Нелли, и все время, пока она была у него, "не верил глазам своим". "Я и
теперь не верю, - прибавил он в заключение своего рассказа, - и никогда
этому не поверю". И однако ж, Нелли действительно была у него. Он сидел
спокойно в своем кабинете, в креслах, в шлафроке и кофеем, когда она
вбежала и бросилась к нему на шею, прежде чем он успел опомниться. Она
плакала, обнимала и целовала его, целовала ему руки и убедительно, хотя и
бессвязно, просила его, чтоб он взял ее жить к себе; говорила, что не хочет
и не может более жить со мной, потому и ушла от меня; что ей тяжело; что
она уже не будет более смеяться над ним и говорить об новых платьях и будет
вести себя хорошо, будет учиться, выучится "манишки ему стирать и гладить"
(вероятно, она сообразила всю свою речь дорогою, а может быть, и раньше) и
что, наконец, будет послушна и хоть каждый день будет принимать какие
угодно порошки. А что если она говорила тогда, что замуж хотела за него
выйти, так ведь это она шутила, что она и не думает об этом. Старый немец
был так ошеломлен, что сидел все время, разинув рот, подняв свою руку, в
которой держал сигару, и забыв о сигаре, так что она и потухла.
- Мадмуазель, - проговорил он наконец, получив кое-как употребление
языка, - мадмуазель, сколько я вас понял, вы просите, чтоб я вам дал место
у себя. Но это - невозможно! Вы видите, я очень стеснен и не имею
значительного дохода... И, наконец, так прямо, не подумав... Это ужасно! И,
наконец, вы, сколько я вижу, бежали из своего дома. Это очень непохвально и
невозможно... И, наконец, я вам позволил только немного гулять, в ясный
день, под надзором вашего благодетеля, а вы бросаете своего благодетеля и
бежите ко мне, тогда как вы должны беречь себя и... и... принимать
лекарство. И, наконец... наконец, я ничего не понимаю...
Нелли не дала ему договорить. Она снова начала плакать, снова
упрашивать его, но ничего не помогло. Старичок все более и более впадал в
изумление и все более и более ничего не понимал. Наконец Нелли бросила его,
вскрикнула: "Ах, боже мой!" - и выбежала из комнаты. "Я был болен весь этот
день, - прибавил доктор, заключая свой рассказ, - и на ночь принял
декокт..."
А Нелли бросилась к Маслобоевым. Она запаслась и их адресом и отыскала
их, хотя и не без труда. Маслобоев был дома. Александра Семеновна так и
всплеснула руками, когда услышала просьбу Нелли взять ее к ним. На ее же
расспросы: почему ей так хочется, что ей тяжело, что ли, у меня? - Нелли
ничего не отвечала и бросилась, рыдая, на стул. "Она так рыдала, так
рыдала, - рассказывала мне Александра Семеновна, - что я думала, она умрет
от этого". Нелли просилась хоть в горничные, хоть в кухарки, говорила, что
будет пол мести и научится белье стирать. (На этом мытье белья она
основывала какие-то особенные надежды и почему-то считала это самым сильным
прельщением, чтоб ее взяли.) Мнение Александры Семеновны было оставить ее у
себя до разъяснения дела, а мне дать знать. Но Филипп Филиппыч решительно
этому воспротивился и тотчас же приказал отвезти беглянку ко мне. Дорогою
Александра Семеновна обнимала и целовала ее, отчего Нелли еще больше
начинала плакать. Смотря на нее, расплакалась и Александра Семеновна. Так
обе всю дорогу и плакали.
- Да почему же, почему же, Нелли, ты не хочешь у него жить; что он,
обижает тебя, что ли? - спрашивала, заливаясь слезами, Александра
Семеновна.
- Нет, не обижает.
- Ну, так отчего же?
- Так, не хочу у него жить... не могу... я такая с ним все злая... а
он добрый... а у вас я не буду злая, я буду работать, - проговорила она,
рыдая как в истерике.
- Отчего же ты с ним такая злая, Нелли?..
- Так.
- И только я от нее это "так" и выпытала, - заключила Александра
Семеновна, отирая свои слезы, - что это она за горемычная такая? Родимец,
что ли, это? Как вы думаете, Иван Петрович?
Мы вошли к Нелли; она лежала, скрыв лицо в подушках, и плакала. Я стал
перед ней на колени, взял ее руки и начал целовать их. Она вырвала у меня
руки и зарыдала еще сильнее. Я не знал, что и говорить. В эту минуту вошел
старик Ихменев.
- А я к тебе по делу, Иван, здравствуй! - сказал он, оглядывая нас
всех и с удивлением видя меня на коленях. Старик был болен все последнее
время. Он был бледен и худ, но, как будто храбрясь перед кем-то, презирал
свою болезнь, не слушал увещаний Анны Андреевны, не ложился, а продолжал
ходить по своим делам.
- Прощайте покамест, - сказала Александра Семеновна, пристально
посмотрев на старика. - Мне Филипп Филиппыч приказал как можно скорее
воротиться. Дело у нас есть. А вечером, в сумерки, приеду к вам, часика два
посижу.
- Кто такая? - шепнул мне старик, по-видимому думая о другом. Я
объяснил.
- Гм. А вот я по делу, Иван...
Я знал, по какому он делу, и ждал его посещения. Он пришел
переговорить со мной и с Нелли и перепросить ее у меня. Анна Андреевна
соглашалась наконец взять в дом сиротку. Случилось это вследствие наших
тайных разговоров: я убедил Анну Андреевну и сказал ей, что вид сиротки,
которой мать была тоже проклята своим отцом, может быть, повернет сердце
нашего старика на другие мысли. Я так ярко разъяснил ей свой план, что она
теперь сама уже стала приставать к мужу, чтоб взять сиротку. Старик с
готовностью принялся за дело: ему хотелось, во-первых, угодить своей Анне
Андреевне, а во-вторых, у него были свои особые соображения... Но все это я
объясню потом подробнее...
Я сказал уже, что Нелли не любила старика еще с первого его посещения.
Потом я заметил, что даже какая-то ненависть проглядывала в лице ее, когда
произносили при ней имя Ихменева. Старик начал дело тотчас же, без
околичностей. Он прямо подошел к Нелли, которая все еще лежала, скрыв лицо
свое в подушках, и взяв ее за руку, спросил: хочет ли она перейти к нему
жить вместо дочери?
- У меня была дочь, я ее любил больше самого себя, - заключил старик,
- но теперь ее нет со мной. Она умерла. Хочешь ли ты заступить ее место в
моем доме и... в моем сердце?
И в его глазах, сухих и воспаленных от лихорадочного жара, накипела
слеза.
- Нет, не хочу, - отвечала Нелли, не подымая головы.
- Почему же, дитя мое? У тебя нет никого. Иван не может держать тебя
вечно при себе, а у меня ты будешь как в родном доме.
- Не хочу, потому что вы злой. Да, злой, злой, - прибавила она,
подымая голову и садясь на постели против старика. - Я сама злая, и злее
всех, но вы еще злее меня!.. - Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее
засверкали; даже дрожавшие губы ее побледнели и искривились от прилива
какого-то сильного ощущения. Старик в недоумении смотрел на нее.
- Да, злее меня, потому что вы не хотите простить свою дочь; вы хотите
забыть ее совсем и берете к себе другое дитя, а разве можно забыть свое
родное дитя? Разве вы будете любить меня? Ведь как только вы на меня
взглянете, так и вспомните, что я вам чужая и что у вас была своя дочь,
которую вы сами забыли, потому что вы жестокий человек. А я не хочу жить у
жестоких людей, не хочу, не хочу!.. - Нелли всхлипнула и мельком взглянула
на меня.
- Послезавтра Христос воскрес, все целуются и обнимаются, все мирятся,
все вины прощаются... Я ведь знаю... Только вы один, вы... у! жестокий!
Подите прочь!
Она залилась слезами. Эту речь она, кажется, давно уже сообразила и
вытвердила, на случай если старик еще раз будет ее приглашать к себе.
Старик был поражен и побледнел. Болезненное ощущение выразилось в лице его.
- И к чему, к чему, зачем обо мне все так беспокоятся? Я не хочу, не
хочу! - вскрикнула вдруг Нелли в каком-то исступлении, - я милостыню пойду
просить!
- Нелли, что с тобой? Нелли, друг мой! - вскрикнул я невольно, но
восклицанием моим только подлил к огню масла.
- Да, я буду лучше ходить по улицам и милостыню просить, а здесь не
останусь, - кричала она, рыдая. - И мать моя милостыню просила, а когда
умирала, сама сказала мне: будь бедная и лучше милостыню проси, чем...
Милостыню не стыдно просить: я не у одного человека прошу, я у всех прошу,
а все не один человек; у одного стыдно, а у всех не стыдно; так мне одна
нищенка говорила; ведь я маленькая, мне негде взять. Я у всех и прошу. А
здесь я не хочу, не хочу, не хочу, я злая; я злее всех; вот какая я злая!
И Нелли вдруг совершенно неожиданно схватила со столика чашку и
бросила ее об пол.
- Вот теперь и разбилась, - прибавила она, с каким-то вызывающим
торжеством смотря на меня. - Чашек-то всего две, - прибавила она, - я и
другую разобью... Тогда из чего будете чай-то пить?
Она была как взбешенная и как будто сама ощущала наслаждение в этом
бешенстве, как будто сама сознавала, что это и стыдно и нехорошо, и в то же
время как будто поджигала себя на дальнейшие выходки.
- Она больна у тебя, Ваня, вот что, - сказал старик, - или... я уж и
не понимаю, что это за ребенок. Прощай!
Он взял свою фуражку и пожал мне руку. Он был как убитый; Нелли
страшно оскорбила его; все поднялось во мне:
- И не пожалела ты его, Нелли! - вскричал я, когда мы остались одни, -
и не стыдно, не стыдно тебе! Нет, ты не добрая, ты и вправду злая! - и как
был без шляпы, так и побежал я вслед за стариком. Мне хотелось проводить
его до ворот и хоть два слова сказать ему в утешение. Сбегая с лестницы, я
как будто еще видел перед собой лицо Нелли, страшно побледневшее от моих
упреков.
Я скоро догнал моего старика.
- Бедная девочка оскорблена, и у ней свое горе, верь мне, Иван; а я ей
о своем стал расписывать, - сказал он, горько улыбаясь. - Я растравил ее
рану. Говорят, сытый голодного не разумеет; а я, Ваня, прибавлю, что и
голодный голодного не всегда поймет. Ну, прощай!
Я было заговорил о чем-то постороннем, но старик только рукой махнул.
- Полно меня-то утешать; лучше смотри, чтоб твоя-то не убежала от
тебя; она так и смотрит, - прибавил он с каким-то озлоблением и пошел от
меня скорыми шагами, помахивая и постукивая своей палкой по тротуару.
Он и не ожидал, что будет пророком.
Что сделалось со мной, когда, воротясь к себе, я, к ужасу моему, опять
не нашел дома Нелли! Я бросился в сени, искал ее на лестнице, кликал,
стучался даже у соседей и спрашивал о ней; поверить я не мог и не хотел,
что она опять бежала. И как она могла убежать? Ворота в доме одни; она
должна была пройти мимо нас, когда я разговаривал с стариком. Но скоро, к
большому моему унынию, я сообразил, что она могла прежде спрятаться
где-нибудь на лестнице и выждать, пока я пройду обратно домой, а потом
бежать, так что я никак не мог ее встретить. Во всяком случае, она не могла
далеко уйти.
В сильном беспокойстве выбежал я опять на поиски, оставив на всякий
случай квартиру отпертою.
Прежде всего я отправился к Маслобоевым. Маслобоевых я не застал дома,
ни его, ни Александры Семеновны. Оставив у них записку, в которой извещал
их о новой беде, и прося, если к ним придет Нелли, немедленно дать мне
знать, я пошел к доктору; того тоже не было дома, служанка объявила мне,
что, кроме давешнего посещения, другого не было. Что было делать? Я
отправился к Бубновой и узнал от знакомой мне гробовщицы, что хозяйка со
вчерашнего дня сидит за что-то в полиции, а Нелли там с тех пор и не
видали. Усталый, измученный, я побежал опять к Маслобоевым; тот же ответ:
никого не было, да и они сами еще не возвращались. Записка моя лежала на
столе. Что было мне делать?
В смертельной тоске возвращался я к себе домой поздно вечером. Мне
надо было в этот вечер быть у Наташи; она сама звала меня еще утром. Но я
даже и не ел ничего в этот день; мысль о Нелли возмущала всю мою душу. "Что
же это такое? - думал я. - Неужели ж это такое мудреное следствие болезни?
Уж не сумасшедшая ли она или сходит с ума? Но, боже мой, где она теперь,
где я сыщу ее!"
Только что я это воскликнул, как вдруг увидел Нелли, в нескольких
