Александром Петровичем такая забывчивость поминутно случается, и он
известен этой невинной слабостью между всеми своими знакомыми. Как он рад
теперь, ораторствуя в своей карете, как доволен судьбой, как благодушен! Он
ведет учено-литературный разговор, и даже мягкий, приличный его басок
отзывается ученостью. Мало-помалу он залиберальничался и переходит к
невинно-скептическому убеждению, что в литературе нашей, да и вообще ни в
какой и никогда, не может быть ни у кого честности и скромности, а есть
только одно "взаимное битье друг друга по мордасам" - особенно при начале
подписки. Я думаю про себя, что Александр Петрович наклонен даже всякого
честного и искреннего литератора за его честность и искренность считать
если не дураком, то по крайней мере простофилей. Разумеется, такое суждение
прямо выходит из чрезвычайной невинности Александра Петровича.
Но я уже его не слушаю. На Васильевском острове он выпускает меня из
кареты, и я бегу к нашим. Вот и Тринадцатая линия, вот и их домик. Анна
Андреевна, увидя меня, грозит мне пальцем, махает на меня руками и шикает
на меня, чтоб я не шумел.
- Нелли только что заснула, бедняжка! - шепчет она мне поскорее, -
ради бога, не разбудите! Только уж очень она, голубушка, слаба. Боимся мы
за нее. Доктор говорит, что это покамест ничего. Да что от него путного-то
добьешься, от вашего доктора! И не грех вам это, Иван Петрович? Ждали вас,
ждали к обеду-то... ведь двое суток не были!..
- Но ведь я объявил еще третьего дня, что не буду двое суток, - шепчу
я Анне Андреевне. - Надо было работу кончать...
- Да ведь к обеду сегодня обещался же прийти! Что ж не приходил? Нелли
нарочно с постельки встала, ангельчик мой, в кресло покойное ее усадили, да
и вывезли к обеду: "Хочу, дескать, с вами вместе Ваню ждать", а наш Ваня и
не бывал. Ведь шесть часов скоро! Где протаскался-то? Греховодники вы
эдакие! Ведь ее вы так расстроили, что уж я не знала, как и уговорить...
благо заснула, голубушка. А Николай Сергеич к тому же в город ушел (к
чаю-то будет!); одна и бьюсь... Место-то ему, Иван Петрович, выходит;
только как подумаю, что в Перми, так и захолонет у меня на душе...
- А где Наташа?
- В садике, голубка, в садике! Сходите к ней... Что-то она тоже у меня
такая... Как-то и не соображу... Ох, Иван Петрович, тяжело мне душой!
Уверяет, что весела и довольна, да не верю я ей... Сходи-ка к ней, Ваня, да
мне и расскажи ужо потихоньку, что с ней... Слышишь?
Но я уже не слушаю Анну Андреевну, а бегу в садик. Этот садик
принадлежит к дому; он шагов в двадцать пять длиною и столько же в ширину и
весь зарос зеленью. В нем три высоких старых, раскидистых дерева, несколько
молодых березок, несколько кустов сирени, жимолости, есть уголок малинника,
две грядки с клубникой и две узеньких извилистых дорожки, вдоль и поперек
садика. Старик от него в восторге и уверяет, что в нем скоро будут расти
грибы. Главное же в том, что Нелли полюбила этот садик, и ее часто вывозят
в креслах на садовую дорожку, а Нелли теперь идол всего дома. Но вот и
Наташа; она с радостью встречает меня и протягивает мне руку. Как она худа,
как бледна! Она тоже едва оправилась от болезни.
- Совсем ли кончил, Ваня? - спрашивает она меня.
- Совсем, совсем! И на весь вечер совершенно свободен.
- Ну, слава богу! Торопился? Портил?
- Что ж делать! Впрочем, это ничего. У меня вырабатывается, в такую
напряженную работу, какое-то особенное раздражение нервов; я яснее
соображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так
что в напряженной-то работе и лучше выходит. Все хорошо...
- Эх, Ваня, Ваня!
Я замечаю, что Наташа в последнее время стала страшно ревнива к моим
литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что я в последний
год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих,
интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и
непременно хочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее
выражаются до того сильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее
направлению.
- Ты только испишешься, Ваня, - говорит она мне, - изнасилуешь себя и
испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тот в два года по
одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один роман написал.
Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.
- Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я - почтовая кляча! Ну, да
это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?
- Много. Во-первых, от него письмо.
- Еще?
- Еще. - И она подала мне письмо от Алеши. Это уже третье после
разлуки. Первое он написал еще из Москвы и написал точно в каком-то
припадке. Он уведомлял, что обстоятельства так сошлись, что ему никак
нельзя воротиться из Москвы в Петербург, как было проектировано при
разлуке. Во втором письме он спешил известить, что приезжает к нам на днях,
чтоб поскорей обвенчаться с Наташей, что это решено и никакими силами не
может быть остановлено. А между тем по тону всего письма было ясно, что он
в отчаянии, что посторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он
уже сам себе не верил. Он упоминал, между прочим, что Катя - его провидение
и что она одна утешает и поддерживает его. Я с жадностью раскрыл его
теперешнее третье письмо.
Оно было на двух листах, написано отрывочно, беспорядочно, наскоро и
неразборчиво, закапано чернилами и слезами. Начиналось тем, что Алеша
отрекался от Наташи и уговаривал ее забыть его. Он силился доказать, что
союз их невозможен, что посторонние, враждебные влияния сильнее всего и
что, наконец, так и должно быть: и он и Наташа вместе будут несчастны,
потому что они неровня. Но он не выдержал и вдруг, бросив свои рассуждения
и доказательства, тут же, прямо, не разорвав и не отбросив первой половины
письма, признавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший
человек и не в силах восстать против желаний отца, приехавшего в деревню.
Писал он, что не в силах выразить своих мучений; признавался, между прочим,
что вполне сознает в себе возможность составить счастье Наташи, начинал
вдруг доказывать, что они вполне ровня; с упорством, со злобою опровергал
доводы отца; в отчаянии рисовал картину блаженства всей жизни, которое
готовилось бы им обоим, ему и Наташе, в случае их брака, проклинал себя за
свое малодушие и - прощался навеки! Письмо было написано с мучением; он,
видимо, писал вне себя; у меня навернулись слезы... Наташа подала мне
другое письмо, от Кати. Это письмо пришло в одном конверте с Алешиным, но
особо запечатанное. Катя довольно кратко, в нескольких строках, уведомляла,
что Алеша действительно очень грустит, много плачет и как будто в отчаянии,
даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив. Между прочим,
Катя силилась растолковать Наташе, чтоб она не подумала, что Алеша так
скоро мог утешиться и что будто грусть его не серьезна. "Он вас не забудет
никогда, - прибавляла Катя, - да и не может забыть никогда, потому что у
него не такое сердце; любит он вас беспредельно, будет всегда любить, так
что если разлюбит вас хоть когда-нибудь, если хоть когда-нибудь перестанет
тосковать при воспоминании о вас, то я сама разлюблю его за это тотчас
же..."
Я возвратил Наташе оба письма; мы переглянулись с ней и не сказали ни
слова. Так было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мы теперь
избегали говорить, как будто между нами это было условлено. Она страдала
невыносимо, я это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной.
После возвращения в родительский дом она три недели вылежала в горячке и
теперь едва оправилась. Мы даже мало говорили и о близкой перемене нашей,
хотя она и знала, что старик получает место и что нам придется скоро
расстаться. Несмотря на то, она до того была ко мне нежна, внимательна, до
того занималась всем, что касалось до меня, во все это время; с таким
настойчивым, упорным вниманием выслушивала все, что я должен был ей
рассказывать о себе, что сначала мне это было даже тяжело: мне казалось,
что она хотела меня вознаградить за прошлое. Но эта тягость быстро исчезла:
я понял, что в ней совсем другое желание, что она просто любит меня, любит
бесконечно, не может жить без меня и не заботиться о всем, что до меня
касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такой степени своего
брата, как Наташа любила меня. Я очень хорошо знал, что предстоявшая нам
разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже, что и я не
могу без нее жить; но мы об этом не говорили, хотя и подробно разговаривали
о предстоящих событиях...
Я спросил о Николае Сергеиче.
- Он скоро, я думаю, воротится, - отвечала Наташа, - - обещал к чаю.
- Это он все о месте хлопочет?
- Да; впрочем, место уж теперь без сомнения будет; да и уходить ему
было сегодня, кажется, незачем, - прибавила она в раздумье, - мог бы и
завтра.
- Зачем же он ушел?
- А потому что я письмо получила...
- Он до того болен мной, - прибавила Наташа, помолчав, - что мне это
даже тяжело, Ваня. Он, кажется, и во сне только одну меня видит. Я уверена,
что он, кроме того: что со мной, как живу я, о чем теперь думаю? - ни о чем
более и не помышляет. Всякая тоска моя отзывается в нем. Я ведь вижу, как
он неловко иногда старается пересилить себя и показать вид, что обо мне не
тоскует, напускает на себя веселость, старается смеяться и нас смешить.
Маменька тоже в эти минуты сама не своя, и тоже не верит его смеху, и
вздыхает... Такая она неловкая... Прямая душа! - прибавила она со смехом. -
Вот как я получила сегодня письма, ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб
не встречаться со мной глазами... Я его больше себя, больше всех на свете
люблю, Ваня, - прибавила она, потупив голову и сжав мою руку, - даже больше
тебя...
Мы прошли два раза по саду, прежде чем она начала говорить.
- У нас сегодня Маслобоев был и вчера тоже был, - сказала она.
- Да, он в последнее время очень часто повадился к вам.
- И знаешь ли, зачем он здесь? Маменька в него верует, как не знаю во
что. Она думает, что он до того все это знает (ну там законы и все это),
что всякое дело может обделать. Как ты думаешь, какая у ней теперь мысль
бродит? Ей, про себя, очень больно и жаль, что я не сделалась княгиней. Эта
мысль ей жить не дает, и, кажется, она вполне открылась Маслобоеву. С отцом
она боится говорить об этом и думает: не поможет ли ей в чем-нибудь
Маслобоев, нельзя ли как хоть по законам? Маслобоев, кажется, ей не
противоречит, а она его вином потчует, - прибавила с усмешкой Наташа.
- От этого проказника станется. Да почему же ты знаешь?
- Да ведь маменька мне сама проговорилась... намеками...
- Что Нелли? Как она? - спросил я.
- Я даже удивляюсь тебе, Ваня: до сих пор ты об ней не спросил! - с
упреком сказала Наташа.
Нелли была идолом у всех в этом доме. Наташа ужасно полюбила ее, и
Нелли отдалась ей, наконец, всем своим сердцем. Бедное дитя! Она и не
ждала, что сыщет когда-нибудь таких людей, что найдет столько любви к себе,
и я с радостию видел, что озлобленное сердце размягчилось и душа отворилась
для нас всех. Она с каким-то болезненным жаром откликнулась на всеобщую
любовь, которою была окружена, в противоположность всему своему прежнему,
развившему в ней недоверие, злобу и упорство. Впрочем, и теперь Нелли долго
упорствовала, долго намеренно таила от нас слезы примирения, накипавшие в
ней, и, наконец, отдалась нам совсем. Она сильно полюбила Наташу, затем
старика. Я же сделался ей чем-то до того необходимым, что болезнь ее
усиливалась, если я долго не приходил. В последний раз, расставаясь на два
дня, чтоб кончить наконец запущенную мною работу, я должен был много
уговаривать ее... конечно, обиняками. Нелли все еще стыдилась слишком
