промолвил он, искоса оглядев меня. - А ты пошла! Прощайте, сударь; мы
гробовщики. Коли что по мастерству надоть, с нашим полным удовольствием...
А окромя того нечего нам с вами происходить...
Я вышел из этого дома в раздумье и в глубоком волнении. Сделать я
ничего не мог, но чувствовал, что мне тяжело оставить все это так.
Некоторые слова гробовщицы особенно меня возмутили. Тут скрывалось какое-то
нехорошее дело: я это предчувствовал.
Я шел, потупив голову и размышляя, как вдруг резкий голос окликнул
меня по фамилии. Гляжу - передо мной стоит хмельной человек, чуть не
покачиваясь, одетый довольно чисто, но в скверной шинели и в засаленном
картузе. Лицо очень знакомое. Я стал всматриваться. Он подмигнул мне и
иронически улыбнулся.
- Не узнаешь?
Глава V
- А! Да это ты, Маслобоев! - вскричал я, вдруг узнав в нем прежнего
школьного товарища, еще по губернской гимназии, - ну, встреча!
- Да, встреча! Лет шесть не встречались. То есть и встречались, да
ваше превосходительство не удостоивали взглядом-с. Ведь вы генералы-с,
литературные то есть-с!.. - Говоря это, он насмешливо улыбался.
- Ну, брат Маслобоев, это ты врешь, - прервал я его. - Во-первых,
генералы, хоть бы и литературные, и с виду не такие бывают, как я, а
второе, позволь тебе сказать, я действительно припоминаю, что раза два тебя
на улице встретил, да ты сам, видимо, избегал меня, а мне что ж подходить,
коли вижу, человек избегает. И знаешь, что и думаю? Не будь ты теперь
хмелен, ты бы и теперь меня не окликнул. Не правда ли? Ну, здравствуй! Я,
брат, очень, очень рад, что тебя встретил.
- Право! А не компрометирую я тебя моим... не тем видом? Ну, да нечего
об этом расспрашивать; не суть важное; я, брат Ваня, всегда помню, какой ты
был славный мальчуга. А помнишь, тебя за меня высекли? Ты смолчал, а меня
не выдал, а я, вместо благодарности, над тобой же неделю трунил. Безгрешная
ты душа! Здравствуй, душа моя, здравствуй! (Мы поцеловались.)
Ведь я уж сколько лет один маюсь, - день да ночь - сутки прочь, а
старого не забыл. Не забывается! А ты-то, ты-то?
- Да что я-то, и я один маюсь...
Он долго глядел на меня с сильным чувством расслабленного от вина
человека. Впрочем, он и без того был чрезвычайно добрый человек.
- Нет, Ваня, ты не то, что я! - проговорил он наконец трагическим
тоном. - Я ведь читал; читал, Ваня, читал!.. Да послушай: поговорим по
душе! Спешишь?
- Спешу; и, признаюсь тебе, ужасно расстроен одним делом. А вот что
лучше: где ты живешь?
- Скажу. Но это не лучше; а сказать ли, что лучше?
- Ну, что?
- А вот что! Видишь? - И он указал мне на вывеску в десяти шагах от
того места, где мы стояли, - видишь: кондитерская и ресторан, то есть
попросту ресторация, но место хорошее. Предупрежу, помещение приличное, а
водка, и не говори! Из Киева пешком пришла! Пил, многократно пил, знаю; а
мне худого здесь и не смеют подать. Знают Филиппа Филиппыча. Я ведь Филипп
Филиппыч. Что? Гримасничаешь? Нет, ты дай мне договорить. Теперь четверть
двенадцатого, сейчас смотрел; ну, так ровно в тридцать пять минут
двенадцатого я тебя и отпущу. А тем временем муху задавим. Двадцать минут
на старого друга, - идет?
- Если только двадцать минут, то идет; потому, душа моя, ей-богу,
дело...
- А идет, так идет. Только вот что, два слова прежде всего: лицо у
тебя нехорошее, точно сейчас тебе чем надосадили, правда?
- Правда.
- То-то я и угадал. Я, брат, теперь в физиономистику пустился, тоже
занятие! Ну, так пойдем, поговорим. В двадцать минут, во-первых, успею
вздушить адмирала Чаинского и пропущу березовки, потом зорной, потом
померанцевой, потом parfait amour, а потом еще что-нибудь изобрету. Пью,
брат! Только по праздникам перед обедней и хорош. А ты хоть и не пей. Мне
просто тебя одного надо. А выпьешь, особенное благородство души докажешь.
Пойдем! Сболтнем слова два, да и опять лет на десять врозь. Я, брат, тебе,
Ваня, не пара!
- Ну, да ты не болтай, а поскорей пойдем. Двадцать минут твои, а там и
пусти.
В ресторацию надо было попасть, поднявшись по деревянной
двухколенчатой лестнице с крылечком во второй этаж. Но на лестнице мы вдруг
столкнулись с двумя сильно выпившими господами. Увидя нас, они,
покачиваясь, посторонились.
Один из них был очень молодой и моложавый парень, еще безбородый, с
едва пробивающимися усиками и с усиленно глуповатым выражением лица. Одет
он был франтом, но как-то смешно: точно он был в чужом платье, с дорогими
перстнями на пальцах, с дорогой булавкой в галстуке и чрезвычайно глупо
причесанный, с каким-то коком. Он все улыбался и хихикал. Товарищ его был
уже лет пятидесяти, толстый, пузатый, одетый довольно небрежно, тоже с
большой булавкой в галстуке, лысый и плешивый, с обрюзглым, пьяным и рябым
лицом и в очках на носу, похожем на пуговку. Выражение этого лица было злое
и чувственное. Скверные, злые и подозрительные глаза заплыли жиром и
глядели как из щелочек. По-видимому, они оба знали Маслобоева, но пузан при
встрече с нами скорчил досадную, хоть и мгновенную гримасу, а молодой так и
ушел в какую-то подобострастно-сладкую улыбку. Он даже снял картуз. Он был
в картузе.
- Простите, Филипп Филиппыч, - пробормотал он, умильно смотря на него.
- А что?
- Виноват-с... того-с... (он щелкнул по воротнику). Там Митрошка
сидит-с. Так он, выходит, Филипп Филиппыч-с, подлец-с.
- Да что такое?
- Да уж так-с... А ему вот (он кивнул на товарища) на прошлой неделе,
через того самого Митрошку-с, в неприличном месте рожу в сметане
вымазали-с... кхи!
Товарищ с досадой подтолкнул его локтем.
- А вы бы с нами, Филипп Филиппыч, полдюжинки распили-с, у Дюссо-с,
прикажете надеяться-с?
- Нет, батюшка, теперь нельзя, - отвечал Маслобоев. - Дело есть.
- Кхи! И у меня дельце есть, до вас-с... - Товарищ опять подтолкнул
его локтем.
- После, после!
Маслобоев как-то, видимо, старался не смотреть на них. Но только что
мы вошли в первую комнату, через которую, по всей длине ее, тянулся
довольно опрятный прилавок, весь уставленный закусками, подовыми пирогами,
расстегаями и графинами с настойками разных цветов, как Маслобоев быстро
отвел меня в угол и сказал:
- Молодой - это купеческий сын Сизобрюхов, сын известного лабазника,
получил полмиллиона после отца и теперь кутит. В Париж ездил, денег там
видимо-невидимо убил, там бы, может, и все просадил, да после дяди еще
наследство получил и вернулся из Парижа; так здесь уж и добивает остальное.
Через год-то он, разумеется, пойдет по миру. Глуп как гусь - и по первым
ресторанам, и в подвалах и кабаках, и по актрисам, и в гусары просился -
просьбу недавно подавал. Другой, пожилой, - Архипов, тоже что-то вроде
купца или управляющего, шлялся и по откупам; бестия, шельма и теперешний
товарищ Сизобрюхова, Иуда и Фальстаф, все вместе, двукратный банкрот и
отвратительно чувственная тварь, с разными вычурами. В этом роде я знаю за
ним одно уголовное дело; вывернулся. По одному случаю я очень теперь рад,
что его здесь встретил; я его ждал... Архипов, разумеется, обирает
Сизобрюхова. Много разных закоулков знает, тем и драгоценен для этаких
вьюношей. Я, брат, на него уже давно зубы точу. Точит на него зубы и
Митрошка, вот тот молодцеватый парень, в богатой поддевке, - там, у окна
стоит, цыганское лицо. Он лошадьми барышничает и со всеми здешними гусарами
знаком. Я тебе скажу, такой плут, что в глазах у тебя будет фальшивую
бумажку делать, а ты хоть и видел, а все-таки ему ее разменяешь. Он в
поддевке, правда в бархатной, и похож на славянофила (да это, по-моему, к
нему и идет), а наряди его сейчас в великолепнейший фрак и тому подобное,
отведи его в английский клуб да скажи там: такой-то, дескать, владетельный
граф Барабанов, так там его два часа за графа почитать будут, - и в вист
сыграет, и говорить по-графски будет, и не догадаются; надует. Он плохо
кончит. Так вот этот Митрошка на пузана крепко зубы точит, потому у
Митрошки теперь тонко, а пузан у него Сизобрюхова отбил, прежнего приятеля,
с которого он не успел еще шерсточку обстричь. Если они сошлись теперь в
ресторации, так тут, верно, какая-нибудь штука была. Я даже знаю какая и
предугадываю, что Митрошка, а не кто другой, известил меня, что Архипов с
Сизобрюховым будут здесь и шныряют по этим местам за каким-то скверным
делом. Ненавистью Митрошки к Архипову я хочу воспользоваться, потому что
имею свои причины; да и явился я здесь почти по этой причине. Виду же
Митрошке не хочу показывать, да и ты на него не засматривайся. А когда
будем выходить отсюда, то он, наверно, сам ко мне подойдет и скажет то, что
мне надо... А теперь пойдем, Ваня, вон в ту комнату, видишь? Ну, Степан, -
продолжал он, обращаясь к половому, - понимаешь, чего мне надо?
- Понимаю-с.
- И удовлетворишь?
- Удовлетворю-с.
- Удовлетвори. Садись, Ваня. Ну, что ты так на меня смотришь? Я вижу
ведь, ты на меня смотришь. Удивляешься? Не удивляйся. Все может с человеком
случиться, что даже и не снилось ему никогда, и уж особенно тогда... ну, да
хоть тогда, когда мы с тобой зубрили Корнелия Непота! Вот что, Ваня, верь
одному: Маслобоев хоть и сбился с дороги, но сердце в нем то же осталось, а
обстоятельства только переменились. Я хоть и в саже, да никого не гаже. И в
доктора поступал, и в учителя отечественной словесности готовился, и об
Гоголе статью написал, и в золотопромышленники хотел, и жениться собирался
- жива-душа калачика хочет, и она согласилась, хотя в доме такая благодать,
что нечем кошки из избы было выманить. Я было уж к свадебной церемонии и
сапоги крепкие занимать хотел, потому у самого были уж полтора года в
дырьях... Да и не женился. Она за учителя вышла, а я стал в конторе
служить, то есть не в коммерческой конторе, а так, просто в конторе. Ну,
тут пошла музыка не та. Протекли годы, и я теперь хоть и не служу, но
денежки наживаю удобно: взятки беру и за правду стою; молодец против овец,
а против молодца и сам овца. Правила имею: знаю, например, что один в поле
не воин, и - дело делаю. Дело же мое больше по подноготной части...
понимаешь?
- Да ты уж не сыщик ли какой-нибудь?
- Нет, не то чтобы сыщик, а делами некоторыми занимаюсь, отчасти и
официально, отчасти и по собственному призванию. Вот что, Ваня: водку пью.
А так как ума я никогда не пропивал, то знаю и мою будущность. Время мое
прошло, черного кобеля не отмоешь добела. Одно скажу: если б во мне не
откликался еще человек, не подошел бы я сегодня к тебе, Ваня. Правда твоя,
встречал я тебя, видал и прежде, много раз хотел подойти, да все не смел,
все откладывал. Не стою я тебя. И правду ты сказал, Ваня, что если и
подошел, так только потому, что хмельной. И хоть все это сильнейшая ерунда,
но мы обо мне покончим. Давай лучше о тебе говорить. Ну, душа: читал!
Читал, ведь и я прочел! Я, дружище, про твоего первенца говорю. Как прочел
- я, брат, чуть порядочным человеком не сделался! Чуть было; да только
пораздумал и предпочел лучше остаться непорядочным человеком. Так-то...
И много еще он мне говорил. Он хмелел все больше и больше и начал
крепко умиляться, чуть не до слез. Маслобоев был всегда славный малый, но
всегда себе на уме и развит как-то не по силам; хитрый, пронырливый, пролаз
и крючок еще с самой школы, но в сущности человек не без сердца; погибший
человек. Таких людей между русскими людьми много. Бывают они часто с
большими способностями; но все это в них как-то перепутывается, да сверх
того они в состоянии сознательно идти против своей совести из слабости на
известных пунктах, и не только всегда погибают, но и сами заранее знают,
что идут к погибели. Маслобоев, между прочим, потонул в вине.
- Теперь, друг, еще одно слово, - продолжал он. - Слышал я, как твоя
слава сперва прогремела; читал потом на тебя разные критики (право, читал;
