- Садись-ка, садись, - продолжал он с озабоченным и хлопотливым видом,
- вот спешил к тебе, дело есть; да что с тобой? На тебе лица нет.
- Нездоровится. С самого утра кружится голова.
- Ну, смотри, этим нечего пренебрегать. Простудился, что ли?
- Нет, просто нервный припадок. У меня это иногда бывает. Да вы-то
здоровы ли?
- Ничего, ничего! Это так, сгоряча. Есть дело. Садись.
Я придвинул стул и уселся лицом к нему у стола. Старик слегка нагнулся
ко мне и начал полушепотом:
- Смотри не гляди на нее и показывай вид, как будто мы говорим о
постороннем. Это что у тебя за гостья такая сидит?
- После вам все объясню, Николай Сергеич. Это бедная девочка,
совершенная сирота, внучка того самого Смита, который здесь жил и умер в
кондитерской.
- А, так у него была и внучка! Ну, братец, чудак же она! Как глядит,
как глядит! Просто говорю: еще бы ты минут пять не пришел, я бы здесь не
высидел. Насилу отперла и до сих пор ни ни слова; просто жутко с ней, на
человеческое существо не похожа. Да как она здесь очутилась? А, понимаю,
верно, к деду пришла, не зная, что он умер.
- Да. Она была очень несчастна. Старик, еще умирая, об ней вспоминал.
- Гм! каков дед, такова и внучка. После все это мне расскажешь. Может
быть, можно будет и помочь чем-нибудь, так чем-нибудь, коль уж она такая
несчастная... Ну, а теперь нельзя ли, брат, ей сказать, чтоб она ушла,
потому что поговорить с тобой надо серьезно.
- Да уйти-то ей некуда. Она здесь и живет.
Я объяснил старику, что мог, в двух словах, прибавив, что можно
говорить и при ней, потому что она дитя.
- Ну да... конечно, дитя. Только ты, брат, меня ошеломил. С тобой
живет, господи боже мой!
И старик в изумлении посмотрел на нее еще раз. Елена, чувствуя, что
про нее говорят, сидела молча, потупив голову и щипала пальчиками покромку
дивана. Она уже успела надеть на себя новое платьице, которое вышло ей
совершенно впору. Волосы ее были приглажены тщательнее обыкновенного, может
быть, по поводу нового платья. Вообще если б не странная дикость ее
взгляда, то она была бы премиловидная девочка.
- Коротко и ясно, вот в чем, брат, дело, - начал опять старик, -
длинное дело, важное дело...
Он сидел потупившись, с важным и соображающим видом и, несмотря на
свою торопливость и на "коротко и ясно", не находил слов для начала речи.
"Что-то будет?" - подумал я.
- Видишь, Ваня, пришел я к тебе с величайшей просьбой. Но прежде...
так как я сам теперь соображаю, надо бы тебе объяснить некоторые
обстоятельства... чрезвычайно щекотливые обстоятельства...
Он откашлянулся и мельком взглянул на меня; взглянул и покраснел;
покраснел и рассердился на себя за свою ненаходчивость; рассердился и
решился:
- Ну, да что тут еще объяснять! Сам понимаешь. Просто-запросто я
вызываю князя на дуэль, а тебя прошу устроить это дело и быть моим
секундантом.
Я отшатнулся на спинку стула и смотрел на него вне себя от изумления.
- Ну что смотришь! Я ведь не сошел с ума.
- Но, позвольте, Николай Сергеич! Какой же предлог, какая цель? И,
наконец, как это можно...
- Предлог! цель! - вскричал старик, - вот прекрасно!..
- Хорошо, хорошо, знаю, что вы скажете; но чему же вы поможете вашей
выходкой! Какой выход представляет дуэль? Признаюсь, ничего не понимаю.
- Я так и думал, что ты ничего не поймешь. Слушай: тяжба наша
кончилась (то есть кончится на днях; остаются только одни пустые
формальности); я осужден. Я должен заплатить до десяти тысяч; так
присудили. За них отвечает Ихменевка. Следственно, теперь уж этот подлый
человек обеспечен в своих деньгах, а я, предоставив Ихменевку, заплатил и
делаюсь человеком посторонним. Тут-то я и поднимаю голову. Так и так,
почтеннейший князь, вы меня оскорбляли два года, вы позорили мое имя, честь
моего семейства, и я должен был все это переносить! Я не мог тогда вас
вызвать на поединок. Вы бы мне прямо сказали тогда: "А, хитрый человек, ты
хочешь убить меня, чтоб не платить мне денег, которые, ты предчувствуешь,
присудят тебя мне заплатить, рано ли, поздно ли! Нет, сначала посмотрим,
как решится тяжба, а потом вызывай". Теперь, почтенный князь, процесс
решен, вы обеспечены, следовательно, нет никаких затруднений, и потому не
угодно ли сюда, к барьеру. Вот в чем дело. Что ж, по-твоему, я не вправе,
наконец, отмстить за себя, за все, за все!
Глаза его сверкали. Я долго смотрел на него молча. Мне хотелось
проникнуть в его тайную мысль.
- Послушайте, Николай Сергеич, - отвечал я наконец, решившись сказать
главное слово, без которого мы бы не понимали друг друга. - Можете ли вы
быть со мною совершенно откровенны?
- Могу, - отвечал он с твердостью.
- Скажите же прямо: одно ли чувство мщения побуждает вас к вызову или
у вас в виду и другие цели?
- Ваня, - отвечал он, - ты знаешь, что я не позволяю никому в
разговорах со мною касаться некоторых пунктов; но для теперешнего раза
делаю исключение, потому что ты своим ясным умом тотчас же догадался, что
обойти этот пункт невозможно. Да, у меня есть другая цель. Эта цель: спасти
мою погибшую дочь и избавить ее от пагубного пути, на который ставят ее
теперь последние обстоятельства.
- Но как же вы спасете ее этой дуэлью, вот вопрос?
- Помешав всему тому, что там теперь затевается. Слушай: не думай, что
во мне говорит какая-нибудь там отцовская нежность и тому подобные
слабости. Все это вздор! Внутренность сердца моего я никому не показываю.
Не знаешь его и ты. Дочь оставила меня, ушла из моего дома с любовником, и
я вырвал ее из моего сердца, вырвал раз навсегда, в тот самый вечер -
помнишь? Если ты видел меня рыдающим над ее портретом, то из этого еще не
следует, что я желаю простить ее. Я не простил и тогда. Я плакал о
потерянном счастии, о тщетной мечте, но не о ней, как она теперь. Я, может
быть, и часто плачу; я не стыжусь в этом признаться, так же как и не
стыжусь признаться, что любил прежде дитя мое больше всего на свете. Все
это, по-видимому, противоречит моей теперешней выходке. Ты можешь сказать
мне: если так, если вы равнодушны к судьбе той, которую уже не считаете
вашей дочерью, то для чего же вы вмешиваетесь в то, что там теперь
затевается? Отвечаю: во-первых, для того, что не хочу дать восторжествовать
низкому и коварному человеку, а во-вторых, из чувства самого обыкновенного
человеколюбия. Если она мне уже не дочь, то она все-таки слабое,
незащищенное и обманутое существо, которое обманывают еще больше, чтоб
погубить окончательно. Ввязаться в дело прямо я не могу, а косвенно,
дуэлью, могу. Если меня убьют или прольют мою кровь, неужели она перешагнет
через наш барьер, а может быть, через мой труп и пойдет с сыном моего
убийцы к венцу, как дочь того царя (помнишь, у нас была книжка, по которой
ты учился читать), которая переехала через труп своего отца в колеснице? Да
и, наконец, если пойдет на дуэль, так князья-то наши и сами свадьбы не
захотят. Одним словом, я не хочу этого брака и употреблю все усилия, чтоб
его не было. Понял меня теперь?
помешать ее браку, то есть именно тому, что может восстановить ее доброе
имя? Ведь ей еще долго жить на свете; ей важно доброе имя.
- А плевать на все светские мнения, вот как она должна думать! Она
должна сознать, что главнейший позор заключается для нее в этом браке,
именно в связи с этими подлыми людьми, с этим жалким светом. Благородная
гордость - вот ответ ее свету. Тогда, может быть, и я соглашусь протянуть
ей руку, и увидим, кто тогда осмелится опозорить дитя мое!
Такой отчаянный идеализм изумил меня. Но я тотчас догадался, что он
был сам не в себе и говорил сгоряча.
- Это слишком идеально, - отвечал я ему, - следственно, жестоко. Вы
требуете от нее силы, которой, может быть, вы не дали ей при рождении. И
разве она соглашается на брак потому, что хочет быть княгиней? Ведь она
любит; ведь это страсть, это фатум. И наконец: вы требуете от нее презрения
к светскому мнению, а сами перед ним преклоняетесь. Князь вас обидел,
публично заподозрил вас в низком побуждении обманом породниться с его
княжеским домом, и вот вы теперь рассуждаете: если она сама откажет им
теперь, после формального предложения с их стороны, то, разумеется, это
будет самым полным и явным опровержением прежней клеветы. Вот вы чего
добиваетесь, вы преклоняетесь перед мнением самого князя, вы добиваетесь,
чтоб он сам сознался в своей ошибке. Вас тянет осмеять его, отмстить ему, и
для этого вы жертвуете счастьем дочери. Разве это не эгоизм?
Старик сидел мрачный и нахмуренный и долго не отвечал ни слова.
- Ты несправедлив ко мне, Ваня, - проговорил он наконец, и слеза
заблистала на его ресницах, - клянусь тебе, несправедлив, но оставим это! Я
не могу выворотить перед тобой мое сердце, - продолжал он, приподнимаясь и
берясь за шляпу, - одно скажу: ты заговорил сейчас о счастье дочери. Я
решительно и буквально не верю этому счастью, кроме того, что этот брак и
без моего вмешательства никогда не состоится.
- Как так! Почему вы думаете? Вы, может быть, знаете что-нибудь? -
вскричал я с любопытством.
- Нет, особенного ничего не знаю. Но эта проклятая лисица не могла
решиться на такое дело. Все это вздор, одни козни. Я уверен в этом, и
помяни мое слово, что так и сбудется. Во-вторых: если б этот брак и сбылся,
то есть в таком только случае, если у того подлеца есть свой особый,
таинственный, никому не известный расчет, по которому этот брак ему
выгоден, - расчет, которого я решительно не понимаю, то реши сам, спроси
свое собственное сердце: будет ли она счастлива в этом браке? Попреки,
унижения, подруга мальчишки, который уж и теперь тяготится ее любовью, а
как женится - тотчас же начнет ее не уважать, обижать, унижать; в то же
время сила страсти с ее стороны, по мере охлаждения с другой; ревность,
муки, ад, развод, может быть, само преступление... нет, Ваня! Если вы там
это стряпаете, а ты еще помогаешь, то, предрекаю тебе, дашь ответ богу, но
уж будет поздно! Прощай!
Я остановил его.
- Послушайте, Николай Сергеич, решим так: подождем. Будьте уверены,
что не одни глаза смотрят за этим делом, и, может быть, оно разрешится
самым лучшим образом, само собою, без насильственных и искусственных
разрешений, как например эта дуэль. Время - самый лучший разрешитель! А
наконец, позвольте вам сказать, что весь ваш проект совершенно невозможен.
Неужели ж вы могли хоть одну минуту думать, что князь примет ваш вызов?
- Как не примет? Что ты, опомнись!
- Клянусь вам, не примет, и поверьте, что найдет отговорку совершенно
достаточную; сделает все это с педантскою важностью, а между тем вы будете
совершенно осмеяны...
- Помилуй, братец, помилуй! Ты меня просто сразил после этого! Да как
же это он не примет? Нет, Ваня, ты просто какой-то поэт; именно, настоящий
поэт! Да что ж, по-твоему, неприлично, что ль, со мной драться? Я не хуже
его. Я старик, оскорбленный отец; ты - русский литератор, и потому лицо
тоже почетное, можешь быть секундантом и... и... Я уж и не понимаю, чего ж
тебе еще надобно...
- Вот увидите. Он такие предлоги подведет, что вы сами, вы, первый,
найдете, что вам с ним драться - в высшей степени невозможно.
- Гм... хорошо, друг мой, пусть будет по-твоему! Я пережду, до
известного времени, разумеется. Посмотрим, что сделает время. Но вот что,
друг мой: дай мне честное слово, что ни там, ни Анне Андреевне ты не
объявишь нашего разговора?
- Даю.
- Второе, Ваня, сделай милость, не начинай больше никогда со мной
говорить об этом.
- Хорошо, даю слово.
- И, наконец, еще просьба: я знаю, мой милый, тебе у нас, может быть,
и скучно, но ходи к нам почаще, если только можешь. Моя бедная Анна
Андреевна так тебя любит и... и... так без тебя скучает... понимаешь, Ваня?
