снова, - я непременно приму... А любите вы меня?
- Если вы будете вести себя похвально, то очень буду любить.
- Очень?
- Очень.
- А теперь не любите?
- И теперь люблю.
- А поцелуете меня, если я захочу вас поцеловать?
- Да, если вы будете того заслуживать.
Тут Нелли опять не могла вытерпеть и снова засмеялась.
- У пациентки веселый характер, но теперь - это нервы и каприз, -
прошептал мне доктор с самым серьезным видом.
- Ну, хорошо, я выпью порошок, - вскрикнула вдруг своим слабым
голоском Нелли, - но когда я вырасту и буду большая, вы возьмете меня за
себя замуж?
Вероятно, выдумка этой новой шалости очень ей нравилась; глаза ее так
и горели, а губки так и подергивало смехом в ожидании ответа несколько
изумленного доктора.
- Ну да, - отвечал он, улыбаясь невольно этому новому капризу, - ну
да, если вы будете добрая и благовоспитанная девица, будете послушны и
будете...
- Принимать порошки? - подхватила Нелли.
- Ого! ну да, принимать порошки. Добрая девица, - шепнул он мне снова,
- в ней много, много... доброго и умного, но, однако ж... замуж... какой
странный каприз...
И он снова поднес ей лекарство. Но в этот раз она даже и не схитрила,
а просто снизу вверх подтолкнула рукой ложку, и все лекарство выплеснулось
прямо на манишку и на лицо бедному старичку. Нелли громко засмеялась, но не
прежним простодушным и веселым смехом. В лице ее промелькнуло что-то
жестокое, злое. Во все это время она как будто избегала моего взгляда,
смотрела на одного доктора и с насмешкою, сквозь которую проглядывало,
однако же, беспокойство, ждала, что-то будет теперь делать "смешной"
старичок.
- О! вы опять... Какое несчастие! Но... можно еще развести порошок, -
проговорил старик, отирая платком лицо и манишку.
Это ужасно поразило Нелли. Она ждала нашего гнева, думала, что ее
начнут бранить, упрекать, и, может быть, ей, бессознательно, того только и
хотелось в эту минуту, - чтоб иметь предлог тотчас же заплакать, зарыдать,
как в истерике, разбросать опять порошки, как давеча, и даже разбить
что-нибудь с досады, и всем этим утолить свое капризное, наболевшее
сердечко. Такие капризы бывают и не у одних больных, и не у одной Нелли.
Как часто, бывало, я ходил взад и вперед по комнате с бессознательным
желанием, чтоб поскорей меня кто-нибудь обидел или сказал слово, которое бы
можно было принять за обиду, и поскорей сорвать на чем-нибудь сердце.
Женщины же, "срывая" таким образом сердце, начинают плакать самыми
искренними слезами, а самые чувствительные из них даже доходят до истерики.
Дело очень простое и самое житейское и бывающее чаще всего, когда есть
другая, часто никому не известная печаль в сердце и которую хотелось бы, да
нельзя никому высказать.
Но вдруг пораженная ангельской добротою обиженного ею старичка и
терпением, с которым он снова разводил ей третий порошок, не сказав ей ни
одного слова упрека, Нелли вдруг притихла. Насмешка слетела с ее губок,
краска ударила ей в лицо, глаза повлажнели; она мельком взглянула на меня и
тотчас же отворотилась. Доктор поднес ей лекарство. Она смирно и робко
выпила его, схватив красную пухлую руку старика, и медленно поглядела ему в
глаза.
- Вы... сердитесь... что я злая, - сказала было она, но не докончила,
юркнула под одеяло, накрылась с головой и громко, истерически зарыдала.
- О дитя мое, не плачьте... Это ничего... Это нервы; выпейте воды.
Но Нелли не слушала.
- Утешьтесь... не расстраивайте себя, - продолжал он, чуть сам не
хныча над нею, потому что был очень чувствительный человек, - я вас прощаю
и замуж возьму, если вы, при хорошем поведении честной девицы, будете...
- Принимать порошки! - послышалось из-под одеяла с тоненьким, как
колокольчик, нервическим смехом, прерываемым рыданиями, - очень мне
знакомым смехом.
- Доброе, признательное дитя, - сказал доктор торжественно и чуть не
со слезами на глазах. - Бедная девица!
И с этих пор между ним и Нелли началась какая-то странная,
удивительная симпатия. Со мной же, напротив, Нелли становилась все угрюмее,
нервичнее и раздражительнее. Я не знал, чему это приписать, и дивился на
нее, тем более что эта перемена произошла в ней как-то вдруг. В первые дни
болезни она была со мной чрезвычайно нежна и ласкова; казалось, не могла
наглядеться на меня, не отпускала от себя, схватывала мою руку своею
горячею рукой и садила меня возле себя, и если замечала, что я угрюм и
встревожен, старалась развеселить меня, шутила, играла со мной и улыбалась
мне, видимо подавляя свои собственные страдания. Она не хотела, чтоб я
работал по ночам или сидел, сторожил ее, и печалилась, видя, что я ее не
слушаюсь. Иногда я замечал в ней озабоченный вид; она начинала
расспрашивать и выпытывать от меня, почему я печалюсь, что у меня на уме;
но странно, когда доходило до Наташи, она тотчас же умолкала или начинала
заговаривать о другом. Она как будто избегала говорить о Наташе, и это
поразило меня. Когда я приходил, она радовалась. Когда же я брался за
шляпу, она смотрела уныло и как-то странно, как будто с упреком, провожала
меня глазами.
На четвертый день ее болезни я весь вечер и даже далеко за полночь
просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить. Уходя же из дому, я
сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал.
Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она
оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от
Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших
хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра
Семеновна:
- Так, стало быть, он и обедать к нам теперь не придет!.. Ах, боже
мой! И один-то он, бедный, один. Ну, так покажем же мы теперь ему наше
радушие. Вот случай выдался, так и не надо его упускать.
Тотчас же она явилась у нас, привезя с собой на извозчике целый узел.
Объявив с первого слова, что теперь и не уйдет от меня, и приехала, чтоб
помогать мне в хлопотах, она развязала узел. В нем были сиропы, варенья для
больной, цыплята и курица, в случае если больная начнет выздоравливать,
яблоки для печенья, апельсины, киевские сухие варенья (на случай если
доктор позволит), наконец, белье, простыни, салфетки, женские рубашки,
бинты, компрессы - точно на целый лазарет.
- Все-то у нас есть, - говорила она мне, скоро и хлопотливо
выговаривая каждое слово, как будто куда-то торопясь, - ну, а вот вы живете
по-холостому. У вас ведь этого всего мало. Так уж позвольте мне... и Филипп
Филиппыч так приказал. Ну, что же теперь... поскорей, поскорей! Что же
теперь надо делать? Что она? В памяти? Ах, так ей нехорошо лежать, надо
поправить подушку, чтоб ниже лежала голова, да знаете ли... не лучше ли
кожаную подушку? От кожаной-то холодит. Ах, какая я дура! И на ум не пришло
привезть. Я поеду за ней... Не нужно ли огонь развести? Я свою старуху вам
пришлю. У меня есть знакомая старуха. У вас ведь никого нет из женской
прислуги... Ну, что же теперь делать? Это что? Трава... доктор прописал?
Верно, для грудного чаю? Сейчас пойду разведу огонь.
Но я ее успокоил, и она очень удивилась и даже опечалилась, что
дела-то оказывается вовсе не так много. Это, впрочем, не обескуражило ее
совершенно. Она тотчас же подружилась с Нелли и много помогала мне во все
время ее болезни, навещала нас почти каждый день и всегда, бывало, приедет
с таким видом, как будто что-нибудь пропало или куда-то уехало и надо
поскорее ловить. Она всегда прибавляла, что так и Филипп Филиппыч приказал.
Нелли она очень понравилась. Они полюбили одна другую, как две сестры, и я
думаю, что Александра Семеновна во многом была такой же точно ребенок, как
и Нелли. Она рассказывала ей разные истории, смешила ее, и Нелли потом
часто скучала, когда Александра Семеновна уезжала домой. Первое же ее
появление у нас удивило мою больную, но она тотчас же догадалась, зачем
приехала незваная гостья, и, по обыкновению своему, даже нахмурилась,
сделалась молчалива и нелюбезна.
- Она зачем к нам приезжала? - спросила Нелли как будто с недовольным
видом, когда Александра Семеновна уехала.
- Помочь тебе, Нелли, и ходить за тобой.
- Да что ж?.. За что же? Ведь я ей ничего такого не сделала.
- Добрые люди и не ждут, чтоб им прежде делали, Нелли. Они и без этого
любят помогать тем, кто нуждается. Полно, Нелли; на свете очень много
добрых людей. Только твоя-то беда, что ты их не встречала и не встретила,
когда было надо.
Нелли замолчала; я отошел от нее. Но четверть часа спустя она сама
подозвала меня к себе слабым голосом, попросила было пить и вдруг крепко
обняла меня, припала к моей груди и долго не выпускала меня из своих рук.
На другой день, когда приехала Александра Семеновна, она встретила ее с
радостной улыбкой, но как будто все еще стыдясь ее отчего-то.
Глава III
Вот в этот-то день я и был у Наташи весь вечер. Я пришел уже поздно.
Нелли спала. Александре Семеновне тоже хотелось спать, но она все сидела
над больною и ждала меня. Тотчас же торопливым шепотом начала она мне
рассказывать, что Нелли сначала была очень весела, даже много смеялась, но
потом стала скучна и, видя, что я не прихожу, замолчала и задумалась.
"Потом стала жаловаться, что у ней голова болит, заплакала и так
разрыдалась, что уж я и не знала, что с нею делать, - прибавила Александра
Семеновна. - Заговорила было со мной о Наталье Николаевне, но я ей ничего
не могла сказать; она и перестала расспрашивать и все потом плакала, так и
уснула в слезах. Ну, прощайте же, Иван Петрович; ей все-таки легче, как я
заметила, а мне надо домой, так и Филипп Филиппыч приказал. Уж я признаюсь
