шагах от меня, на В-м мосту. Она стояла у фонаря и меня не видела. Я хотел
бежать к ней, но остановился. "Что ж это она здесь делает?" - подумал я в
недоумении и, уверенный, что теперь уж не потеряю ее, решился ждать и
наблюдать за ней. Прошло минут десять, она все стояла, посматривая на
прохожих. Наконец прошел один старичок, хорошо одетый, и Нелли подошла к
нему: тот, не останавливаясь, вынул что-то из кармана и подал ей. Она ему
поклонилась. Не могу выразить, что почувствовал я в это мгновение.
Мучительно сжалось мое сердце; как будто что-то дорогое, что я любил,
лелеял и миловал, было опозорено и оплевано передо мной в эту минуту, но
вместе с тем и слезы потекли из глаз моих.
Да, слезы о бедной Нелли, хотя я в то же время чувствовал непримиримое
негодование: она не от нужды просила; она была не брошенная, не оставленная
кем-нибудь на произвол судьбы; бежала не от жестоких притеснителей, а от
друзей своих, которые ее любили и лелеяли. Она как будто хотела кого-то
изумить или испугать своими подвигами; точно она хвасталась перед кем-то?
Но что-то тайное зрело в ее душе... Да, старик был прав; она оскорблена,
рана ее не могла зажить, и она как бы нарочно старалась растравлять свою
рану этой таинственностью, этой недоверчивостью ко всем нам; точно она
наслаждалась сама своей болью, этим эгоизмом страдания, если так можно
выразиться. Это растравление боли и это наслаждение ею было мне понятно:
это наслаждение многих обиженных и оскорбленных, пригнетенных судьбою и
сознающих в себе ее несправедливость. Но на какую же несправедливость нашу
могла пожаловаться Нелли? Она как будто хотела нас удивить и испугать
своими капризами и дикими выходками, точно она в самом деле перед нами
хвалилась... Но нет! Она теперь одна, никто не видит из нас, что она
просила милостыню. Неужели ж она сама про себя находила в этом наслаждение?
Для чего ей милостыня, для чего ей деньги?
Получив подаяние, она сошла с моста и подошла к ярко освещенным окнам
одного магазина. Тут она принялась считать свою добычу; я стоял в десяти
шагах. Денег в руке ее было уже довольно; видно, что она с самого утра
просила. Зажав их в руке, она перешла через улицу и вошла в мелочную
лавочку. Я тотчас же подошел к дверям лавочки, отворенным настежь, и
смотрел: что она там будет делать?
Я видел, что она положила на прилавок деньги и ей подали чашку,
простую чайную чашку, очень похожую на ту, которую она давеча разбила, чтоб
показать мне и Ихменеву, какая она злая. Чашка эта стоила, может быть,
копеек пятнадцать, может быть, даже и меньше. Купец завернул ее в бумагу,
завязал и отдал Нелли, которая торопливо с довольным видом вышла из
лавочки.
- Нелли! - вскрикнул я, когда она поравнялась со мною, - Нелли!
Она вздрогнула, взглянула на меня, чашка выскользнула из ее рук, упала
на мостовую и разбилась. Нелли была бледна; но, взглянув на меня и
уверившись, что я все видел и знаю, вдруг покраснела; этой краской
сказывался нестерпимый, мучительный стыд. Я взял ее за руку и повел домой;
идти было недалеко. Мы ни слова не промолвили дорогою. Придя домой, я сел;
Нелли стояла передо мной, задумчивая и смущенная, бледная по-прежнему,
опустив в землю глаза. Она не могла смотреть на меня.
- Нелли, ты просила милостыню?
- Да! - прошептала она и еще больше потупилась.
- Ты хотела набрать денег, чтоб купить разбитую давеча чашку?
- Да...
- Но разве я попрекал тебя, разве я бранил тебя за эту чашку? Неужели
ж ты не видишь, Нелли, сколько злого, самодовольно злого в твоем поступке?
Хорошо ли это? Неужели тебе не стыдно? Неужели...
- Стыдно... - прошептала она чуть слышным голосом, и слезинка
покатилась по ее щепе.
- Стыдно... - повторил я за ней. - Нелли, милая, если я виноват перед
тобой, прости меня и помиримся.
Она взглянула на меня, слезы брызнули из ее глаз, и она бросилась ко
мне на грудь.
В эту минуту влетела Александра Семеновна.
- Что! Она дома? Опять? Ах, Нелли, Нелли, что это с тобой делается? Ну
да хорошо, что по крайней мере дома... где вы отыскали ее, Иван Петрович?
Я мигнул Александре Семеновне, чтоб она не расспрашивала, и она поняла
меня. Я нежно простился с Нелли, которая все еще горько плакала, и упросил
добренькую Александру Семеновну посидеть с ней до моего возвращения, а сам
побежал к Наташе. Я опоздал и торопился.
В этот вечер решалась наша судьба: нам было много о чем говорить с
Наташей, но я все-таки ввернул словечко о Нелли и рассказал все, что
случилось, со всеми подробностями. Рассказ мой очень заинтересовал и даже
поразил Наташу.
- Знаешь что, Ваня, - сказала она, подумав, - мне кажется, она тебя
любит.
- Что... как это? - спросил я в удивлении.
- Да, это начало любви, женской любви...
- Что ты, Наташа, полно! Ведь она ребенок!
- Которому скоро четырнадцать лет. Это ожесточение оттого, что ты не
понимаешь ее любви, да и она-то, может быть, сама не понимает себя;
ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное. Главное,
- она ревнует тебя ко мне. Ты так меня любишь, что, верно, и дома только
обо мне одной заботишься, говоришь и думаешь, а потому на нее обращаешь
мало внимания. Она заметила это, и ее это уязвило. Она, может быть, хочет
говорить с тобой, чувствует потребность раскрыть перед тобой свое сердце,
не умеет, стыдится, сама не понимает себя, ждет случая, а ты, вместо того
чтоб ускорить этот случай, отдаляешься от нее, сбегаешь от нее ко мне и
даже, когда она была больна, по целым дням оставлял ее одну. Она и плачет
об этом: ей тебя недостает, и пуще всего ей больно, что ты этого не
замечаешь. Ты вот и теперь, в такую минуту, оставил ее одну для меня. Да
она больна будет завтра от этого. И как ты мог оставить ее? Ступай к ней
скорее...
- Я и не оставил бы ее, но...
- Ну да, я сама тебя просила прийти. А теперь ступай.
- Пойду, но только, разумеется, я ничему этому не верю.
- Оттого что все это на других не похоже. Вспомни ее историю, сообрази
все и поверишь. Она росла не так, как мы с тобой...
Воротился я все-таки поздно. Александра Семеновна рассказала мне, что
Нелли опять, как в тот вечер, очень много плакала "и так и уснула в
слезах", как тогда. "А уж теперь я уйду, Иван Петрович, так и Филипп
Филиппыч приказал. Ждет он меня, бедный".
Я поблагодарил ее и сел у изголовья Нелли. Мне самому было тяжело, что
я мог оставить ее в такую минуту. Долго, до глубокой ночи сидел я над нею,
задумавшись... Роковое это было время.
Но надо рассказать, что случилось в эти две недели...
Глава V
После достопамятного для меня вечера, проведенного мною с князем в
ресторане у Б., я несколько дней сряду был в постоянном страхе за Наташу.
"Чем грозил ей этот проклятый князь и чем именно хотел отмстить ей?" -
спрашивал я сам себя поминутно и терялся в разных предположениях. Я пришел
наконец к заключению, что угрозы его были не вздор, не фанфаронство и что,
покамест она живет с Алешей, князь действительно мог наделать ей много
неприятностей. Он мелочен, мстителен, зол и расчетлив, - думал я. Трудно,
чтоб он мог забыть оскорбление и не воспользоваться каким-нибудь случаем к
отмщению. Во всяком случае, он указал мне на один пункт во всем этом деле и
высказался насчет этого пункта довольно ясно: он настоятельно требовал
разрыва Алеши с Наташей и ожидал от меня, чтоб я приготовил ее к близкой
разлуке и так приготовил, чтоб не было "сцен, пасторалей и шиллеровщины".
Разумеется, он хлопотал всего более о том, чтоб Алеша остался им доволен и
продолжал его считать нежным отцом; а это ему было очень нужно для
удобнейшего овладения впоследствии Катиными деньгами. Итак, мне предстояло
приготовить Наташу к близкой разлуке. Но в Наташе я заметил сильную
перемену: прежней откровенности ее со мною и помину не было; мало того, она
как будто стала со мной недоверчива. Утешения мои ее только мучили; мои
расспросы все более и более досаждали ей, даже сердили ее. Сижу, бывало, у
ней, гляжу на нее! Она ходит, скрестив руки, по комнате из угла в угол,
мрачная, бледная, как будто в забытьи, забыв даже, что и я тут, подле нее.
Когда же ей случалось взглянуть на меня (а она даже и взглядов моих
избегала), то нетерпеливая досада вдруг проглядывала в ее лице и она быстро
отворачивалась. Я понимал, что она сама обдумывала, может быть,
какой-нибудь свой собственный план о близком, предстоящем разрыве, и могла
ли она его без боли, без горечи обдумывать? А я был убежден, что она уже
решилась на разрыв. Но все-таки меня мучило и пугало ее мрачное отчаяние. К
тому же говорить с ней, утешать ее я иногда и не смел, а потому со страхом
ожидал, чем это все разрешится.
Что же касается до ее сурового и неприступного вида со мной, то это
меня хоть и беспокоило, хоть и мучило, но я был уверен в сердце моей
Наташи: я видел, что ей очень тяжело и что она была слишком расстроена.
Всякое постороннее вмешательство возбуждало в ней только досаду, злобу. В
таком случае особенно вмешательство близких друзей, знающих наши тайны,
становится нам всего досаднее. Но я знал тоже очень хорошо, что в последнюю
минуту Наташа придет же ко мне снова и в моем же сердце будет искать себе
облегчения.
О моем разговоре с князем я, разумеется, ей умолчал: рассказ мой
только бы взволновал и расстроил ее еще более. Я сказал ей только так,
мимоходом, что был с князем у графини и убедился, что он ужасный подлец. Но
она и не расспрашивала про него, чему я был очень рад; зато жадно выслушала
все, что я рассказал ей о моем свидании с Катей. Выслушав, она тоже ничего
не сказала и о ней, но краска покрыла ее бледное лицо, и весь почти этот
день она была в особенном волнении. Я не скрыл ничего о Кате и прямо
признался, что даже и на меня Катя произвела прекрасное впечатление. Да и к
чему было скрывать? Ведь Наташа угадала бы, что я скрываю, и только
рассердилась бы на меня за это. А потому я нарочно рассказывал как можно
подробнее, стараясь предупредить все ее вопросы, тем более что ей самой в
ее положении трудно было меня расспрашивать: легко ли в самом деле, под
видом равнодушия, выпытывать о совершенствах своей соперницы?
Я думал, что она еще не знает, что Алеша, по непременному распоряжению
князя, должен был сопровождать графиню и Катю в деревню, и затруднялся, как
открыть ей это, чтоб по возможности смягчить удар. Но каково же было мое
изумление, когда Наташа с первых же слов остановила меня и сказала, что
нечего ее утешать, что она уже пять дней, как знает про это.
- Боже мой! - вскричал я, - да кто же тебе сказал?
- Алеша.
- Как? Он уже сказал?
- Да, и я на все решилась, Ваня, - прибавила она с таким видом,
который ясно и как-то нетерпеливо предупреждал меня, чтоб я и не продолжал
этого разговора.
Алеша довольно часто бывал у Наташи, но все на минутку; один раз
только просидел у ней несколько часов сряду; но это было без меня. Входил
он обыкновенно грустный, смотрел на нее робко и нежно; но Наташа так нежно,
так ласково встречала его, что он тотчас же все забывал и развеселялся. Ко
мне он тоже начал ходить очень часто, почти каждый день. Правда, он очень
мучился, но не мог и минуты пробыть один с своей тоской и поминутно
прибегал ко мне за утешением.
Что мог я сказать ему? Он упрекал меня в холодности, в равнодушии,
даже в злобе к нему; тосковал, плакал, уходил к Кате и уж там утешался.
В тот день, когда Наташа объявила мне, что знает про отъезд (это было
с неделю после разговора моего с князем), он вбежал ко мне в отчаянии,
обнял меня, упал ко мне на грудь и зарыдал как ребенок. Я молчал и ждал,
что он скажет.
- Я низкий, я подлый человек, Ваня, - начал он мне, - спаси меня от
меня самого. Я не оттого плачу, что я низок и подл, но оттого, что через
