говорю себе "быть не может"! Но в том-то и дело, что это быть может и, по
всей вероятности, есть.
- Нет, Маслобоев, это не так, ты увлекся, - вскричал я. - Она не
только не знает этого, но она и в самом деле незаконная дочь. Неужели мать,
имея хоть какие-нибудь документы в руках, могла выносить такую злую долю,
как здесь в Петербурге, и, кроме того, оставить свое дитя на такое
сиротство? Полно! Этого быть не может.
- Я и сам это думал, то есть это даже до сих пор стоит передо мной
недоумением. Но опять-таки дело в том, что ведь Смитиха была сама по себе
безумнейшая и сумасброднейшая женщина в мире. Необыкновенная она женщина
была; ты сообрази только все обстоятельства: ведь это романтизм, - все это
надзвездные глупости в самом диком и сумасшедшем размере. Возьми одно: с
самого начала она мечтала только о чем-то вроде неба на земле и об ангелах,
влюбилась беззаветно, поверила безгранично и, я уверен, с ума сошла потом
не оттого, что он ее разлюбил и бросил, а оттого, что в нем она обманулась,
что он способен был ее обмануть и бросить; оттого, что ее ангел превратился
в грязь, оплевал и унизил ее. Ее романтическая и безумная душа не вынесла
этого превращения. А сверх того и обида: понимаешь, какая обида! В ужасе и,
главное, в гордости она отшатнулась от него с безграничным презрением. Она
разорвала все связи, все документы; плюнула на деньги, даже забыла, что они
не ее, а отцовы, и отказалась от них, как от грязи, как от пыли, чтоб
подавить своего обманщика душевным величием, чтоб считать его своим вором и
иметь право всю жизнь презирать его, и тут же, вероятно, сказала, что
бесчестием себе почитает называться и женой его. У нас развода нет, но de
facto они развелись, и ей ли было после умолять его о помощи! Вспомни, что
она, сумасшедшая, говорила Нелли уже на смертном одре: не ходи к ним,
работай, погибни, но не ходи к ним, кто бы ни звал тебя (то есть она и тут
мечтала еще, что ее позовут, а следственно, будет случай отмстить еще раз,
подавить презрением зовущего, - одним словом, кормила себя вместо хлеба
злобной мечтой). Много, брат, я выпытал и у Нелли; даже и теперь иногда
выпытываю. Конечно, мать ее была больна, в чахотке; эта болезнь особенно
развивает озлобление и всякого рода раздражения; но, однако ж, я наверно
знаю, через одну куму у Бубновой, что она писала к князю, да, к князю, к
самому князю...
- Писала! И дошло письмо? - вскричал я с нетерпением.
- Вот то-то и есть, не знаю, дошло ли оно. Раз Смитиха сошлась с этой
кумой (помнишь, у Бубновой девка-то набеленная? - теперь она в смирительном
доме), ну и посылала с ней это письмо и написала уж его, да и не отдала,
назад взяла; это было за три недели до ее смерти... Факт значительный: если
раз уж решалась послать, так все равно, хоть и взяла обратно: могла другой
раз послать. Итак, посылала ли она письмо или не посылала - не знаю; но
есть одно основание предположить, что не посылала, потому что князь узнал
наверно, что она в Петербурге и где именно, кажется, уже после смерти ее.
То-то, должно быть, обрадовался!
- Да, я помню, Алеша говорил о каком-то письме, которое его очень
обрадовало, но это было очень недавно, всего каких-нибудь два месяца. Ну,
что ж дальше, дальше, как же ты-то с князем?
- Да что я-то с князем? Пойми: полнейшая нравственная уверенность и ни
одного положительного доказательства, - ни одного, как я ни бился.
Положение критическое! Надо было за границей справки делать, а где за
границей? - неизвестно. Я, разумеется, понял, что предстоит мне бой, что я
только могу его испугать намеками, прикинуться, что знаю больше, чем в
самом деле знаю...
- Ну, и что ж?
- Не дался в обман, а, впрочем, струсил, до того струсил, что трусит и
теперь. У нас было несколько сходок; каким он Лазарем было прикинулся! Раз,
по дружбе, сам мне все принялся рассказывать. Это когда думал, что я все
знаю. Хорошо рассказывал, с чувством, откровенно - разумеется, бессовестно
лгал. Вот тут я и измерил, до какой степени он меня боялся. Прикидывался я
перед ним одно время ужаснейшим простофилей, а наружу показывал, что хитрю.
Неловко его запугивал, то есть нарочно неловко; грубостей ему нарочно
наделал, грозить ему было начал, - ну, все для того, чтоб он меня за
простофилю принял и как-нибудь да проговорился. Догадался, подлец! Другой
раз я пьяным прикинулся, тоже толку не вышло: хитер! Ты, брат, можешь ли
это понять, Ваня, мне все надо было узнать, в какой степени он меня
опасается, и второе: представить ему, что я больше знаю, чем знаю в самом
деле...
- Ну, что ж наконец-то?
- Да ничего не вышло. Надо было доказательств, фактов, а их у меня не
было. Одно только он понял, что я все-таки могу сделать скандал. Конечно,
он только скандала одного и боялся, тем более что здесь связи начал
заводить. Ведь ты знаешь, что он женится?
- Нет...
- В будущем году! Невесту он себе еще в прошлом году приглядел; ей
было тогда всего четырнадцать лет, теперь ей уж пятнадцать, кажется, еще в
фартучке ходит, бедняжка. Родители рады! Понимаешь, как ему надо было, чтоб
жена умерла? Генеральская дочка, денежная девочка - много денег! Мы, брат
Ваня, с тобой никогда так не женимся... Только чего я себе во всю жизнь не
прощу, - вскричал Маслобоев, крепко стукнув кулаком по столу, - это - что
он оплел меня, две недели назад... подлец!
- Как так?
- Да так. Я вижу, он понял, что у меня нет ничего положительного, и,
наконец, чувствую про себя, что чем больше дело тянуть, тем скорее, значит,
поймет он мое бессилие. Ну, и согласился принять от него две тысячи.
- Ты взял две тысячи!..
- Серебром, Ваня; скрепя сердце взял. Ну, двух ли тысяч такое дело
могло стоить! С унижением взял. Стою перед ним, как оплеванный; он говорит:
я вам, Маслобоев, за ваши прежние труды еще не заплатил (а за прежние он
давно заплатил сто пятьдесят рублей, по условию), ну, так вот я еду; тут
две тысячи, и потому, надеюсь, все наше дело совершенно теперь кончено. Ну,
я и отвечал ему: "Совершенно кончено, князь", а сам и взглянуть в его рожу
не смею; думаю: так и написано теперь на ней: "Что, много взял? Так только,
из благодушия одного дураку даю!" Не помню, как от него и вышел!
- Да ведь это подло, Маслобоев! - вскричал я, - что ж ты сделал с
Нелли?
- Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это... это... да
тут и слов нет, чтобы выразить!
- Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хоть обеспечить
Нелли!
- То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось не испугается: ведь
я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всего страху-то у меня на
две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму! Чем его теперь
напугаешь?
- И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? - вскричал я почти в
отчаянии.
- Ни за что! - вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весь
встрепенулся. - Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня:
я уж решился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду
взял, потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо
мною. Надул, да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться...
Теперь я, Ваня, уж с самой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне
уверен, что в ней заключается вся развязка этого дела. Она все знает,
все... Ей сама мать рассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому
было жаловаться, подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и
на документики какие-нибудь нападем, - прибавил он в сладком восторге,
потирая руки. - Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из
дружбы к тебе, это само собою; но главное - наблюдаю Нелли, а в-третьих,
друг Ваня, хочешь не хочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь
влияние на Нелли!..
- Непременно, клянусь тебе, - вскричал я, - и надеюсь, Маслобоев, что
ты, главное, для Нелли будешь стараться - для бедной, обиженной сироты, а
не для одной только собственной выгоды...
- Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться, блаженный
ты человек? Только бы сделать - вот что главное! Конечно, главное для
сиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай меня
безвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных
людей не смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец,
вдобавок. Так я, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть?
Морген-фри!
Но цветочный праздник наш на другой день не удался. Нелли сделалось
хуже, и она уже не могла выйти из комнаты.
И уж никогда больше она не выходила из этой комнаты.
Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонии она уже ни
разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своих странных
фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, до
самой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она
не приходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на
хлеб и на табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь,
рассказывала, что видела мамашу.
Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне. Однажды мы
оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою руку своей худенькой,
воспаленной от горячечного жару ручкой.
- Ваня, - сказала она мне, - когда я умру, женись на Наташе!
Это, кажется, была постоянная и давнишняя ее идея. Я молча улыбнулся
ей. Увидя мою улыбку, она улыбнулась сама, с шаловливым видом погрозила мне
своим худеньким пальчиком и тотчас же начала меня целовать.
За три дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, она попросила,
чтоб подняли штору и отворили окно в ее спальне. Окно выходило в садик; она
долго смотрела на густую зелень, на заходящее солнце и вдруг попросила,
чтоб нас оставили одних.
- Ваня, - сказала она едва слышным голосом, потому что была уже очень
слаба, - я скоро умру. Очень скоро, и хочу тебе сказать, чтоб ты меня
помнил. На память я тебе оставлю вот это (и она показала мне большую
ладонку, которая висела у ней на груди вместе с крестом). Это мне мамаша
оставила, умирая. Так вот, когда я умру, ты и сними эту ладонку, возьми
себе и прочти, что в ней есть. Я и всем им сегодня скажу, чтоб они одному
тебе отдали эту ладонку. И когда ты прочтешь, что в ней написано, то поди к
нему и скажи, что я умерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я
Евангелие недавно читала. Там сказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так
я это читала, а его все-таки не простила, потому что когда мамаша умирала и
еще могла говорить, то последнее, что она сказала, было: "Проклинаю его",
ну так и я его проклинаю, не за себя, а за мамашу проклинаю... Расскажи же
ему, как умирала мамаша, как я осталась одна у Бубновой; расскажи, как ты
видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажи тут же, что я лучше хотела
быть у Бубновой, а к нему не пошла...
Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и сердце начало
стучать так сильно, что она опустилась на подушки и минуты две не могла
проговорить слова.
- Позови их, Ваня, - сказала она наконец слабым голосом, - я хочу с
ними со всеми проститься. Прощай, Ваня!..
Она крепко-крепко обняла меня в последний раз. Вошли все наши. Старик
не мог понять, что она умирает; допустить этой мысли не мог. Он до
последнего времени спорил со всеми нами и уверял, что она выздоровеет
непременно. Он весь высох от заботы, он просиживал у кровати Нелли по целым
дням и даже ночам... Последние ночи он буквально не спал. Он старался
предупредить малейшую прихоть, малейшее желание Нелли и, выходя от нее к
нам, горько плакал, но через минуту опять начинал надеяться и уверять нас,
что она выздоровеет. Он заставил цветами всю ее комнату. Один раз купил он
целый букет прелестнейших роз, белых и красных, куда-то далеко ходил за
ними и принес своей Нелличке... Всем этим он очень волновал ее. Она не
