можно еще ей быть полезною, вследствие чего стала тотчас же перерывать свой
сундук и раскладывать все свои платья, выбирая из них те, которые можно
было подарить "сиротке".
А я пошел к Наташе. Подымаясь на последнюю лестницу, которая, как я
уже сказал прежде, шла винтом, я заметил у ее дверей человека, который
хотел уже было постучаться, но, заслышав мои шаги, приостановился. Наконец,
вероятно после некоторого колебания, вдруг оставил свое намерение и
пустился вниз. Я столкнулся с ним на последней забежной ступеньке, и каково
было мое изумление, когда я узнал Ихменева. На лестнице и днем было очень
темно. Он прислонился к стене, чтобы дать мне пройти, и помню странный
блеск его глаз, пристально меня рассматривавших. Мне казалось, что он
ужасно покраснел; по крайней мере он ужасно смешался и даже потерялся.
- Эх, Ваня, да это ты! - проговорил он неровным голосом, - а я здесь к
одному человеку... к писарю... все по делу... недавно переехал... куда-то
сюда... да не здесь, кажется, живет. Я ошибся. Прощай.
И он быстро пустился вниз по лестнице.
Я решился до времени не говорить Наташе об этой встрече, но непременно
сказать ей тотчас же, когда она останется одна, по отъезде Алеши. В
настоящее же время она была так расстроена, что хотя бы и поняла и
осмыслила вполне всю силу этого факта, но не могла бы его так принять и
прочувствовать, как впоследствии, в минуту подавляющей последней тоски и
отчаяния. Теперь же минута была не та.
В тот день я бы мог сходить к Ихменевым, и подмывало меня на это, но я
не пошел. Мне казалось, что старику будет тяжело смотреть на меня; он даже
мог подумать, что я нарочно прибежал вследствие встречи. Пошел я к ним уже
на третий день; старик был грустен, но встретил меня довольно развязно и
все говорил о делах.
- А что, к кому это ты тогда ходил, так высоко, вот помнишь, мы
встретились, когда бишь это? - третьего дня, кажется, - спросил он вдруг
довольно небрежно, но все-таки как-то отводя от меня свои глаза в сторону.
- Приятель один живет, - отвечал я, тоже отводя глаза в сторону.
- А! А я писаря моего искал, Астафьева; на тот дом указали... да
ошибся... Ну, так вот я тебе про дело-то говорил: в сенате решили... - и т.
д., и т. д.
Он даже покраснел, когда начал говорить о деле.
Я рассказал все в тот же день Анне Андреевне, чтоб обрадовать
старушку, умоляя ее, между прочим, не заглядывать ему теперь в лицо с
особенным видом, не вздыхать, не делать намеков и, одним словом, ни под
каким видом не показывать, что ей известна эта последняя его выходка.
Старушка до того удивилась и обрадовалась, что даже сначала мне не
поверила. С своей стороны, она рассказала мне, что уже намекала Николаю
Сергеичу о сиротке, но что он промолчал, тогда как прежде сам все упрашивал
взять в дом девочку. Мы решили, что завтра она попросит его об этом прямо,
без всяких предисловий и намеков. Но назавтра оба мы были в ужасном испуге
и беспокойстве.
Дело в том, что Ихменев виделся утром с чиновником, хлопотавшим по его
делу. Чиновник объявил ему, что видел князя и что князь хоть и оставляет
Ихменевку за собой, но "вследствие некоторых семейных обстоятельств"
решается вознаградить старика и выдать ему десять тысяч. От чиновника
старик прямо прибежал ко мне, ужасно расстроенный; глаза его сверкали
бешенством. Он вызвал меня, неизвестно зачем, из квартиры на лестницу и
настоятельно стал требовать, чтоб я немедленно шел к князю и передал ему
вызов на дуэль. Я был так поражен, что долго не мог ничего сообразить.
Начал было его уговаривать. Но старик пришел в такое бешенство, что с ним
сделалось дурно. Я бросился к себе за стаканом воды; но, воротясь, уже не
застал Ихменева на лестнице.
На другой день я отправился к нему, но его уже не было дома; он исчез
на целых три дня.
На третий день мы узнали все. От меня он кинулся прямо к князю, не
застал его дома и оставил ему записку; в записке он писал, что знает о
словах его, сказанных чиновнику, что считает их себе смертельным
оскорблением, а князя низким человеком и вследствие всего этого вызывает
его на дуэль, предупреждая при этом, чтоб князь не смел уклоняться от
вызова, иначе будет обесчещен публично.
Анна Андреевна рассказывала мне, что он воротился домой в таком
волнении и расстройстве, что даже слег. С ней был очень нежен, но на
расспросы ее отвечал мало, и видно было, что он чего-то ждал с лихорадочным
нетерпением. На другое утро пришло по городской почте письмо; прочтя его,
он вскрикнул и схватил себя за голову. Анна Андреевна обмерла от страха. Но
он тотчас же схватил шляпу, палку и выбежал вон.
Письмо было от князя. Сухо, коротко и вежливо он извещал Ихменева, что
в словах своих, сказанных чиновнику, он никому не обязан никаким отчетом.
Что хотя он очень сожалеет Ихменева за проигранный процесс, но при всем
своем сожалении никак не может найти справедливым, чтоб проигравший в тяжбе
имел право, из мщения, вызывать своего соперника на дуэль. Что же касается
до "публичного бесчестия", которым ему грозили, то князь просил Ихменева не
беспокоиться об этом, потому что никакого публичного бесчестия не будет, да
и быть не может; что письмо его немедленно будет передано куда следует и
что предупрежденная полиция, наверно, в состоянии принять надлежащие меры к
обеспечению порядка и спокойствия.
Ихменев с письмом в руке тотчас же бросился к князю. Князя опять не
было дома; но старик успел узнать от лакея, что князь теперь, верно, у
графа N. Долго не думая, он побежал к графу. Графский швейцар остановил
его, когда уже он подымался на лестницу. Взбешенный до последней степени
старик ударил его палкой. Тотчас же его схватили, вытащили на крыльцо и
передали полицейским, которые препроводили его в часть. Доложили графу.
Когда же случившийся тут князь объяснил сластолюбивому старичку, что этот
самый Ихменев - отец той самой Натальи Николаевны (а князь не раз
прислуживал графу по этим делам), то вельможный старичок только засмеялся и
переменил гнев на милость: сделано было распоряжение отпустить Ихменева на
все четыре стороны; но выпустили его только на третий день, причем
(наверно, по распоряжению князя) объявили старику, что сам князь упросил
графа его помиловать.
Старик воротился домой как безумный, бросился на постель и целый час
лежал без движения; наконец, приподнялся и, к ужасу Анны Андреевны, объявил
торжественно, что навеки проклинает свою дочь и лишает ее своего
родительского благословения.
Анна Андреевна пришла в ужас, но надо было помогать старику, и она,
сама чуть не без памяти, весь этот день и почти всю ночь ухаживала за ним,
примачивала ему голову уксусом, обкладывала льдом. С ним был жар и бред. Я
оставил их уже в третьем часу ночи. Но наутро Ихменев встал и в тот же день
пришел ко мне, чтоб окончательно взять к себе Нелли. Но о сцене его с Нелли
я уже рассказывал; эта сцена потрясла его окончательно. Воротясь домой, он
слег в постель. Все это происходило в страстную пятницу, - когда было
назначено свидание Кати и Наташи, накануне отъезда Алеши и Кати из
Петербурга. На этом свидании я был: оно происходило рано утром, еще до
прихода ко мне старика и до первого побега Нелли.
Глава VI
Алеша приехал еще за час до свидания предупредить Наташу. Я же пришел
именно в то мгновение, когда коляска Кати остановилась у наших ворот. С
Катей была старушка француженка, которая, после долгих упрашиваний и
колебаний, согласилась наконец сопровождать ее и даже отпустить ее наверх к
Наташе одну, но не иначе, как с Алешей; сама же осталась дожидаться в
коляске. Катя подозвала меня и, не выходя из коляски, просила вызвать к ней
Алешу. Наташу я застал в слезах; и Алеша и она - оба плакали. Услышав, что
Катя уже здесь, она встала со стула, отерла слезы и с волнением стала
против дверей. Одета она была в это утро вся в белом. Темно-русые волосы ее
были зачесаны гладко и назади связывались густым узлом. Эту прическу я
очень любил. Увидав, что я остался с нею, Наташа попросила и меня пойти
тоже навстречу гостям.
- До сих пор я не могла быть у Наташи, - говорила мне Катя, подымаясь
на лестницу. - Меня так шпионили, что ужас. Madame Albert я уговаривала
целых две недели, наконец-то согласилась. А вы, а вы, Иван Петрович, ни
разу ко мне не зашли! Писать я вам тоже не могла, да и охоты не было,
потому что письмом ничего не разъяснишь. А как мне надо было вас видеть...
Боже мой, как у меня теперь сердце бьется...
- Лестница крутая, - отвечал я.
- Ну да... и лестница... а что, как вы думаете: не будет сердиться на
меня Наташа?
- Нет, за что же?
- Ну да... конечно, за что же; сейчас сама увижу; к чему же и
спрашивать?..
Я вел ее под руку. Она даже побледнела и, кажется, очень боялась. На
последнем повороте она остановилась перевести дух, но взглянула на меня и
решительно поднялась наверх.
Еще раз она остановилась в дверях и шепнула мне: "Я просто пойду и
скажу ей, что я так в нее верила, что приехала не опасаясь... впрочем, что
ж я разговариваю; ведь я уверена, что Наташа благороднейшее существо. Не
правда ли?"
Она вошла робко, как виноватая, и пристально взглянула на Наташу,
которая тотчас же улыбнулась ей. Тогда Катя быстро подошла к ней, схватила
ее за руки и прижалась к ее губам своими пухленькими губками. Затем, еще ни
слова не сказав Наташе, серьезно и даже строго обратилась к Алеше и
попросила его оставить нас на полчаса одних.
- Ты не сердись, Алеша, - прибавила она, - это я потому, что мне много
надо переговорить с Наташей, об очень важном и о серьезном, чего ты не
должен слышать. Будь же умен, поди. А вы, Иван Петрович, останьтесь. Вы
должны выслушать весь наш разговор.
- Сядем, - сказала она Наташе по уходе Алеши, - я так, против вас
сяду. Мне хочется сначала на вас посмотреть.
Она села почти прямо против Наташи и несколько мгновений пристально на
нее смотрела. Наташа отвечала ей невольной улыбкой.
Я уже видела вашу фотографию, - сказала Катя, - мне показывал Алеша.
- Что ж, похожа я на портрете?
- Вы лучше, - ответила Катя решительно и серьезно. - Да я так и
думала, что вы лучше.
- Право? А я вот засматриваюсь на вас. Какая вы хорошенькая!
- Что вы! Куды мне!.. голубчик вы мой! - прибавила она, дрожавшей
рукой взяв руку Наташи, и обе опять примолкли, всматриваясь друг в друга. -
Вот что, мой ангел, - прервала Катя, - нам всего полчаса быть вместе;
madame Albert и на это едва согласилась, а нам много надо переговорить... Я
хочу... я должна... ну я вас просто спрошу: очень вы любите Алешу?
- Да, очень.
- А если так... если вы очень любите Алешу... то... вы должны любить и
его счастье... - прибавила она робко и шепотом.
- Да, я хочу, чтоб он был счастлив...
- Это так... но вот, в чем вопрос: составлю ли я его счастье? Имею ли
я право так говорить, потому что я его у вас отнимаю. Если вам кажется и мы
решим теперь, что с вами он будет счастливее, то... то.
- Это уже решено, милая Катя, ведь вы же сами видите, что все решено,
- отвечала тихо Наташа и склонила голову. Ей было, видимо, тяжело
продолжать разговор.
Катя приготовилась, кажется, на длинное объяснение на тему: кто лучше
составит счастье Алеши и кому из них придется уступить? Но после ответа
Наташи тотчас же поняла, что все уже давно решено и говорить больше не об
чем. Полураскрыв свои хорошенькие губки, она с недоумением и с печалью
смотрела на Наташу, все еще держа ее руку в своей.
- А вы его очень любите? - спросила вдруг Наташа.
- Да; и вот я тоже хотела вас спросить и ехала с тем: скажите мне, за
что именно вы его любите?
- Не знаю, - отвечала Наташа, и как будто горькое нетерпение
послышалось в ее ответе.
- Умен он, как вы думаете? - спросила Катя.
