все тем же пристальным и как будто надменным взглядом. Иначе я не умею
выразиться.
Я назвал ей фамилию Маслобоева и прибавил, что через него-то я и
вырвал ее от Бубновой и что Бубнова его очень боится. Щеки ее вдруг
загорелись как будто заревом, вероятно от воспоминаний.
- И она теперь никогда не придет сюда? - спросила Елена, пытливо
смотря на меня.
Я поспешил ее обнадежить. Она замолчала, взяла было своими горячими
пальчиками мою руку, но тотчас же отбросила ее, как будто опомнившись. "Не
может быть, чтоб она в самом деле чувствовала ко мне такое отвращение, -
подумал я. - Это ее манера, или... или просто бедняжка видела столько горя,
что уж не доверяет никому на свете".
В назначенное время я сходил за лекарством и вместе с тем в знакомый
трактир, в котором я иногда обедал и где мне верили в долг. В этот раз,
выходя из дому, я захватил с собой судки и взял в трактире порцию супу из
курицы для Елены. Но она не хотела есть, и суп до времени остался в печке.
Дав ей лекарство, я сел за свою работу. Я думал, что она спит, но,
нечаянно взглянув на нее, вдруг увидел, что она приподняла голову и
пристально следила, как я пишу. Я притворился, что не заметил ее.
Наконец она и в самом деле заснула и, к величайшему моему
удовольствию, спокойно, без бреду и без стонов. На меня напало раздумье;
Наташа не только могла, не зная, в чем дело, рассердиться на меня за то,
что я не приходил к ней сегодня, но даже, думал я, наверно будет огорчена
моим невниманием именно в такое время, когда, может быть, я ей наиболее
нужен. У нее даже наверно могли случиться теперь какие-нибудь хлопоты,
какое-нибудь дело препоручить мне, а меня, как нарочно, и нет.
Что же касается до Анны Андреевны, то я совершенно не знал, как завтра
отговорюсь перед нею. Я думал-думал и вдруг решился сбегать и туда и сюда.
Все мое отсутствие могло продолжаться всего только два часа. Елена же спит
и не услышит, как я схожу. Я вскочил, накинул пальто, взял фуражку, но
только было хотел уйти, как вдруг Елена позвала меня. Я удивился: неужели ж
она притворялась, что спит?
Замечу кстати: хоть Елена и показывала вид, что как будто не хочет
говорить со мною, но эти оклики, довольно частые, эта потребность
обращаться ко мне со всеми недоумениями, доказывали противное и, признаюсь,
были мне даже приятны.
- Куда вы хотите отдать меня? - спросила она, когда я к ней подошел.
Вообще она задавала свои вопросы как-то вдруг, совсем для меня неожиданно.
В этот раз я даже не сейчас ее понял.
- Давеча вы говорили с вашим знакомым, что хотите отдать меня в
какой-то дом. Я никуда не хочу.
Я нагнулся к ней: она была опять вся в жару; с ней был опять
лихорадочный кризис. Я начал утешать ее и обнадеживать; уверял ее, что если
она хочет остаться у меня, то я никуда ее не отдам. Говоря это, я снял
пальто и фуражку. Оставить ее одну в таком состоянии я не решился.
- Нет, ступайте! - сказала она, тотчас догадавшись, что я хочу
остаться. - Я спать хочу; я сейчас засну.
- Да как же ты одна будешь?.. - говорил я в недоумении. - Я, впрочем,
наверно через два часа назад буду...
- Ну, и ступайте. А то целый год больна буду, так вам целый год из
дому не уходить, - и она попробовала улыбнуться и как-то странно взглянула
на меня, как будто борясь с каким-то добрым чувством, отозвавшимся в ее
сердце. Бедняжка! Добренькое, нежное ее сердце выглядывало наружу, несмотря
на всю ее нелюдимость и видимое ожесточение.
Сначала я сбегал к Анне Андреевне. Она ждала меня с лихорадочным
нетерпением и встретила упреками; сама же была в страшном беспокойстве:
Николай Сергеич сейчас после обеда ушел со двора, а куда - неизвестно. Я
предчувствовал, что старушка не утерпела и рассказала ему все, по своему
обыкновению, намеками. Она, впрочем, мне почти что призналась в этом сама,
говоря, что не могла утерпеть, чтоб не поделиться с ним такою радостью, но
что Николай Сергеич стал, по ее собственному выражению, чернее тучи, ничего
не сказал, "все молчал, даже на вопросы мои не отвечал", и вдруг после
обеда собрался и был таков. Рассказывая это, Анна Андреевна чуть не дрожала
от страху и умоляла меня подождать с ней вместе Николая Сергеича. Я
отговорился и сказал ей почти наотрез, что, может быть, и завтра не приду и
что я собственно потому и забежал теперь, чтобы об этом предуведомить. В
этот раз мы чуть было не поссорились. Она заплакала; резко и горько
упрекала меня, и только когда я уже выходил из двери, она вдруг бросилась
ко мне на шею, крепко обняла меня обеими руками и сказала, чтоб я не
сердился на нее, "сироту", и не принимал в обиду слов ее.
Наташу, против ожидания, я застал опять одну, и - странное дело, мне
показалось, что она вовсе не так была мне в этот раз рада, как вчера и
вообще в другие разы. Как будто я ей в чем-нибудь досадил или помешал. На
мой вопрос: был ли сегодня Алеша? - она отвечала: разумеется, был, но
недолго. Обещался сегодня вечером быть, - прибавила она, как бы в раздумье.
- А вчера вечером был?
- Н-нет. Его задержали, - прибавила она скороговоркой. - Ну, что,
Ваня, как твои дела?
Я видел, что она хочет зачем-то замять наш разговор и свернуть на
другое. Я оглядел ее пристальнее: она была видимо расстроена. Впрочем,
заметив, что я пристально слежу за ней и в нее вглядываюсь, она вдруг
быстро и как-то гневно взглянула на меня и с такою силою, что как будто
обожгла меня взглядом. "У нее опять горе, - подумал я, - только она
говорить мне не хочет".
В ответ на ее вопрос о моих делах я рассказал ей всю историю Елены, со
всеми подробностями. Ее чрезвычайно заинтересовал и даже поразил мой
рассказ.
- Боже мой! И ты мог ее оставить одну, больную! - вскричала она.
Я объяснил, что хотел было совсем не приходить к ней сегодня, но
думал, что она на меня рассердится и что во мне могла быть какая-нибудь
нужда.
- Нужда, - проговорила она про себя, что-то обдумывая, - нужда-то,
пожалуй, есть в тебе, Ваня, но лучше уж в другой раз. Был у наших?
Я рассказал ей.
- Да; бог знает, как отец примет теперь все эти известия. А впрочем,
что и принимать-то...
- Как что принимать? - спросил я, - такой переворот!
- Да уж так... Куда ж это он опять пошел? В тот раз вы думали, что он
ко мне ходил. Видишь, Ваня, если можешь, зайди ко мне завтра. Может быть, я
кой-что и скажу тебе... Совестно мне только тебя беспокоить; а теперь шел
бы ты домой к своей гостье. Небось часа два прошло, как ты вышел из дома?
- Прошло. Прощай, Наташа. Ну, а каков был сегодня с тобой Алеша?
- Да что Алеша, ничего... Удивляюсь даже твоему любопытству.
- До свидания, друг мой.
- Прощай. - Она подала мне руку как-то небрежно и отвернулась от моего
последнего прощального взгляда. Я вышел от нее несколько удивленный. "А
впрочем, - подумал я, - есть же ей об чем и задуматься. Дела не шуточные. А
завтра все первая же мне и расскажет".
Возвратился я домой грустный и был страшно поражен, только что вошел в
дверь. Было уже темно. Я разглядел, что Елена сидела на диване, опустив на
грудь голову, как будто в глубокой задумчивости. На меня она и не
взглянула, точно была в забытьи. Я подошел к ней; она что-то шептала про
себя. "Уж не в бреду ли?" - подумал я.
- Елена, друг мой, что с тобой? - спросил я, садясь подле нее и
охватив ее рукою.
- Я хочу отсюда... Я лучше хочу к ней, - проговорила она, не подымая
ко мне головы.
- Куда? К кому? - спросил я в удивлении.
- К ней, к Бубновой. Она все говорит, что я ей должна много денег, что
она маменьку на свои деньги похоронила... Я не хочу, чтобы она бранила
маменьку, я хочу у ней работать и все ей заработаю... Тогда от нее сама и
уйду. А теперь я опять к ней пойду.
- Успокойся, Елена, к ней нельзя, - говорил я. - Она тебя замучает;
она тебя погубит...
- Пусть погубит, пусть мучает, - с жаром подхватила Елена, - не я
первая; другие и лучше меня, да мучаются. Это мне нищая на улице говорила.
Я бедная и хочу быть бедная. Всю жизнь буду бедная; так мне мать велела,
когда умирала. Я работать буду... Я не хочу это платье носить...
- Я завтра же тебе куплю другое. Я и книжки твои тебе принесу. Ты
будешь у меня жить. Я тебя никому не отдам, если сама не захочешь;
успокойся...
- Я в работницы наймусь.
- Хорошо, хорошо! Только успокойся, ляг, засни!
Но бедная девочка залилась слезами. Мало-помалу слезы ее обратились в
рыдания. Я не знал, что с ней делать; подносил ей воды, мочил ей виски,
голову. Наконец она упала на диван в совершенном изнеможении, и с ней опять
начался лихорадочный озноб. Я окутал ее, чем нашлось, и она заснула, но
беспокойно, поминутно вздрагивая и просыпаясь. Хоть я и не много ходил в
этот день, но устал ужасно и рассудил сам лечь как можно раньше.
Мучительные заботы роились в моей голове. Я предчувствовал, что с этой
девочкой мне будет много хлопот. Но более всего заботила меня Наташа и ее
дела. Вообще, вспоминаю теперь, я редко был в таком тяжелом расположении
духа, как засыпая в эту несчастную ночь.
Глава IX
Проснулся я больной, поздно, часов в десять утра. У меня кружилась и
болела голова. Я взглянул на постель Елены: постель была пуста. В то же
время из правой моей комнатки долетали до меня какие-то звуки, как будто
кто-то шуршал по полу веником. Я вышел посмотреть. Елена, держа в руке
веник и придерживая другой рукой свое нарядное платьице, которое она еще и
не снимала с того самого вечера, мела пол. Дрова, приготовленные в печку,
были сложены в уголку; со стола стерто, чайник вычищен; одним словом, Елена
хозяйничала.
- Послушай, Елена, - закричал я, - кто же тебя заставляет пол мести? Я
этого не хочу, ты больна; разве ты в работницы пришла ко мне?
- Кто ж будет здесь пол мести? - отвечала она, выпрямляясь и прямо
смотря на меня. - Теперь я не больна.
- Но я не для работы взял тебя, Елена. Ты как будто боишься, что я
буду попрекать тебя, как Бубнова, что ты у меня даром живешь? И откуда ты
взяла этот гадкий веник? У меня не было веника, - прибавил я, смотря на нее
с удивлением.
- Это мой веник. Я его сама сюда принесла. Я и дедушке здесь пол мела.
А веник вот тут, под печкой с того времени и лежал.
Я воротился в комнату в раздумье. Могло быть, что я грешил; но мне
именно казалось, что ей как будто тяжело было мое гостеприимство и что она
всячески хотела доказать мне, что живет у меня не даром. "В таком случае
какой же это озлобленный характер?" - подумал я. Минуты две спустя вошла и
она и молча села на свое вчерашнее место на диване, пытливо на меня
поглядывая. Между тем я вскипятил чайник, заварил чай, налил ей чашку и
подал с куском белого хлеба. Она взяла молча и беспрекословно. Целые сутки
она почти ничего не ела.
- Вот и платьице хорошенькое запачкала веником, - сказал я, заметив
большую грязную полосу на подоле ее юбки.
Она осмотрелась и вдруг, к величайшему моему удивлению, отставила
чашку, ущипнула обеими руками, по-видимому хладнокровно и тихо, кисейное
полотнище юбки и одним взмахом разорвала его сверху донизу. Сделав это, она
молча подняла на меня свой упорный, сверкающий взгляд. Лицо ее было бледно.
- Что ты делаешь, Елена? - закричал я, уверенный, что вижу перед собою
сумасшедшую.
- Это нехорошее платье, - проговорила она, почти задыхаясь от
волнения. - Зачем вы сказали, что это хорошее платье? Я не хочу его носить,
- вскричала она вдруг, вскочив с места. - Я его изорву. Я не просила ее
рядить меня. Она меня нарядила сама, насильно. Я уж разорвала одно платье,
разорву и это, разорву! Разорву! Разорву!..
И она с яростию накинулась на свое несчастное платьице. В один миг она
изорвала его чуть не в клочки. Когда она кончила, она была так бледна, что
