конфетами, пряниками и орехами трех сортов. За столом, напротив
Сизобрюхова, сидело отвратительное существо лет сорока и рябое, в черном
тафтяном платье и с бронзовыми браслетами и брошками. Это была
штаб-офицерка, очевидно поддельная. Сизобрюхов был пьян и очень доволен.
Пузатого его спутника с ним не было.
- Так-то люди делают! - заревел во все горло Маслобоев, - а еще к
Дюссо приглашает!
- Филипп Филиппыч, осчастливили-с! - пробормотал
Сизобрюхов, с блаженным видом подымаясь нам навстречу.
- Пьешь?
- Извините-с.
- Да ты не извиняйся, а приглашай гостей. С тобой погулять приехали.
Вот привел еще гостя: приятель! - Маслобоев указал на меня.
- Рады-с, то есть осчастливили-с... Кхи!
- Ишь, шампанское называется! На кислые щи похоже.
- Обижаете-с.
- Знать, ты к Дюссо-то и показываться не смеешь; а еще приглашает!
- Он сейчас рассказывал, что в Париже был, - подхватила штаб-офицерка,
- вот врет-то, должно быть!
- Федосья Титишна, не обижайте-с. Были-с. Ездили-с.
- Ну, такому ли мужику в Париже бань?
- Были-с. Могли-с. Мы там с Карпом Васильичем отличались. Карпа
Васильича изволите знать-с?
- А на что мне знать твоего Карпа Васильича?
- Да уж так-с... из политики дело-с. А мы с ним там, в местечке
Париже-с, у мадам Жубер-с, англицкую трюму разбили-с.
- Что разбили?
- Трюму-с. Трюма такая была, во всю стену до потолка простиралась; а
уж Карп Васильич так пьян, что уж с мадам Жубер-с по-русски заговорил. Он
это у трюмы стал, да и облокотился. А Жуберта-то и кричит ему, по-свойски
то есть: "Трюма семьсот франков стоит (по-нашему четвертаков), разобьешь!"
Он ухмыляется да на меня смотрит; а я супротив сижу на канапе, и красота со
мной, да не такое рыло, как вот ефта-с, а с киксом, словом сказать-с. Он и
кричит: "Степан Терентьич, а Степан Терентьич! Пополам идет, что ли?" Я
говорю: "Идет!" - как он кулачищем-то по трюме-то стукнет - дзынь! Только
осколки посыпались. Завизжала Жуберта, так в рожу ему прямо и лезет: "Что
ты, разбойник, куда пришел?" (по-ихнему то есть). А он ей: "Ты, говорит,
мадам Жубер-с, деньги бери, а ндраву моему не препятствуй", да тут же ей
шестьсот пятьдесят франков и отвалил. Полсотни выторговали-с.
В эту минуту страшный, пронзительный крик раздался где-то за
несколькими дверями, за две или за три комнатки от той, в которой мы были.
Я вздрогнул и тоже закричал. Я узнал этот крик: это был голос Елены. Тотчас
же вслед за этим жалобным криком раздались другие крики, ругательства,
возня и наконец ясные, звонкие, отчетливые удары ладонью руки по лицу. Это,
вероятно, расправлялся Митрошка по своей части. Вдруг с силой отворилась
дверь и Елена, бледная, с помутившимися глазами, в белом кисейном, но
совершенно измятом и изорванном платье, с расчесанными, но разбившимися,
как бы в борьбе, волосами, ворвалась в комнату. Я стоял против дверей, а
она бросилась прямо ко мне и обхватила меня руками. Все вскочили, все
переполошились. Визги и крики раздались при ее появлении. Вслед за ней
показался в дверях Митрошка, волоча за волосы своего пузатого недруга в
самом растерзанном виде. Он доволок его до порога и вбросил к нам в
комнату.
- Вот он! Берите его! - произнес Митрошка с совершенно довольным
видом.
- Слушай, - проговорил Маслобоев, спокойно подходя ко мне и стукнув
меня по плечу, - бери нашего извозчика, бери девочку и поезжай к себе, а
здесь тебе больше нечего делать. Завтра уладим и остальное.
Я не заставил себе повторять два раза. Схватив за руку Елену, я вывел
ее из этого вертепа. Уж не знаю, как там у них кончилось. Нас не
останавливали: хозяйка была поражена ужасом. Все произошло так скоро, что
она и помешать не могла. Извозчик нас дожидался, и через двадцать минут я
был уже на своей квартире.
Елена была как полумертвая. Я расстегнул крючки у ее платья, спрыснул
ее водой и положил на диван. С ней начался жар и бред. Я глядел на ее
бледное личико, на бесцветные ее губы, на ее черные, сбившиеся на сторону,
но расчесанные волосок к волоску и напомаженные волосы, на весь ее туалет,
на эти розовые бантики, еще уцелевшие кой-где на платье, - и понял
окончательно всю эту отвратительную историю. Бедная! Ей становилось все
хуже и хуже. Я не отходил от нее и решился не ходить этот вечер к Наташе.
Иногда Елена подымала свои длинные ресницы и взглядывала на меня, и долго и
пристально глядела, как бы узнавая меня. Уже поздно, часу в первом ночи,
она заснула.
Я заснул подле нее на полу.
Глава VIII
Я встал очень рано. Всю ночь я просыпался почти каждые полчаса,
подходил к моей бедной гостье и внимательно к ней присматривался. У нее был
жар и легкий бред. Но к утру она заснула крепко. Добрый знак, подумал я,
но, проснувшись утром, решился поскорей, покамест бедняжка еще спала,
сбегать к доктору. Я знал одного доктора, холостого и добродушного
старичка, с незапамятных времен жившего у Владимирской вдвоем с своей
экономкой-немкой. К нему-то я и отправился. Он обещал быть у меня в десять
часов. Было восемь, когда я приходил к нему. Мне ужасно хотелось зайти по
дороге к Маслобоеву, но я раздумал: он, верно, еще спал со вчерашнего, да к
тому же Елена могла проснуться и, пожалуй, без меня испугалась бы, увидя
себя в моей квартире. В болезненном своем состоянии она могла забыть: как,
когда и каким образом попала ко мне.
Она проснулась в ту самую минуту, когда я входил в комнату. Я подошел
к ней и осторожно спросил: как она себя чувствует? Она не отвечала, но
долго-долго и пристально на меня смотрела своими выразительными черными
глазами. Мне показалось из ее взгляда, что она все понимает и в полной
памяти. Не отвечала же она мне, может быть, по своей всегдашней привычке. И
вчера и третьего дня, как приходила ко мне, она на иные мои вопросы не
проговаривала ни слова, а только начинала вдруг смотреть мне в глаза своим
длинным, упорным взглядом, в котором вместе с недоумением и диким
любопытством была еще какая-то странная гордость. Теперь же я заметил в ее
взгляде суровость и даже как будто недоверчивость. Я было приложил руку к
ее лбу, чтоб пощупать, есть ли жар, но она молча и тихо своей маленькой
ручкой отвела мою и отвернулась от меня лицом к стене. Я отошел, чтоб уж и
не беспокоить ее.
У меня был большой медный чайник. Я уже давно употреблял его вместо
самовара и кипятил в нем воду. Дрова у меня были, дворник разом носил мне
их дней на пять. Я затопил печь, сходил за водой и наставил чайник. На
столе же приготовил мой чайный прибор. Елена повернулась ко мне и смотрела
на все с любопытством. Я спросил ее, не хочет ли и она чего? Но она опять
от меня отвернулась и ничего не ответила.
"На меня-то за что ж она сердится? - подумал я. - Странная девочка!"
Мой старичок доктор пришел, как сказал, в десять часов. Он осмотрел
больную со всей немецкой внимательностью и сильно обнадежил меня, сказав,
что хоть и есть лихорадочное состояние, но особенной опасности нет никакой.
Он прибавил, что у ней должна быть другая, постоянная болезнь, что-нибудь
вроде неправильного сердцебиения, "но что этот пункт будет требовать
особенных наблюдений, теперь же она вне опасности". Он прописал ей микстуру
и каких-то порошков, более для обычая, чем для надобности, и тотчас же
начал меня расспрашивать: каким образом она у меня очутилась? В то же время
он с удивлением рассматривал мою квартиру. Этот старичок был ужасный
болтун.
Елена же его поразила; она вырвала у него свою руку, когда он щупал ее
пульс, и не хотела показать ему язык. На все вопросы его не отвечала ни
слова, но все время только пристально смотрела на его огромный Станислав,
качавшийся у него на шее. "У нее, верно, голова очень болит, - заметил
старичок, - но только как она глядит!" Я не почел за нужное ему
рассказывать о Елене и отговорился тем, что это длинная история.
- Дайте мне знать, если надо будет, - сказал он, уходя. - А теперь нет
опасности.
Я решился на весь день остаться с Еленой и, по возможности, до самого
выздоровления оставлять ее как можно реже одну. Но зная, что Наташа и Анна
Андреевна могут измучиться, ожидая меня понапрасну, решился хоть Наташу
уведомить по городской почте письмом, что сегодня у ней не буду. Анне же
Андреевне нельзя было писать. Она сама просила меня, чтоб я, раз навсегда,
не присылал ей писем, после того как я однажды послал было ей известие во
время болезни Наташи. "И старик хмурится, как письмо твое увидит, -
говорила она, - узнать-то ему очень хочется, сердечному, что в письме, да и
спросить-то нельзя, не решается. Вот и расстроится на весь день. Да к тому
же, батюшка, письмом-то ты меня только раздразнишь. Ну что десять строк!
Захочется подробнее расспросить, а тебя-то и нет". И потому я написал одной
Наташе и, когда относил в аптеку рецепт, отправил зараз и письмо.
Тем временем Елена опять заснула. Во сне она слегка стонала и
вздрагивала. Доктор угадал: у ней сильно болела голова. Порой она слегка
вскрикивала и просыпалась. На меня она взглядывала даже с досадою, как
будто ей особенно тяжело было мое внимание. Признаюсь, мне было это очень
больно.
В одиннадцать часов пришел Маслобоев. Он был озабочен и как будто
рассеян; зашел он только на минутку и очень куда-то торопился.
- Ну, брат, я ожидал, что ты живешь неказисто, - заметил он,
осматриваясь, - но, право, не думал, что найду тебя в таком сундуке. Ведь
это сундук, а не квартира. Ну, да это-то, положим, ничего, а главная беда в
том, что тебя все эти посторонние хлопоты только отвлекают от работы. Я об
этом думал еще вчера, когда мы ехали к Бубновой. Я ведь, брат, по натуре
моей и по социальному моему положению принадлежу к тем людям, которые сами
путного ничего не делают, а другим наставления читают, чтоб делали. Теперь
слушай: я, может быть, завтра или послезавтра зайду к тебе, а ты непременно
побывай у меня в воскресенье утром. К тому времени дело этой девочки,
надеюсь, совсем кончится; в тот же раз я с тобой серьезно переговорю,
потому что за тебя надо серьезно приняться. Эдак жить нельзя. Я тебе вчера
только намекнул, а теперь логически представлять буду. Да и, наконец,
скажи: что ж ты за бесчестье, что ли, считаешь взять у меня денег на
время?..
- Да не ссорься! - прервал я его. - Лучше скажи, чем у вас там
вчера-то кончилось?
- Да что, кончилось благополучнейшим образом, и цель достигнута,
понимаешь? Теперь же мне некогда. На минутку зашел только уведомить, что
мне некогда и не до тебя; да, кстати, узнать: что, ты ее поместишь
куда-нибудь или у себя держать хочешь? Потому это надо обдумать и решить.
- Этого я еще наверно не знаю и, признаюсь, ждал тебя, чтоб с тобой
посоветоваться. Ну на каком, например, основании я буду ее у себя держать?
- Э, чего тут, да хоть в виде служанки...
- Прошу тебя только, говори тише. Она хоть и больна, но совершенно в
памяти, и как тебя увидела, я заметил, как будто вздрогнула. Значит,
вчерашнее вспомнила...
Тут я ему рассказал об ее характере и все, что я в ней заметил. Слова
мои заинтересовали Маслобоева. Я прибавил, что, может быть, помещу ее в
один дом, и слегка рассказал ему про моих стариков. К удивлению моему, он
уже отчасти знал историю Наташи и на вопрос мой: откуда он знает?
- Так; давно, как-то мельком слышал, к одному делу приходилось. Ведь я
уже говорил тебе, что знаю князя Валковского. Это ты хорошо делаешь, что
хочешь отправить ее к тем старикам. А то стеснит она тебя только. Да вот
еще что: ей нужен какой-нибудь вид. Об этом не беспокойся; на себя беру.
Прощай, заходи чаще. Чт`о она теперь, спит?
- Кажется, - отвечал я.
Но только что он ушел, Елена тотчас же меня окликнула.
- Кто это? - спросила она. Голос ее дрожал, но смотрела она на меня
