ты думаешь, я уж ничего не читаю); встречал тебя потом в худых сапогах, в
грязи без калош, в обломанной шляпе и кой о чем догадался. По журналистам
теперь промышляешь?
- Да, Маслобоев.
- Значит, в почтовые клячи записался?
- Похоже на то.
- Ну, так на это я, брат, вот что скажу: пить лучше! Я вот напьюсь,
лягу себе на диван (а у меня диван славный, с пружинами) и думаю, что вот
я, например, какой-нибудь Гомер или Дант, или какой-нибудь Фридрих
Барбаруса, - ведь все можно себе представить. Ну, а тебе нельзя
представлять себе, что ты Дант или Фридрих Барбаруса, во-первых, потому что
ты хочешь быть сам по себе, а во-вторых, потому что тебе всякое хотение
запрещено, ибо ты почтовая кляча. У меня воображение, а у тебя
действительность. Послушай же откровенно и прямо, по-братски (не то на
десять лет обидишь и унизишь меня), - не надо ли денег? Есть. Да ты не
гримасничай. Деньги возьми, расплатись с антрепренерами, скинь хомут, потом
обеспечь себе целый год жизни и садись за любимую мысль; пиши великое
произведение! А? Что скажешь?
- Слушай, Маслобоев! Братское твое предложение ценю, но ничего не могу
теперь отвечать, а почему - долго рассказывать. Есть обстоятельства.
Впрочем, обещаюсь: все расскажу тебе потом, по-братски. За предложение
благодарю: обещаюсь, что приду к тебе и приду много раз. Но вот в чем дело:
ты со мной откровенен, а потому и я решаюсь спросить у тебя совета, тем
более что ты в этих делах мастак.
И я рассказал ему всю историю Смита и его внучки, начиная с самой
кондитерской. Странное дело: когда я рассказывал, мне по глазам его
показалось, что он кой-что знает из этой истории. Я спросил его об этом.
- Нет, не то, - отвечал он. - Впрочем, так кой-что о Смите я слышал,
что умер какой-то старик в кондитерской. А об мадам Бубновой я
действительно кой-что знаю. С этой дамы я уж взял два месяца тому назад
взятку. Je prends mon bien, ou je le trouve9 и только в этом смысле похож
на Мольера. Но хотя я и содрал с нее сто рублей, все-таки я тогда же дал
себе слово скрутить ее уже не на сто, а на пятьсот рублей. Скверная баба!
Непозволительными делами занимается. Оно бы ничего, да иногда уж слишком до
худого доходит. Ты не считай меня, пожалуйста, Дон-Кихотом. Дело все в том,
что может крепко мне перепасть, и когда я, полчаса тому назад, Сизобрюхова
встретил, то очень обрадовался. Сизобрюхова, очевидно, сюда привели, и
привел его пузан, а так как я знаю, по какого рода делам пузан особенно
промышляет, то и заключаю... Ну, да уж я его накрою! Я очень рад, что от
тебя про эту девочку услыхал; теперь я на другой след попал. Я ведь, брат,
разными частными комиссиями занимаюсь, да еще с какими людьми знаком!
Разыскивал я недавно одно дельце, для одного князя, так я тебе скажу -
такое дельце, что от этого князя и ожидать нельзя было. А то, хочешь,
другую историю про мужнюю жену расскажу? Ты, брат, ко мне ходи, я тебе
таких сюжетов наготовил, что, опиши их, так не поверят тебе...
----
9 Я беру свое добро там, где нахожу его (франц.).
- А как фамилия того князя? - перебил я его, предчувствуя что-то.
- А тебе на что? Изволь: Валковский.
- Петр?
- Он. Ты знаком?
- Знаком, да не очень. Ну, Маслобоев, я об этом господине к тебе не
раз понаведаюсь, - сказал я, вставая, - ты меня ужасно заинтересовал.
- Вот видишь, старый приятель, наведывайся сколько хочешь. Сказки я
умею рассказывать, но ведь до известных пределов, - понимаешь? Не то кредит
и честь потеряешь, деловую то есть, ну и так далее.
- Ну, насколько честь позволит.
Я был даже в волнении. Он это заметил.
- Ну, что ж теперь скажешь мне про ту историю, которую я сейчас тебе
рассказал. Придумал ты что или нет?
- Про твою историю? А вот подожди меня две минутки; я расплачусь.
Он пошел к буфету и там, как бы нечаянно, вдруг очутился вместе с тем
парнем в поддевке, которого так бесцеремонно звали Митрошкой. Мне
показалось, что Маслобоев знал его несколько ближе, чем сам признавался
мне. По крайней мере, видно было, что сошлись они теперь не в первый раз.
Митрошка был с виду парень довольно оригинальный. В своей поддевке, в
шелковой красной рубашке, с резкими, но благообразными чертами лица, еще
довольно моложавый, смуглый, с смелым сверкающим взглядом, он производил и
любопытное и не отталкивающее впечатление. Жест его был как-то выделанно
удалой, а вместе с тем в настоящую минуту он, видимо, сдерживал себя, всего
более желая себе придать вид чрезвычайной деловитости и солидности.
- Вот что, Ваня, - сказал Маслобоев, воротясь ко мне, - наведайся-ка
ты сегодня ко мне в семь часов, так я, может, кой-что и скажу тебе. Один-то
я, видишь ли, ничего не значу; прежде значил, а теперь только пьяница и
удалился от дел. Но у меня остались прежние сношения; могу кой о чем
разведать, с разными тонкими людьми перенюхаться; этим и беру; правда, в
свободное, то есть трезвое, время и сам кой-что делаю, тоже через
знакомых... больше по разведкам... Ну, да что тут! Довольно... Вот и адрес
мой: в Шестилавочной. А теперь, брат, я уж слишком прокис. Пропущу еще
золотую, да и домой. Полежу. Придешь - с Александрой Семеновной познакомлю,
а будет время, о поэзии поговорим.
- Ну, а о том-то?
- Ну, и о том, может быть.
- Пожалуй, приду, наверно приду...
Глава VI
Анна Андреевна уже давно дожидалась меня. То, что я вчера сказал ей о
записке Наташи, сильно завлекло ее любопытство, и она ждала меня гораздо
раньше утром, по крайней мере часов в десять. Когда же я явился к ней во
втором часу пополудни, то муки ожидания достигли в бедной старушке
последней степени своей силы. Кроме того, ей очень хотелось объявить мне о
своих новых надеждах, возродившихся в ней со вчерашнего дня, и об Николае
Сергеиче, который со вчерашнего дня прихворнул, стал угрюм, а между тем и
как-то особенно с нею нежен. Когда я появился, она приняла было меня с
недовольной и холодной складкой в лице, едва цедила сквозь зубы и не
показывала ни малейшего любопытства, как будто чуть не проговорила: "Зачем
пришел? Охота тебе, батюшка, каждый день шляться". Она сердилась за поздний
приход. Но я спешил и потому без дальнейших проволочек рассказал ей всю
вчерашнюю сцену у Наташи. Как только старушка услышала о посещении старшего
князя и о торжественном его предложении, как тотчас же соскочила с нее вся
напускная хандра. Недостает у меня слов описать, как она обрадовалась, даже
как-то потерялась, крестилась, плакала, клала перед образом земные поклоны,
обнимала меня и хотела тотчас же бежать к Николаю Сергеичу и объявить ему
свою радость.
- Помилуй, батюшка, ведь это он все от разных унижений и оскорблений
хандрит, а вот теперь узнает, что Наташе полное удовлетворение сделано, так
мигом все позабудет.
Насилу я отговорил ее. Добрая старушка, несмотря на то, что двадцать
пять лет прожила с мужем, еще плохо знала его. Ей ужасно тоже захотелось
тотчас же поехать со мной к Наташе. Я представил ей, что Николай Сергеич не
только, может быть, не одобрит ее поступка, но еще мы этим повредим всему
делу. Насилу-то она одумалась, но продержала меня еще полчаса лишних и все
время говорила только сама. "С кем же я-то теперь останусь, - говорила она,
- с такой радостью да сидя одна в четырех стенах?" Наконец я убедил ее
отпустить меня, представив ей, что Наташа теперь ждет меня не дождется.
Старушка перекрестила меня несколько раз на дорогу, послала особое
благословение Наташе и чуть не заплакала, когда я решительно отказался
прийти в тот же день еще раз, вечером, если с Наташей не случилось чего
особенного. Николая Сергеича в этот раз я не видал: он не спал всю ночь,
жаловался на головную боль, на озноб и теперь спал в своем кабинете.
Тоже и Наташа прождала меня все утро. Когда я вошел, она, по
обыкновению своему, ходила по комнате, сложа руки и о чем-то раздумывая.
Даже и теперь, когда я вспоминаю о ней, я не иначе представляю ее, как
всегда одну в бедной комнатке, задумчивую, оставленную, ожидающую, с
сложенными руками, с опущенными вниз глазами, расхаживающую бесцельно взад
и вперед.
Она тихо, все еще продолжая ходить, спросила, почему я так поздно? Я
рассказал ей вкратце все мои похождения, но она меня почти и не слушала.
Заметно было, что она чем-то очень озабочена. "Что нового?" - спросил я.
"Нового ничего", - отвечала она, но с таким видом, по которому я тотчас
догадался, что новое у ней есть и что она для того и ждала меня, чтоб
рассказать это новое, но, по обыкновению своему, расскажет не сейчас, а
когда я буду уходить. Так всегда у нас было. Я уж применился к ней и ждал.
Мы, разумеется, начали разговор о вчерашнем. Меня особенно поразило
то, что мы совершенно сходимся с ней в впечатлении нашем о старом князе: ей
он решительно не нравился, гораздо больше не нравился, чем вчера. И когда
мы перебрали по черточкам весь его вчерашний визит, Наташа вдруг сказала:
- Послушай, Ваня, а ведь так всегда бывает, что вот если сначала
человек не понравится, то уж это почти признак, что он непременно
понравится потом. По крайней мере, так всегда бывало со мною.
- Дай бог так, Наташа. К тому же вот мое мнение, и окончательное: я
все перебрал и вывел, что хоть князь, может быть, и иезуитничает, но
соглашается он на ваш брак вправду и серьезно.
Наташа остановилась среди комнаты и сурово взглянула на меня. Все лицо
ее изменилось; даже губы слегка вздрогнули.
- Да как же бы он мог в таком случае начать хитрить и... лгать? -
спросила она с надменным недоумением.
- То-то, то-то! - поддакнул я скорее.
- Разумеется, не лгал. Мне кажется, и думать об этом нечего. Нельзя
даже предлога приискать к какой-нибудь хитрости. И, наконец, что ж я такое
в глазах его, чтоб до такой степени смеяться надо мной? Неужели человек
может быть способен на такую обиду?
- Конечно, конечно! - подтверждал я, а про себя подумал: "Ты, верно,
об этом только и думаешь теперь, ходя по комнате, моя бедняжка, и, может,
еще больше сомневаешься, чем я".
- Ах, как бы я желала, чтоб он поскорее воротился! - сказала она. -
Целый вечер хотел просидеть у меня, и тогда... Должно быть, важные дела,
коль все бросил да уехал. Не знаешь ли, какие, Ваня? Не слыхал ли
чего-нибудь?
- А господь его знает. Ведь он все деньги наживает. Я слышал, участок
в каком-то подряде здесь в Петербурге берет. Мы, Наташа, в делах ничего не
смыслим.
- Разумеется, не смыслим. Алеша говорил про какое-то письмо вчера.
- Известие какое-нибудь. А был Алеша?
- Был.
- Рано?
- В двенадцать часов: да ведь он долго спит. Посидел. Я прогнала его к
Катерине Федоровне; нельзя же, Ваня.
- А разве сам он не собирался туда?
- Нет, и сам собирался...
Она хотела что-то еще прибавить и замолчала. Я глядел на нее и
выжидал. Лицо у ней было грустное. Я бы и спросил ее, да она очень иногда
не любила расспросов.
- Странный этот мальчик, - сказала она наконец, слегка искривив рот и
как будто стараясь не глядеть на меня.
- А что! Верно, что-нибудь у вас было?
- Нет, ничего; так... Он был, впрочем, и милый... Только уж...
- Вот теперь все его горести и заботы кончились, - сказал я.
Наташа пристально и пытливо взглянула на меня. Ей, может быть, самой
хотелось бы ответить мне: "Немного-то было у него горестей и забот и
прежде"; но ей показалось, что в моих словах та же мысль, она и надулась.
Впрочем, тотчас же опять стала и приветлива, и любезна. В этот раз она
была чрезвычайно кротка. Я просидел у ней более часу. Она очень
беспокоилась. Князь пугал ее. Я заметил по некоторым ее вопросам, что ей
очень бы хотелось узнать наверно, какое именно произвела она на него вчера
впечатление? Так ли она себя держала? Не слишком ли она выразила перед ним
