Сошлись и молчат.
- Ах, Алеша, какой ты... мы сейчас, - отвечала Катя. - Нам ведь так
много надо переговорить вместе, Иван Петрович, что не знаю, с чего и
начать. Мы очень поздно знакомимся; надо бы раньше, хоть я вас и
давным-давно знаю. И так мне хотелось вас видеть. Я даже думала вам письмо
написать...
- О чем? - спросил я, невольно улыбаясь.
- Мало ли о чем, - отвечала она серьезно. - Вот хоть бы о том, правду
ли он рассказывает про Наталью Николаевну, что она не оскорбляется, когда
он ее в такое время оставляет одну? Ну, можно ли так поступать, как он? Ну,
зачем ты теперь здесь, скажи, пожалуйста?
- Ах, боже мой, да я сейчас и поеду. Я ведь сказал, что здесь только
одну минутку пробуду, на вас обоих посмотрю, как вы вместе будете говорить,
а там и туда.
- Да что мы вместе, ну вот и сидим, - видел? И всегда-то он такой, -
прибавила она, слегка краснея и указывая мне на него пальчиком. - "Одну
минутку, говорит, только одну минутку", а смотришь, и до полночи просидел,
а там уж и поздно. "Она, говорит, не сердится, она добрая", - вот он как
рассуждает! Ну, хорошо ли это, ну, благородно ли?
- Да я, пожалуй, поеду, - жалобно отвечал Алеша, - только мне бы очень
хотелось побыть с вами...
- А что тебе с нами? Нам, напротив, надо о многом наедине
переговорить. Да послушай, ты не сердись; это необходимость - пойми
хорошенько.
- Если необходимость, то я сейчас же... чего же тут сердиться. Я
только на минуточку к Левиньке, а там тотчас и к ней. Вот что, Иван
Петрович, - продолжал он, взяв свою шляпу, - вы знаете, что отец хочет
отказаться от денег, которые выиграл по процессу с Ихменева.
- Знаю, он мне говорил.
- Как благородно он это делает. Вот Катя не верит, что он делает
благородно. Поговорите с ней об этом. Прощай, Катя, и, пожалуйста, не
сомневайся, что я люблю Наташу. И зачем вы все навязываете мне эти условия,
упрекаете меня, следите за мной, - точно я у вас под надзором! Она знает,
как я ее люблю, и уверена во мне, и я уверен, что она во мне уверена. Я
люблю ее безо всего, безо всяких обязательств. Я не знаю, как я ее люблю.
Просто люблю. И потому нечего меня допрашивать, как виноватого. Вот спроси
Ивана Петровича, теперь уж он здесь и подтвердит тебе, что Наташа ревнива и
хоть очень любит меня, но в любви ее много эгоизма, потому что она ничем не
хочет для меня пожертвовать.
- Как это? - спросил я в удивлении, не веря ушам своим.
- Что ты это, Алеша? - чуть не вскрикнула Катя, всплеснув своими
руками.
- Ну да; что ж тут удивительного? Иван Петрович знает. Она все
требует, чтоб я с ней был. Она хоть и не требует этого, но видно, что ей
этого хочется.
- И не стыдно, не стыдно это тебе! - сказала Катя, вся загоревшись от
гнева.
- Да что же стыдно-то? Какая ты, право, Катя! Я ведь люблю ее больше,
чем она думает, а если б она любила меня настоящим образом, так, как я ее
люблю, то, наверно, пожертвовала бы мне своим удовольствием. Она, правда, и
сама отпускает меня, да ведь я вижу по лицу, что это ей тяжело, стало быть,
для меня все равно что и не отпускает.
- Нет, это неспроста! - вскричала Катя, снова обращаясь ко мне с
сверкающим гневным взглядом. - Признавайся, Алеша, признавайся сейчас, это
все наговорил тебе отец? Сегодня наговорил? И, пожалуйста, не хитри со
мной: я тотчас узнаю! Так или нет?
- Да, говорил, - отвечал смущенный Алеша, - что ж тут такого? Он
говорил со мной сегодня так ласково, так по-дружески, а ее все мне хвалил,
так что я даже удивился: она его так оскорбила, а он ее же так хвалит.
- А вы, вы и поверили, - сказал я, - вы, которому она отдала все, что
могла отдать, и даже теперь, сегодня же все ее беспокойство было об вас,
чтоб вам не было как-нибудь скучно, чтоб как-нибудь не лишить вас
возможности видеться с Катериной Федоровной! Она сама мне это говорила
сегодня. И вдруг вы поверили фальшивым наговорам! Не стыдно ли вам?
- Неблагодарный! Да что, ему никогда ничего не стыдно! - проговорила
Катя, махнув на него рукой, как будто на совершенно потерянного человека.
- Да что вы в самом деле! - продолжал Алеша жалобным голосом. - И
всегда-то ты такая, Катя! Всегда ты во мне одно худое подозреваешь... Уж не
говорю про Ивана Петровича! Вы думаете, я не люблю Наташу. Я не к тому
сказал, что она эгоистка. Я хотел только сказать, что она меня уж слишком
любит, так что уж из меры выходит, а от этого и мне и ей тяжело. А отец
меня никогда не проведет, хоть бы и хотел. Не дамся. Он вовсе не говорил,
что она эгоистка, в дурном смысле слова; я ведь понял. Он именно сказал
точь-в-точь так же, как я теперь передал: что она до того уж слишком меня
любит, до того сильно, что уж это выходит просто эгоизм, так что и мне и ей
тяжело, а впоследствии и еще тяжелее мне будет. Что ж, ведь это он правду
сказал, меня любя, и это вовсе не значит, что он обижал Наташу; напротив,
он видел в ней самую сильную любовь, любовь без меры, до невозможности...
Но Катя прервала его и не дала ему кончить. Она с жаром начала укорять
его, доказывать, что отец для того и начал хвалить Наташу, чтоб обмануть
его видимою добротою, и все это с намерением расторгнуть их связь, чтоб
невидимо и неприметно вооружить против нее самого Алешу. Она горячо и умно
вывела, как Наташа любила его, как никакая любовь не простит того, что он с
ней делает, - и что настоящий-то эгоист и есть он сам, Алеша. Мало-помалу
Катя довела его до ужасной печали и до полного раскаяния; он сидел подле
нас, смотря в землю, уже ничего не отвечая, совершенно уничтоженный и с
страдальческим выражением в лице. Но Катя была неумолима. Я с крайним
любопытством всматривался в нее. Мне хотелось поскорее узнать эту странную
девушку. Она была совершенный ребенок, но какой-то странный, убежденный
ребенок, с твердыми правилами и с страстной, врожденной любовью к добру и к
справедливости. Если ее действительно можно было назвать еще ребенком, то
она принадлежала к разряду задумывающихся детей, довольно многочисленному в
наших семействах. Видно было, что она уже много рассуждала. Любопытно было
бы заглянуть в эту рассуждающую головку и подсмотреть, как смешивались там
совершенно детские идеи и представления с серьезно выжитыми впечатлениями и
наблюдениями жизни (потому что Катя уже жила), а вместе с тем и с идеями,
еще ей не знакомыми, не выжитыми ею, но поразившими ее отвлеченно, книжно,
которых уже должно было быть очень много и которые она, вероятно, принимала
за выжитые ею самою. Во весь этот вечер и впоследствии, мне кажется, я
довольно хорошо изучил ее. Сердце в ней было пылкое и восприимчивое. Она в
иных случаях как будто пренебрегала уменьем владеть собою, ставя прежде
всего истину, а всякую жизненную выдержку считала за условный предрассудок
и, кажется, тщеславилась таким убеждением, что случается со многими пылкими
людьми, даже и не в очень молодых годах. Но это-то и придавало ей какую-то
особенную прелесть. Она очень любила мыслить и добиваться истины, но была
до того не педант, до того с ребяческими, детскими выходками, что вы с
первого взгляда начинали любить в ней все ее оригинальности и мириться с
ними. Я вспомнил Левиньку и Бориньку, и мне показалось, что все это
совершенно в порядке вещей. И странно: лицо ее, в котором я не заметил
ничего особенно прекрасного с первого взгляда, в этот же вечер поминутно
становилось для меня все прекраснее и привлекательнее. Это наивное
раздвоение ребенка и размышляющей женщины, эта детская и в высшей степени
правдивая жажда истины и справедливости и непоколебимая вера в свои
стремления - все это освещало ее лицо каким-то прекрасным светом
искренности, придавало ему какую-то высшую, духовную красоту, и вы начинали
понимать, что не так скоро можно исчерпать все значение этой красоты,
которая не поддается вся сразу каждому обыкновенному, безучастному взгляду.
И я понял, что Алеша должен был страстно привязаться к ней. Если он не мог
сам мыслить и рассуждать, то любил именно тех, которые за него мыслили и
даже желали, - а Катя уже взяла его под опеку. Сердце его было благородно и
неотразимо, разом покорялось всему, что было честно и прекрасно, а Катя уже
много и со всею искренностью детства и симпатии перед ним высказалась. У
него не было ни капли собственной воли; у ней было очень много настойчивой,
сильно и пламенно настроенной воли, а Алеша мог привязаться только к тому,
кто мог им властвовать и даже повелевать. Этим отчасти привязала его к себе
Наташа, в начале их связи, но в Кате было большое преимущество перед
Наташей - то, что она сама была еще дитя и, кажется, еще долго должна была
оставаться ребенком. Эта детскость ее, ее яркий ум и в то же время
некоторый недостаток рассудка - все это было как-то более сродни для Алеши.
Он чувствовал это, и потому Катя влекла его к себе все сильней и сильней. Я
уверен, что когда они говорили между собой наедине, то рядом с серьезными
"пропагандными" разговорами Кати дело, может быть, доходило у них и до
игрушек. И хоть Катя, вероятно, очень часто журила Алешу и уже держала его
в руках, но ему, очевидно, было с ней легче, чем с Наташей. Они были более
пара друг другу, а это было главное.
- Полно, Катя, полно, довольно; ты всегда права выходишь, а я нет. Это
потому, что в тебе душа чище моей, - сказал Алеша, вставая и подавая ей на
прощанье руку. - Сейчас же и к ней, и к Левиньке не заеду...
- И нечего тебе у Левиньки делать; а что теперь слушаешься и едешь, то
в этом ты очень мил.
- А ты в тысячу раз всех милее, - отвечал грустный Алеша. - Иван
Петрович, мне нужно вам два слова сказать.
Мы отошли на два шага.
- Я сегодня бесстыдно поступил, - прошептал он мне, - я низко
поступил, я виноват перед всеми на свете, а перед ними обеими больше всего.
Сегодня отец после обеда познакомил меня с Александриной (одна француженка)
- очаровательная женщина. Я... увлекся и... ну, уж что тут говорить, я
недостоин быть вместе с ними... Прощайте, Иван Петрович!
- Он добрый, он благородный, - поспешно начала Катя, когда я уселся
опять подле нее, - но мы об нем потом будем много говорить; а теперь нам
прежде всего нужно условиться: вы как считаете князя?
- Очень нехорошим человеком.
- И я тоже. Следственно, мы в этом согласны, а потому нам легче будет
судить. Теперь о Наталье Николаевне... Знаете, Иван Петрович, я теперь как
впотьмах, я вас ждала, как света. Вы мне все это разъясните, потому что в
самом-то главном пункте я сужу по догадкам, из того, что мне рассказывал
Алеша. А больше не от кого было узнать. Скажите же, во-первых (это
главное), как по вашему мнению: будут Алеша и Наташа вместе счастливы или
нет? Это мне прежде всего нужно знать для окончательного моего решения,
чтоб уж самой знать, как поступать.
- Как же можно об этом сказать наверно?..
- Да, разумеется, не наверно, - перебила она, - а как вам кажется? -
потому что вы очень умный человек.
- По-моему, они не могут быть счастливы.
- Почему же?
- Они не пара.
- Я так и думала! - И она сложила ручки, как бы в глубокой тоске.
- Расскажите подробнее. Слушайте: я ужасно желаю видеть Наташу, потому
что мне много надо с ней переговорить, и мне кажется, что мы с ней все
решим. А теперь я все ее представляю себе в уме: она должна быть ужасно
умна, серьезная, правдивая и прекрасная собой. Ведь так?
- Так.
- Так и я была уверена. Ну, так если она такая, как же она могла
полюбить Алешу, такого мальчика? Объясните мне это; я часто об этом думаю.
- Этого нельзя объяснить, Катерина Федоровна; трудно представить, за
что и как можно полюбить. Да, он ребенок. Но знаете ли, как можно полюбить
ребенка? (Сердце мое размягчилось, глядя на нее и на ее глазки, пристально,
с глубоким, серьезным и нетерпеливым вниманием устремленные на меня.) И чем
