свою радость? Не была ли слишком обидчива? Или, наоборот, уж слишком
снисходительна? Не подумал бы он чего-нибудь? Не просмеял бы? Не
почувствовал бы презрения к ней?.. От этой мысли щеки ее вспыхнули как
огонь.
- Неужели можно так волноваться из-за того только, что дурной человек
что-нибудь подумает? Да пусть его думает! - сказал я.
- Почему же он дурной? - спросила она.
Наташа была мнительна, но чиста сердцем и прямодушна. Мнительность ее
происходила из чистого источника. Она была горда, и благородно горда, и не
могла перенести, если то, что считала выше всего, предалось бы на посмеяние
в ее же глазах. На презрение человека низкого она, конечно, отвечала бы
только презрением, но все-таки болела бы сердцем за насмешку над тем, что
считала святынею, кто бы ни смеялся. Не от недостатка твердости происходило
это. Происходило отчасти и от слишком малого знания света, от непривычки к
людям, от замкнутости в своем угле. Она всю жизнь прожила в своем угле,
почти не выходя из негою И, наконец, свойство самых добродушных людей,
может быть перешедшее к ней от отца, - захвалить человека, упорно считать
его лучше, чем он в самом деле, сгоряча преувеличивать в нем все доброе, -
было в ней развито в сильной степени. Тяжело таким людям потом
разочаровываться; еще тяжеле, когда чувствуешь, что сам виноват. Зачем
ожидал более, чем могут дать? А таких людей поминутно ждет такое
разочарование. Всего лучше, если они спокойно сидят в своих углах и не
выходят на свет; я даже заметил, что они действительно любят свои углы до
того, что даже дичают в них. Впрочем, Наташа перенесла много несчастий,
много оскорблений. Это было уже больное существо, и ее нельзя винить, если
только в моих словах есть обвинение.
Но я спешил и встал уходить. Она изумилась и чуть не заплакала, что я
ухожу, хотя все время, как я сидел, не показывала мне никакой особенной
нежности, напротив, даже была со мной как будто холоднее обыкновенного. Она
горячо поцеловала меня и как-то долго посмотрела мне в глаза.
- Послушай, - сказала она, - Алеша был пресмешной сегодня и даже
удивил меня. Он был очень мил, очень счастлив с виду, но влетел таким
мотыльком, таким фатом, все перед зеркалом вертелся. Уж он слишком как-то
без церемонии теперь... да и сидел-то недолго. Представь: мне конфет
привез.
- Конфет? Что ж, это очень мило и простодушно. Ах, какие вы оба! Вот
уж и пошли теперь наблюдать друг за другом, шпионить, лица друг у друга
изучать, тайные мысли на них читать (а ничего-то вы в них и не понимаете!).
Еще он ничего. Он веселый и школьник по-прежнему. А ты-то, ты-то!
И всегда, когда Наташа переменяла тон и подходила, бывало, ко мне или
с жалобой на Алешу, или для разрешения каких-нибудь щекотливых недоумений,
или с каким-нибудь секретом и с желанием, чтоб я понял его с полслова, то,
помню, она всегда смотрела на меня, оскаля зубки и как будто вымаливая,
чтоб я непременно решил как-нибудь так, чтоб ей тотчас же стало легче на
сердце. Но помню тоже, я в таких случаях всегда как-то принимал суровый и
резкий тон, точно распекая кого-то, и делалось это у меня совершенно
нечаянно, но всегда удавалось. Суровость и важность моя были кстати,
казались авторитетнее, а ведь иногда человек чувствует непреодолимую
потребность, чтоб его кто-нибудь пораспек. По крайней мере, Наташа уходила
от меня иногда совершенно утешенная.
- Нет, видишь, Ваня, - продолжала она, держа одну свою ручку на моем
плече, другою сжимая мне руку, а глазками заискивая в моих глазах, - мне
показалось, что он был как-то мало проникнут... он показался мне таким уж
mari10, - знаешь, как будто десять лет женат, но все еще любезный с женой
человек. Не рано ли уж очень?.. Смеялся, вертелся, но как будто это все ко
мне только так, только уж отчасти относится, а не так, как прежде... Очень
торопился к Катерине Федоровне... Я ему говорю, а он не слушает или об
другом заговаривает, знаешь, эта скверная великосветская привычка, от
которой мы оба его так отучали. Одним словом, был такой... даже как будто
равнодушный... Но что я! Вот и пошла, вот и начала! Ах, какие мы все
требовательные, Ваня, какие капризные деспоты! Только теперь вижу! Пустой
перемены в лице человеку не простим, а у него еще бог знает отчего
переменилось лицо! Ты прав, Ваня, что сейчас укорял меня! Это я одна во
всем виновата! Сами себе горести создаем, да еще жалуемся... Спасибо, Ваня,
ты меня совершенно утешил. Ах, кабы он сегодня приехал! Да чего! Пожалуй,
еще рассердится за давешнее.
----
10 мужем ( франц.).
- Да неужели вы уж поссорились! - вскричал я с удивлением.
- И виду не подала! Только я была немного грустна, а он из веселого
стал вдруг задумчивым и, мне показалось, сухо со мной простился. Да я пошлю
за ним... Приходи и ты, Ваня, сегодня.
- Непременно, если только не задержит одно дело.
- Ну вот, какое там дело?
- Да навязал себе! А впрочем, кажется, непременно приду.
Глава VII
Ровно в семь часов я был у Маслобоева. Он жил в Шестилавочной, в
небольшом доме, во флигеле, в довольно неопрятной квартире о трех комнатах,
впрочем не бедно меблированных. Виден был даже некоторый достаток и в то же
время чрезвычайная нехозяйственность. Мне отворила прехорошенькая девушка
лет девятнадцати, очень просто, но очень мило одетая, очень чистенькая и с
предобрыми, веселыми глазками. Я тотчас догадался, что это и есть та самая
Александра Семеновна, о которой он упомянул вскользь давеча, подманивая
меня с ней познакомиться. Она спросила: кто я, и, услышав фамилию, сказала,
что он ждет меня, но что теперь спит в своей комнате, куда меня и повела.
Маслобоев спал на прекрасном, мягком диване, накрытый своею грязною
шинелью, с кожаной истертой подушкой в головах. Сон у него был очень
чуткий; только что мы вошли, он тотчас же окликнул меня по имени.
- А! Это ты? Жду. Сейчас во сне видел, что ты пришел и меня будишь.
Значит, пора. Едем.
- Куда едем?
- К даме.
- К какой? Зачем?
- К мадам Бубновой, затем чтобы ее раскассировать. А какая
красотка-то! - протянул он, обращаясь к Александре Семеновне, и даже
поцеловал кончики пальцев при воспоминании о мадам Бубновой.
- Ну уж пошел, выдумал! - проговорила Александра Семеновна, считая
непременным долгом немного рассердиться.
- Незнаком? Познакомься, брат: вот, Александра Семеновна, рекомендую
тебе, это литературный генерал; их только раз в год даром осматривают, а в
прочее время за деньги.
- Ну, вот дуру нашел. Вы его, пожалуйста, не слушайте, все смеется
надо мной. Какие они генералы?
- Я про то вам и говорю, что особенные. А ты, ваше превосходительство,
не думай, что мы глупы; мы гораздо умнее, чем с первого взгляда кажемся.
- Да не слушайте его! Вечно-то застыдит при хороших людях, бесстыдник.
Хоть бы в театр когда свез.
- Любите, Александра Семеновна, домашние свои... А не забыли, что
любить-то надо? Словечко-то не забыли? Вот которому я вас учил?
- Конечно, не забыла. Вздор какой-нибудь значит.
- Ну, да какое ж словечко-то?
- Вот стану я страмиться при госте. Оно, может быть, страм какой
значит. Язык отсохни, коли скажу.
- Значит, забыли-с?
- А вот и не забыла; пенаты! Любите свои пенаты... ведь вот что
выдумает! Может, никаких пенатов и не было; и за что их любить-то? Все
врет!
- Зато у мадам Бубновой...
- Тьфу ты с своей Бубновой! - и Александра Семеновна выбежала в
величайшем негодовании.
- Пора! идем! Прощайте, Александра Семеновна!
Мы вышли.
- Видишь, Ваня, во-первых, сядем на этого извозчика. Так. А во-вторых,
я давеча, как с тобой простился, кой-что еще узнал и узнал уж не по
догадкам, а в точности. Я еще на Васильевском целый час оставался. Этот
пузан - страшная каналья, грязный, гадкий, с вычурами и с разными подлыми
вкусами. Эта Бубнова давно уж известна кой-какими проделками в этом же
роде. Она на днях с одной девочкой из честного дома чуть не попалась. Эти
кисейные платья, в которые она рядила эту сиротку (вот ты давеча
рассказывал), не давали мне покоя; потому что я кой-что уже до этого
слышал. Давеча я кой-что еще разузнал, правда совершенно случайно, но,
кажется, наверно. Сколько лет девочке?
- По лицу лет тринадцать.
- А по росту меньше. Ну, так она и сделает. Коли надо, скажет
одиннадцать, а то пятнадцать. И так как у бедняжки ни защиты, ни семейства,
то...
- Неужели?
- А ты что думал? Да уж мадам Бубнова из одного сострадания не взяла
бы к себе сироту. А уж если пузан туда повадился, так уж так. Он с ней
давеча утром виделся. А болвану Сизобрюхову обещана сегодня красавица,
мужняя жена, чиновница и штаб-офицерка. Купецкие дети из кутящих до этого
падки; всегда про чин спросят. Это как в латинской грамматике, помнишь:
значение предпочитается окончанию. А впрочем, я еще, кажется, с давешнего
пьян. Ну, а Бубнова такими делами заниматься не смей. Она и полицию надуть
хочет; да врешь! А потому я и пугну, так как она знает, что я по старой
памяти... ну и прочее - понимаешь?
Я был страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу. Я все
боялся, что мы опоздаем, и погонял извозчика.
- Не беспокойся; меры приняты, - говорил Маслобоев. - Там Митрошка.
Сизобрюхов ему поплатится деньгами, а пузатый подлец - натурой. Это еще
давеча решено было. Ну, а Бубнова на мой пай приходится... Потому она не
смей...
Мы приехали и остановились у ресторации; но человека, называвшегося
Митрошкой, там не было. Приказав извозчику нас дожидаться у крыльца
ресторации, мы пошли к Бубновой. Митрошка поджидал нас у ворот. В окнах
разливался яркий свет, и слышался пьяный, раскатистый смех Сизобрюхова.
- Там они все, с четверть часа будет, - известил Митрошка. - Теперь
самое время.
- Да как же мы войдем? - спросил я.
- Как гости, - возразил Маслобоев. - Она меня знает; да и Митрошку
знает. Правда, все на запоре, да только не для нас.
Он тихо постучал в ворота, и они тотчас же отворились.
Отворил дворник и перемигнулся с Митрошкой. Мы вошли тихо; в доме нас
не слыхали. Дворник провел нас по лесенке и постучался. Его окликнули; он
отвечал, что один: "дескать, надоть". Отворили, и мы все вошли разом.
Дворник скрылся.
- Ай, кто это? - закричала Бубнова, пьяная и растрепанная, стоявшая в
крошечной передней со свечою в руках.
- Кто? - подхватил Маслобоев. - Как же вы это, Анна Трифоновна,
дорогих гостей не узнаете? Кто же, как не мы?.. Филипп Филиппыч.
- Ах, Филипп Филиппыч! это вы-с... дорогие гости... Да как же вы-с...
я-с... ничего-с... пожалуйте сюда-с.
И она совсем заметалась.
- Куда сюда? Да тут перегородка... Нет, вы нас принимайте получше. Мы
у вас холодненького выпьем, да машерочек нет ли?
Хозяйка мигом ободрилась.
- Да для таких дорогих гостей из-под земли найду; из китайского
государства выпишу.
- Два слова, голубушка Анна Трифоновна: здесь Сизобрюхов?
- З... здесь.
- Так его-то мне и надобно. Как же он смел, подлец, без меня кутить!
- Да он вас, верно, не позабыл. Все кого-то поджидал, верно, вас.
Маслобоев толкнул дверь, и мы очутились в небольшой комнате, в два
окна, с геранями, плетеными стульями и с сквернейшими фортепианами; все как
следовало. Но еще прежде, чем мы вошли, еще когда мы разговаривали в
передней, Митрошка стушевался. Я после узнал, что он и не входил, а
пережидал за дверью. Ему было кому потом отворить. Растрепанная и
нарумяненная женщина, выглядывавшая давеча утром из-за плеча Бубновой,
приходилась ему кума.
Сизобрюхов сидел на тоненьком диванчике под красное дерево, перед
круглым столом, покрытым скатертью. На столе стояли две бутылки теплого
шампанского, бутылка скверного рому; стояли тарелки с кондитерскими
