прямого, слишком беззаветного проявления своего чувства...
Она всех нас очень беспокоила. Молча и безо всяких разговоров решено
было, что она останется навеки в доме Николая Сергеича, а между тем отъезд
приближался, а ей становилось все хуже и хуже. Она заболела с того самого
дня, как мы пришли с ней тогда к старикам, в день примирения их с Наташей.
Впрочем, что ж я? Она и всегда была больна. Болезнь постепенно росла в ней
и прежде, но теперь начала усиливаться с чрезвычайною быстротою. Я не знаю
и не могу определить в точности ее болезни. Припадки, правда, повторялись с
ней несколько чаще прежнего; но, главное, какое-то изнурение и упадок всех
сил, беспрерывное лихорадочное и напряженное состояние - все это довело ее
в последние дни до того, что она уже не вставала с постели. И странно: чем
более одолевала ее болезнь, тем мягче, тем ласковее, тем открытее к нам
становилась Нелли. Три дня тому назад она поймала меня за руку, когда я
проходил мимо ее кроватки, и потянула меня к себе. В комнате никого не
было. Лицо ее было в жару (она ужасно похудела), глаза сверкали огнем. Она
судорожно-страстно потянулась ко мне, и когда я наклонился к ней, она
крепко обхватила мою шею своими смуглыми худенькими ручками и крепко
поцеловала меня, а потом тотчас же потребовала к себе Наташу; я позвал ее;
Нелли непременно хотелось, чтоб Наташа присела к ней на кровать и смотрела
на нее...
- Мне самой на вас смотреть хочется, - сказала она. - Я вас вчера во
сне видела и сегодня ночью увижу... вы мне часто снитесь... всякую ночь...
Ей, очевидно, хотелось что-то высказать, чувство давило ее; но она и
сама не понимала своих чувств и не знала, как их выразить...
Николая Сергеича она любила почти более всех, кроме меня. Надо
сказать, что и Николай Сергеич чуть ли не так же любил ее, как и Наташу. Он
имел удивительное свойство развеселять и смешить Нелли. Только что он,
бывало, придет к ней, тотчас же и начинается смех и даже шалости. Больная
девочка развеселялась как ребенок, кокетничала с стариком, подсмеивалась
над ним, рассказывала ему свои сны и всегда что-нибудь выдумывала,
заставляла рассказывать и его, и старик до того был рад, до того был
доволен, смотря на свою "маленькую дочку Нелли", что каждый день все более
и более приходил от нее в восторг.
- Ее нам всем бог послал в награду за наши страдания, - сказал он мне
раз, уходя от Нелли и перекрестив ее по обыкновению на ночь.
Каждый день, по вечерам, когда мы все собирались вместе (Маслобоев
тоже приходил почти каждый вечер), приезжал иногда и старик доктор,
привязавшийся всею душою к Ихменевым; вывозили и Нелли в ее кресле к нам за
круглый стол. Дверь на балкон отворялась. Зеленый садик, освещенный
заходящим солнцем, был весь на виду. Из него пахло свежей зеленью и только
что распустившеюся сиренью. Нелли сидела в своем кресле, ласково на всех
нас посматривала и прислушивалась к нашему разговору. Иногда же оживлялась
и сама и неприметно начинала тоже что-нибудь говорить... Но в такие минуты
мы все слушали ее обыкновенно даже с беспокойством, потому что в ее
воспоминаниях были темы, которых нельзя было касаться. И я, и Наташа, и
Ихменевы чувствовали и сознавали всю нашу вину перед ней, в тот день, когда
она, трепещущая и измученная, должна была рассказать нам свою историю.
Доктор особенно был против этих воспоминаний, и разговор обыкновенно
старались переменить. В таких случаях Нелли старалась не показать нам, что
понимает наши усилия, и начинала смеяться с доктором или с Николаем
Сергеичем...
И, однакож, ей делалось все хуже и хуже. Она стала чрезвычайно
впечатлительна. Сердце ее билось неправильно. Доктор сказал мне даже, что
она может умереть очень скоро.
Я не говорил этого Ихменевым, чтоб не растревожить их. Николай Сергеич
был вполне уверен; что она выздоровеет к дороге.
- Вот и папенька воротился, - сказала Наташа, заслышав его голос. -
Пойдем, Ваня.
Николай Сергеич, едва переступив за порог, по обыкновению своему,
громко заговорил. Анна Андреевна так и замахала на него руками. Старик
тотчас же присмирел и, увидя меня и Наташу, шепотом и с уторопленным видом
стал нам рассказывать о результате своих похождений: место, о котором он
хлопотал, было за ним, и он очень был рад.
- Через две недели можно и ехать, - сказал он, потирая руки, и
заботливо, искоса взглянул на Наташу. Но та ответила ему улыбкой и обняла
его, так что сомнения его мигом рассеялись.
- Поедем, поедем, друзья мои, поедем! - заговорил он, обрадовавшись. -
Вот только ты, Ваня, только с тобой расставаться больно... (Замечу, что он
ни разу не предложил мне ехать с ними вместе, что, судя по его характеру,
непременно бы сделал... при других обстоятельствах, то есть если б не знал
моей любви к Наташе.)
- Ну, что ж делать, друзья, что ж делать! Больно мне, Ваня; но
перемена места нас всех оживит... Перемена места - значит перемена всего! -
прибавил он, еще раз взглянув на дочь.
Он верил в это и был рад своей вере.
- А Нелли? - сказала Анна Андреевна.
- Нелли? Что ж... она, голубчик мой, больна немножко, но к тому-то
времени уж наверно выздоровеет. Ей и теперь лучше: как ты думаешь, Ваня? -
проговорил он, как бы испугавшись, и с беспокойством смотрел на меня, точно
я-то и должен был разрешить его недоумения.
- Что она? Как спала? Не было ли с ней чего? Не проснулась ли она
теперь? Знаешь что, Анна Андреевна: мы столик-то придвинем поскорей на
террасу, принесут самовар, придут наши, мы все усядемся, и Нелли к нам
выйдет... Вот и прекрасно. Да уж не проснулась ли она? Пойду я к ней.
Только посмотрю на нее... не разбужу, не беспокойся! - прибавил он, видя,
что Анна Андреевна снова замахала на него руками.
Но Нелли уж проснулась. Через четверть часа мы все, по обыкновению,
сидели вокруг стола за вечерним самоваром.
Нелли вывезли в креслах. Явился доктор, явился и Маслобоев. Он принес
для Нелли большой букет сирени; но сам был чем-то озабочен и как будто
раздосадован.
Кстати: Маслобоев ходил чуть не каждый день. Я уже говорил, что все, и
особенно Анна Андреевна, чрезвычайно его полюбили, но никогда ни слова не
упоминалось у нас вслух об Александре Семеновне; не упоминал о ней и сам
Маслобоев. Анна Андреевна, узнав от меня, что Александра Семеновна еще не
успела сделаться его законной супругой, решила про себя, что и принимать ее
и говорить об ней в доме нельзя. Так и наблюдалось, и этим очень
обрисовывалась и сама Анна Андреевна. Впрочем, не будь у ней Наташи и,
главное, не случись того, что случилось, она бы, может быть, и не была так
разборчива.
Нелли в этот вечер была как-то особенно грустна и даже чем-то
озабочена. Как будто она видела дурной сон и задумалась о нем. Но подарку
Маслобоева она очень обрадовалась и с наслаждением поглядывала на цветы,
которые поставили перед ней в стакане.
- Так ты очень любишь цветочки, Нелли? - сказал старик. - Постой же! -
прибавил он с одушевлением, - завтра же... ну, да вот увидишь сама!..
- Люблю, - отвечала Нелли, - и помню, как мы мамашу с цветами
встречали. Мамаша, еще когда мы были там (там значило теперь за границей),
была один раз целый месяц очень больна. Я и Генрих сговорились, что когда
она встанет и первый раз выйдет из своей спальни, откуда она целый месяц не
выходила, то мы и уберем все комнаты цветами. Вот мы так и сделали. Мамаша
сказала с вечера, что завтра утром она непременно выйдет вместе с нами
завтракать. Мы встали рано-рано. Генрих принес много цветов, и мы всю
комнату убрали зелеными листьями и гирляндами. И плющ был и еще такие
широкие листья, - уж не знаю, как они называются, - и еще другие листья,
которые за все цепляются, и белые цветы большие были, и нарциссы были, а я
их больше всех цветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и
много-много было цветов. Мы их все развесили в гирляндах и в горшках
расставили, и такие цветы тут были, что как целые деревья, в больших
кадках; их мы по углам расставили и у кресел мамаши, и как мамаша вышла, то
удивилась и очень обрадовалась, а Генрих был рад... Я это теперь помню...
В этот вечер Нелли была как-то особенно слаба и слабонервна. Доктор с
беспокойством взглядывал на нее. Но ей очень хотелось говорить. И долго, до
самых сумерек, рассказывала она о своей прежней жизни там; мы ее не
прерывали. Там с мамашей и с Генрихом они много ездили, и прежние
воспоминания ярко восставали в ее памяти. Она с волнением рассказывала о
голубых небесах, о высоких горах, со снегом и льдами, которые она видела и
проезжала, о горных водопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и
деревьях, об сельских жителях, об их одежде и об их смуглых лицах и черных
глазах; рассказывала про разные встречи и случаи, бывшие с ними. Потом о
больших городах и дворцах, о высокой церкви с куполом, который весь вдруг
иллюминовался разноцветными огнями; потом об жарком, южном городе с
голубыми небесами и с голубым морем... Никогда еще Нелли не рассказывала
нам так подробно воспоминаний своих. Мы слушали ее с напряженным вниманием.
Мы все знали только до сих пор другие ее воспоминания - в мрачном, угрюмом
городе, с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженным воздухом, с
драгоценными палатами, всегда запачканными грязью; с тусклым, бедным
солнцем и с злыми, полусумасшедшими людьми, от которых так много и она, и
мамаша ее вытерпели. И мне представилось, как они обе в грязном подвале, в
сырой сумрачный вечер, обнявшись на бедной постели своей, вспоминали о
своем прошедшем, о покойном Генрихе и о чудесах других земель...
Представилась мне и Нелли, вспоминавшая все это уже одна, без мамаши своей,
когда Бубнова побоями и зверскою жестокостью хотела сломить ее и принудить
на недоброе дело...
Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад. Старик очень
испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней был какой-то
припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уже несколько
раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть. Ей надо
было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что в этот раз
доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из комнаты.
- Вот что, Ваня, - сказала Нелли, когда мы остались вдвоем, - я знаю,
они думают, что я с ними поеду; но я не поеду, потому что не могу, и
останусь пока у тебя, и мне это надо было сказать тебе.
Я стал было ее уговаривать; сказал, что у Ихменевых ее все так любят,
что ее за родную дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что у
меня, напротив, ей тяжело будет жить и что хоть я и очень ее люблю, но что,
нечего делать, расстаться надо.
- Нет, нельзя! - настойчиво ответила Нелли, - потому что я вижу часто
мамашу во сне, и она говорит мне, чтоб я не ездила с ними и осталась здесь;
она говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, и
все плачет, когда это говорит. Я хочу остаться здесь и ходить за дедушкой,
Ваня.
- Но ведь твой дедушка уж умер, Нелли, - сказал я, выслушав ее с
удивлением.
Она подумала и пристально посмотрела на меня.
- Расскажи мне, Ваня, еще раз, - сказала она, - как дедушка умер. Все
расскажи и ничего не пропускай.
Я был изумлен ее требованием, но, однакож, принялся рассказывать во
всей подробности. Я подозревал, что с нею бред или, по крайней мере, что
после припадка голова ее еще не совсем свежа.
Она внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как ее черные,
сверкающие больным, лихорадочным блеском глаза пристально и неотступно
следили за мной во все продолжение рассказа. В комнате было уже темно.
- Нет, Ваня, он не умер! - сказала она решительно, все выслушав и еще
раз подумав. - Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда я вчера сказала
ей: "Да ведь дедушка умер", она очень огорчилась, заплакала и сказала мне,
что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь и милостыню
