только хочется рассказать, как ты там отличился у графа Наинского. Какое
мне дело до твоего графа!
- Какое дело! Слышите, Иван Петрович, какое дело? Да в этом-то и самое
главное дело. Вот ты увидишь сама; все под конец объяснится. Только дайте
мне рассказать... А наконец (почему же не сказать откровенно!), вот что,
Наташа, да и вы тоже, Иван Петрович, я, может быть, действительно иногда
очень, очень нерассудителен; ну, да, положим даже (ведь иногда и это
бывало), просто глуп. Но тут, уверяю вас, я выказал много хитрости... ах...
и, наконец, даже ума; так что я думал, вы сами будете рады, что я не всегда
же... неумен.
- Ах, что ты, Алеша, полно! Голубчик ты мой!..
Наташа сносить не могла, когда Алешу считали неумным. Сколько раз,
бывало, она дулась на меня, не высказывая на словах, если я, не слишком
церемонясь, доказывал Алеше, что он сделал какую-нибудь глупость; это было
больное место в ее сердце. Она не могла снести унижения Алеши и, вероятно,
тем более, что про себя сознавалась в его ограниченности. Но своего мнения
отнюдь ему не высказывала и боялась этого, чтоб не оскорбить его самолюбия.
Он же в этих случаях был как-то особенно проницателен и всегда угадывал ее
тайные чувства. Наташа это видела и очень печалилась, тотчас же льстила
ему, ласкала его. Вот почему теперь слова его больно отозвались в ее
сердце...
- Полно, Алеша, ты только легкомыслен, а ты вовсе не такой, -
прибавила она, - с чего ты себя унижаешь?
- Ну, и хорошо; ну, так вот и дайте мне досказать. После приема у
графа отец даже разозлился на меня. Думаю, постой! Мы тогда ехали к
княгине; я давно уже слышал, что она от старости почти из ума выжила и
вдобавок глухая, и ужасно любит собачонок. У ней целая стая, и она души в
них не слышит. Несмотря на все это, она с огромным влиянием в свете, так
что даже граф Наинский, le superbe6, у ней antichambre7 делает. Вот я
дорогою и основал план всех дальнейших действий, и как вы думаете, на чем
основал? На том, что меня все собаки любят, ей-богу! Я это заметил. Или во
мне магнетизм какой-нибудь сидит, или потому, что я сам очень люблю всех
животных, уж не знаю, только любят собаки, да и только! Кстати о
магнетизме, я тебе еще не рассказывал, Наташа, мы на днях духов вызывали, я
был у одного вызывателя; это ужасно любопытно, Иван Петрович, даже поразило
меня. Я Юлия Цезаря вызывал.
----
6 гордец (франц.).
7 Antichambre - передняя (франц.); делает antichambre - здесь в
смысле: угодничает.
- Ах, боже мой! Ну, зачем тебе Юлия Цезаря? - вскричала Наташа,
заливаясь смехом. - Этого недоставало!
- Да почему же... точно я какой-нибудь... Почему же я не имею права
вызвать Юлия Цезаря? Что ему сделается? Вот смеется!
- Да ничего, конечно, не сделается... ах, голубчик ты мой! Ну, что ж
тебе сказал Юлий Цезарь?
- Да ничего не сказал. Я только держал карандаш, а карандаш сам ходил
по бумаге и писал. Это, говорят, Юлий Цезарь пишет. Я этому не верю.
- Да что ж написал-то?
- Да написал что-то вроде "обмокни", как у Гоголя... да полно
смеяться!
- Да рассказывай про княгиню-то!
- Ну, да вот вы все меня перебиваете. Проехали мы к княгине, и я начал
с того, что стал куртизанить с Мими. Эта Мими - старая, гадкая, самая
мерзкая собачонка, к тому же упрямая и кусака. Княгиня без ума от нее, не
надышит; она, кажется, ей ровесница. Я начал с того, что стал Мими
конфетами прикармливать и в какие-нибудь десять минут выучил подавать
лапку, чему во всю жизнь не могли ее выучить. Княгиня пришла просто в
восторг; чуть не плачет от радости: "Мими! Мими! Мими лапку дает!" Приехал
кто-то: "Мими лапку дает! Вот выучил крестник!" Граф Наинский вошел: "Мими
лапку дает!" На меня смотрит чуть не со слезами умиления. Предобрейшая
старушка; даже жалко ее. Я не промах, тут опять ей польстил: у ней на
табакерке ее собственный портрет, когда еще она невестой была, лет
шестьдесят назад. Вот и урони она табакерку, я подымаю да и говорю, точно
не знаю: Quelle charmante peinture!8 Это идеальная красота! Ну, тут она уж
совсем растаяла; со мной и о том и о сем, и где я учился, и у кого бываю, и
какие у меня славные волосы, и пошла, и пошла. Я тоже: рассмешил ее,
историю скандалезную ей рассказал. Она это любит; только пальцем мне
погрозила, а впрочем, очень смеялась. Отпускает меня - целует и крестит,
требует, чтоб каждый день я приезжал ее развлекать. Граф мне руку жмет,
глаза у него стали масленые; а отец, хоть он и добрейший, и честнейший, и
благороднейший человек, но верьте или не верьте, а чуть не плакал от
радости, когда мы вдвоем домой приехали; обнимал меня, в откровенности
пустился, в какие-то таинственные откровенности, насчет карьеры, связей,
денег, браков, так что я многого и не понял. Тут-то он и денег мне дал. Это
вчера было. Завтра я опять к княгине, но отец все-таки благороднейший
человек - не думайте чего-нибудь, и хоть отдаляет меня от тебя, Наташа, но
это потому, что он ослеплен, потому что ему миллионов Катиных хочется, а у
тебя их нет; и хочет он их для одного меня, и только по незнанию
несправедлив к тебе. А какой отец не хочет счастья своему сыну? Ведь он не
виноват, что привык считать в миллионах счастье. Так уж они все. Ведь
смотреть на него нужно только с этой точки, не иначе, - вот он тотчас же и
выйдет прав. Я нарочно спешил к тебе, Наташа, уверить тебя в этом, потому,
я знаю, ты предубеждена против него и, разумеется, в этом не виновата. Я
тебя не виню...
----
8 Какое прелестное изображение! (франц.).
- Так только-то и случилось с тобой, что ты карьеру у княгини сделал?
В этом и вся хитрость? - спросила Наташа.
- Какое! Что ты! Это только начало... и потому рассказал про княгиню,
что, понимаешь, я через нее отца в руки возьму, а главная моя история еще и
не начиналась.
- Ну, так рассказывай же!
- Со мной сегодня случилось еще происшествие, и даже очень странное, и
я до сих пор еще поражен, - продолжал Алеша. - Надо вам заметить, что хоть
у отца с графиней и порешено наше сватовство, но официально еще до сих пор
решительно ничего не было, так что мы хоть сейчас разойдемся и никакого
скандала; один только граф Наинский знает, но ведь это считается
родственник и покровитель. Мало того, хоть я в эти две недели и очень
сошелся с Катей, но до самого сегодняшнего вечера мы ни слова не говорили с
ней о будущем, то есть о браке и... ну, и о любви. Кроме того, положено
сначала испросить согласие княгини К., от которой ждут у нас всевозможного
покровительства и золотых дождей. Что скажет она, то скажет и свет; у ней
такие связи... А меня непременно хотят вывести в свет и в люди. Но особенно
на всех этих распоряжениях настаивает графиня, мачеха Кати. Дело в том, что
княгиня, за все ее заграничные штуки, пожалуй, еще ее и не примет, а
княгиня не примет, так и другие, пожалуй, не примут; так вот и удобный
случай - сватовство мое с Катей. И потому графиня, которая прежде была
против сватовства, страшно обрадовалась сегодня моему успеху у княгини, но
это в сторону, а вот что главное: Катерину Федоровну я знал еще с прошлого
года; но ведь я был тогда еще мальчиком и ничего не мог понимать, а потому
ничего и не разглядел тогда в ней...
- Просто ты тогда любил меня больше, - прервала Наташа, - оттого и не
разглядел, а теперь...
- Ни слова, Наташа, - вскричал с жаром Алеша, - ты совершенно
ошибаешься и меня оскорбляешь!.. Я даже не возражаю тебе; выслушай дальше,
и ты все увидишь... Ох, если б ты знала Катю! Если б ты знала, что это за
нежная, ясная, голубиная душа! Но ты узнаешь; только дослушай до конца! Две
недели тому назад, когда по приезде их отец повез меня к Кате, я стал в нее
пристально вглядываться. Я заметил, что и она в меня вглядывается. Это
завлекло мое любопытство вполне; уж я не говорю про то, что у меня было
свое особенное намерение узнать ее поближе, - намерение еще с того самого
письма от отца, которое меня так поразило. Не буду ничего говорить, не буду
хвалить ее, скажу только одно: она яркое исключение из всего круга. Это
такая своеобразная натура, такая сильная и правдивая душа, сильная именно
своей чистотой и правдивостью, что я перед ней просто мальчик, младший брат
ее, несмотря на то, что ей всего только семнадцать лет. Одно еще я заметил:
в ней много грусти, точно тайны какой-то; она неговорлива; в доме почти
всегда молчит, точно запугана... Она как будто что-то обдумывает. Отца
моего как будто боится. Мачеху не любит - я догадался об этом; это сама
графиня распускает, для каких-то целей, что падчерица ее ужасно любит; все
это неправда: Катя только слушается ее беспрекословно и как будто
уговорилась с ней в этом; четыре дня тому назад, после всех моих
наблюдений, я решился исполнить мое намерение и сегодня вечером исполнил
его. Это: рассказать все Кате, признаться ей во всем, склонить ее на нашу
сторону и тогда разом покончить дело...
- Как! Что рассказать, в чем признаться? - спросила с беспокойством
Наташа.
- Все, решительно все, - отвечал Алеша, - и благодарю бога, который
внушил мне эту мысль; но слушайте, слушайте! Четыре дня тому назад я решил
так: удалиться от вас и кончить все самому. Если б я был с вами, я бы все
колебался, я бы слушал вас и никогда бы не решился. Один же, поставив
именно себя в такое положение, что каждую минуту должен был твердить себе,
что надо кончить и что я должен кончить, я собрался с духом и - кончил! Я
положил воротиться к вам с решением и воротился с решением!
- Что же, что же? Как было дело? Рассказывай поскорее!
- Очень просто! Я подошел к ней прямо, честно и смело... Но,
во-первых, я должен вам рассказать один случай перед этим, который ужасно
поразил меня. Перед тем как нам ехать, отец получил какое-то письмо. Я в
это время входил в его кабинет и остановился у двери. Он не видал меня. Он
до того был поражен этим письмом, что говорил сам с собою, восклицал
что-то, вне себя ходил по комнате и наконец вдруг захохотал, а в руках
письмо держит. Я даже побоялся войти, переждал еще и потом вошел. Отец был
так рад чему-то, так рад; заговорил со мной как-то странно; потом вдруг
прервал и велел мне тотчас же собираться ехать, хотя еще было очень рано. У
них сегодня никого не было, только мы одни, и ты напрасно думала, Наташа,
что там был званый вечер. Тебе не так передали...
- Ах, не отвлекайся, Алеша, пожалуйста; говори, как ты рассказывал все
Кате!
- Счастье в том, что мы с ней целых два часа оставались одни. Я просто
объявил ей, что хоть нас и хотят сосватать, но брак наш невозможен; что в
сердце моем все симпатии к ней и что она одна может спасти меня. Тут я
открыл ей все. Представь себе, она ничего не знала из нашей истории, про
нас с тобой, Наташа! Если б ты могла видеть, как она была тронута; сначала
даже испугалась. Побледнела вся. Я рассказал ей всю нашу историю: как ты
бросила для меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся, боимся
всего и что теперь мы прибегаем к ней (я и от твоего имени говорил,
Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не
хочет идти за меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего
ждать ниоткуда. Она с таким любопытством слушала, с такой симпатией. Какие
у ней были глаза в ту минуту! Кажется, вся душа ее перешла в ее взгляд. У
ней совсем голубые глаза. Она благодарила меня, что я не усомнился в ней, и
дала слово помогать нам всеми силами. Потом о тебе стала расспрашивать,
говорила, что очень хочет познакомиться с тобой, просила передать, что уже
любит тебя как сестру и чтоб и ты ее любила как сестру, а когда узнала, что
я уже пятый день тебя не видал, тотчас же стала гнать меня к тебе...
Наташа была тронута.
- И ты прежде этого мог рассказывать о своих подвигах у какой-то
глухой княгини! Ах, Алеша, Алеша! - вскрикнула она, с упреком на него
