- Нет, я так его, просто люблю.
- И я тоже. Мне его все как будто жалко.
- И мне тоже, - отвечала Наташа.
- Что с ним делать теперь! И как он мог оставить вас для меня, не
понимаю! - воскликнула Катя. - Вот как теперь увидала вас и не понимаю! -
Наташа не отвечала и смотрела в землю. Катя помолчала немного и вдруг,
поднявшись со стула, тихо обняла ее. Обе, обняв одна другую, заплакали.
Катя села на ручку кресел Наташи, не выпуская ее из своих объятий, и начала
целовать ее руки.
- Если б вы знали, как я вас люблю! - проговорила она плача. - Будем
сестрами, будем всегда писать друг другу... а я вас буду вечно любить... я
вас буду так любить, так любить...
- Он вам о нашей свадьбе, в июне месяце, говорил? - спросила Наташа.
- Говорил. Он говорил, что и вы согласны. Ведь это все только так,
чтоб его утешить, не правда ли?
- Конечно.
- Я так и поняла. Я буду его очень любить, Наташа, и вам обо всем
писать. Кажется, он будет теперь скоро моим мужем; на то идет. И они все
так говорят. Милая Наташечка, ведь вы пойдете теперь... в ваш дом?
Наташа не отвечала ей, но молча и крепко поцеловала ее.
- Будьте счастливы! - сказала она.
- И... и вы... и вы тоже, - проговорила Катя. В это мгновение
отворилась дверь, и вошел Алеша. Он не мог, он не в силах был переждать эти
полчаса и, увидя их обеих в объятиях друг у друга и плакавших, весь
изнеможенный, страдающий, упал на колена перед Наташей и Катей.
- Чего же ты-то плачешь? - сказала ему Наташа, - что разлучаешься со
мной? Да надолго ли? В июне приедешь?
- И свадьба ваша будет тогда, - поспешила сквозь слезы проговорить
Катя, тоже в утешение Алеше.
- Но я не могу, я не могу тебя и на день оставить, Наташа. Я умру без
тебя... ты не знаешь, как ты мне теперь дорога! Именно теперь!..
- Ну, так вот как ты сделай, - сказала, вдруг оживляясь, Наташа, -
ведь графиня останется хоть сколько-нибудь в Москве?
- Да, почти неделю, - подхватила Катя.
- Неделю! Так чего ж лучше: ты завтра проводишь их до Москвы, это
всего один день, и тотчас же приезжай сюда. Как им надо будет выезжать из
Москвы, мы уж тогда совсем, на месяц, простимся, и ты воротишься в Москву
их провожать.
- Ну, так, так... А вы все-таки лишних четыре дня пробудете вместе, -
вскрикнула восхищенная Катя, обменявшись многозначительным взглядом с
Наташей.
Не могу выразить восторга Алеши от этого нового проекта. Он вдруг
совершенно утешился; его лицо засияло радостию, он обнимал Наташу, целовал
руки Кати, обнимал меня. Наташа с грустною улыбкою смотрела на него, но
Катя не могла вынести. Она переглянулась со мной горячим, сверкающим
взглядом, обняла Наташу и встала со стула, чтоб ехать. Как нарочно, в эту
минуту француженка прислала человека с просьбою окончить свидание поскорее
и что условленные полчаса уже прошли.
Наташа встала. Обе стояли одна против другой, держась за руки и как
будто силясь передать взглядом все, что скопилось в душе.
- Ведь мы уж больше никогда не увидимся, - сказала Катя.
- Никогда, Катя, - отвечала Наташа.
- Ну, так простимся. - Обе обнялись.
- Не проклинайте меня, - прошептала наскоро Катя, - а я... всегда...
будьте уверены... он будет счастлив... Пойдем, Алеша, проводи меня! -
быстро произнесла она, схватывая его руку.
- Ваня! - сказала мне Наташа, взволнованная и измученная, когда они
вышли, - ступай за ними и ты и... не приходи назад: у меня будет Алеша до
вечера, до восьми часов; а вечером ему нельзя, он уйдет. Я останусь одна...
Приходи часов в девять. Пожалуйста.
Когда в девять часов, оставив Нелли (после разбитой чашки) с
Александрой Семеновной, я пришел к Наташе, она уже была одна и с
нетерпением ждала меня. Мавра подала нам самовар; Наташа налила мне чаю,
села на диван и подозвала меня поближе к себе.
- Вот и кончилось все, - сказала она, пристально взглянув . на меня.
Никогда не забуду я этого взгляда.
- Вот и кончилась наша любовь. Полгода жизни! И на всю жизнь, -
прибавила она, сжимая мне руку. Ее рука горела. Я стал уговаривать ее
одеться потеплее и лечь в постель.
- Сейчас, Ваня, сейчас, мой добрый друг. Дай мне поговорить и
припомнить немного... Я теперь как разбитая... Завтра в последний раз его
увижу, в десять часов... в последний!
- Наташа, у тебя лихорадка, сейчас будет озноб; пожалей себя...
- Что же? Ждала я тебя теперь, Ваня, эти полчаса, как он ушел, и как
ты думаешь, о чем думала, о чем себя спрашивала? Спрашивала: любила я его
иль не любила и что это такое была наша любовь? Что, тебе смешно, Ваня, что
я об этом только теперь себя спрашиваю?
- Не тревожь себя, Наташа...
- Видишь, Ваня: ведь я решила, что я его не любила как ровню, так, как
обыкновенно женщина любит мужчину. Я любила его как... почти как мать. Мне
даже кажется, что совсем и не бывает на свете такой любви, чтоб оба друг
друга любили как ровные, а? Как ты думаешь?
Я с беспокойством смотрел на нее и боялся, не начинается ли с ней
горячка. Как будто что-то увлекало ее; она чувствовала какую-то особенную
потребность говорить; иные слова ее были как будто без связи, и даже иногда
она плохо выговаривала их. Я очень боялся.
- Он был мой, - продолжала она. - Почти с первой встречи с ним у меня
явилось тогда непреодолимое желание, чтоб он был мой, поскорей мой, и чтоб
он ни на кого не глядел, никого не знал, кроме меня, одной меня... Катя
давеча хорошо сказала: я именно любила его так, как будто мне все время
было отчего-то его жалко... Было у меня всегда непреодолимое желание, даже
мучение, когда я оставалась одна, о том, чтоб он был ужасно и вечно
счастлив. На его лицо (ты ведь знаешь выражение его лица, Ваня) я спокойно
смотреть не могла: такого выражения ни у кого не бывает, а засмеется он,
так у меня холод и дрожь была... Право!..
- Наташа, послушай...
- Вот говорили, - перебила она, - да и ты, впрочем, говорил, что он
без характера и... и умом недалек, как ребенок. Ну, а я это-то в нем и
любила больше всего... веришь ли этому? Не знаю, впрочем, любила ли именно
одно это: так, просто, всего его любила, и будь он хоть чем-нибудь другой,
с характером иль умнее, я бы, может, и не любила его так. Знаешь, Ваня, я
тебе признаюсь в одном: помнишь, у нас была ссора, три месяца назад, когда
он был у той, как ее, у этой Минны... я узнала, выследила, и веришь ли: мне
ужасно было больно, а в то же время как будто и приятно... не знаю,
почему... одна уж мысль, что он тоже, как большой какой-нибудь, вместе с
другими большими по красавицам разъезжает, тоже к Минне поехал! Я... Какое
наслаждение было мне тогда в этой ссоре; а потом простить его... о милый!
Она взглянула мне в лицо и как-то странно рассмеялась. Потом как будто
задумалась, как будто все еще припоминала. И долго сидела она так, с
улыбкой на губах, вдумываясь в прошедшее.
- Я ужасно любила его прощать, Ваня, - продолжала она, - знаешь что,
когда он оставлял меня одну, я хожу, бывало, по комнате, мучаюсь, плачу, а
сама иногда подумаю: чем виноватее он передо мной, тем ведь лучше... да! И
знаешь: мне всегда представлялось, что он как будто такой маленький
мальчик: я сижу, а он положил ко мне на колени голову, заснул, а я его
тихонько по голове глажу, ласкаю... Всегда так воображала о нем, когда его
со мной не было... Послушай, Ваня, - прибавила она вдруг, - какая это
прелесть Катя!
Мне показалось, что она сама нарочно растравляет свою рану, чувствуя в
этом какую-то потребность, - потребность отчаяния, страданий... И так часто
бывает это с сердцем, много потерявшим!
- Катя, мне кажется, может его сделать счастливым, - продолжала она. -
Она с характером и говорит, как будто такая убежденная, и с ним она такая
серьезная, важная, - все об умных вещах говорит, точно большая. А сама-то,
сама-то - настоящий ребенок! Милочка, милочка! О! пусть они будут
счастливы! Пусть, пусть, пусть!..
И слезы, рыдания вдруг разом так и хлынули из ее сердца. Целых полчаса
она не могла прийти в себя и хоть сколько-нибудь успокоиться.
Милый ангел Наташа! Еще в этот же вечер, несмотря на свое горе, она
смогла-таки принять участие и в моих заботах, когда я, видя, что она
немножко успокоилась, или, лучше сказать, устала, и думая развлечь ее,
рассказал ей о Нелли... Мы расстались в этот вечер поздно; я дождался, пока
она заснула, и, уходя, просил Мавру не отходить от своей больной госпожи
всю ночь.
- О, поскорее, поскорее! - восклицал я, возвращаясь домой, - поскорее
конец этим мукам! Хоть чем-нибудь, хоть как-нибудь, но только скорее,
скорее!
Наутро, ровно в десять часов, я уже был у нее. В одно время со мной
приехал и Алеша... прощаться. Не буду говорить, не хочу вспоминать об этой
сцене. Наташа как будто дала себе слово скрепить себя, казаться веселее,
равнодушнее, но не могла. Она обняла Алешу судорожно, крепко. Мало говорила
с ним, но глядела на него долго, пристально, мученическим и словно безумным
взглядом. Жадно вслушивалась в каждое слово его и, кажется, ничего не
понимала из того, что он ей говорил. Помню, он просил простить ему,
простить ему и любовь эту и все, чем он оскорблял ее в это время, свои
измены, свою любовь к Кате, отъезд... Он говорил бессвязно, слезы душили
его. Иногда он вдруг принимался утешать ее, говорил, что едет только на
месяц или много что на пять недель, что приедет летом, тогда будет их
свадьба, и отец согласится, и, наконец, главное, что ведь он послезавтра
приедет из Москвы, и тогда целых четыре дня они еще пробудут вместе и что,
стало быть, теперь расстаются на один только день...
Странное дело: сам он был вполне уверен, что говорит правду и что
непременно послезавтра воротится из Москвы... Чего же сам он так плакал и
мучился?
Наконец, часы пробили одиннадцать. Я насилу мог уговорить его ехать.
Московский поезд отправлялся ровно в двенадцать. Оставался один час. Наташа
мне сама потом говорила, что не помнит, как последний раз взглянула на
него. Помню, что она перекрестила его, поцеловала и, закрыв руками лицо,
бросилась назад в комнату. Мне же надо было проводить Алешу до самого
экипажа, иначе он непременно бы воротился и никогда бы не сошел с лестницы.
- Вся надежда на вас, - говорил он мне, сходя вниз. - Друг мой, Ваня!
Я перед тобой виноват и никогда не мог заслужить твоей любви, но будь мне
до конца братом: люби ее, не оставляй ее, пиши мне обо всем как можно
подробнее и мельче, как можно мельче пиши, чтоб больше уписалось.
Послезавтра я здесь опять, непременно, непременно! Но потом, когда я уеду,
пиши!
Я посадил его на дрожки.
- До послезавтра! - закричал он мне с дороги. - Непременно!
С замиравшим сердцем воротился я наверх к Наташе. Она стояла посреди
комнаты, скрестив руки, и в недоумении на меня посмотрела, точно не
узнавала меня. Волосы ее сбились как-то на сторону; взгляд был мутный и
блуждающий. Мавра, как потерянная, стояла в дверях, со страхом смотря на
нее.
Вдруг глаза Наташи засверкали:
- А! Это ты! Ты! - вскричала она на меня. - Только ты один теперь
остался. Ты его ненавидел! Ты никогда ему не мог простить, что я его
полюбила... Теперь ты опять при мне! Что ж? Опять утешать пришел меня,
уговаривать, чтоб я шла к отцу, который меня бросил и проклял. Я так и
знала еще вчера, еще за два месяца!.. Не хочу, не хочу! Я сама проклинаю
их!.. Поди прочь, я не могу тебя видеть! Прочь, прочь!
Я понял, что она в исступлении и что мой вид возбуждает в ней гнев до
безумия, понял, что так и должно было быть, и рассудил лучше выйти. Я сел
на лестнице, на первую ступеньку и - ждал. Иногда я подымался, отворял
дверь, подзывал к себе Мавру и расспрашивал ее; Мавра плакала.
Так прошло часа полтора. Не могу изобразить, что я вынес в это время.
Сердце замирало во мне и мучилось от беспредельной боли. Вдруг дверь
