одних Жозефин. Видя ее кроткую и прощающую, Алеша уже не мог утерпеть и
тотчас же сам во всем каялся, без всякого спроса, - чтоб облегчить сердце и
"быть по-прежнему", говорил он. Получив прощение, он приходил в восторг,
иногда даже плакал от радости и умиления, целовал, обнимал ее. Потом тотчас
же развеселялся и начинал с ребяческою откровенностью рассказывать все
подробности своих похождений с Жозефиной, смеялся, хохотал, благословлял и
восхвалял Наташу, и вечер кончался счастливо и весело. Когда прекратились у
него все деньги, он начал продавать вещи. По настоянию Наташи отыскана была
маленькая, но дешевая квартира на Фонтанке. Вещи продолжали продаваться,
Наташа продала даже свои платья и стала искать работы; когда Алеша узнал об
этом, отчаянию его не было пределов: он проклинал себя, кричал, что сам
себя презирает, а между тем ничем не поправил дела. В настоящее время
прекратились даже и эти последние ресурсы; оставалась только одна работа,
но плата за нее была самая ничтожная.
С самого начала, когда они еще жили вместе, Алеша сильно поссорился за
это с отцом. Тогдашние намерения князя женить сына на Катерине Федоровне
Филимоновой, падчерице графини, были еще только в проекте, но он сильно
настаивал на этом проекте; он возил Алешу к будущей невесте, уговаривал его
стараться ей понравиться, убеждал его и строгостями и резонами; но дело
расстроилось из-за графини. Тогда и отец стал смотреть на связь сына с
Наташей сквозь пальцы, предоставляя все времени, и надеялся, зная
ветреность и легкомыслие Алеши, что любовь его скоро пройдет. О том же, что
он может жениться на Наташе, князь, до самого последнего времени, почти
перестал заботиться. Что же касается до любовников, то у них дело
отлагалось до формального примирения с отцом и вообще до перемены
обстоятельств. Впрочем, Наташа, видимо, не хотела заводить об этом
разговоров. Алеша проговорился мне тайком, что отец как будто немножко и
рад был всей этой истории: ему нравилось во всем этом деле унижение
Ихменева. Для формы же он продолжал изъявлять свое неудовольствие сыну:
уменьшил и без того небогатое содержание его (он был чрезвычайно с ним
скуп), грозил отнять все; но вскоре уехал в Польшу, за графиней, у которой
были там дела, все еще без устали преследуя свой проект сватовства. Правда,
Алеша был еще слишком молод для женитьбы; но невеста была слишком богата, и
упустить такой случай было невозможно. Князь добился, наконец, цели. До нас
дошли слухи, что дело о сватовстве пошло, наконец, на лад. В то время,
которое я описываю, князь только что воротился в Петербург. Сына он
встретил ласково, но упорность его связи с Наташей неприятно изумила его.
Он стал сомневаться, трусить. Строго и настоятельно потребовал он разрыва;
но скоро догадался употребить гораздо лучшее средство и повез Алешу к
графине. Ее падчерица была почти красавица, почти еще девочка, но с редким
сердцем, с ясной, непорочной душой, весела, умна, нежна. Князь рассчитал,
что все-таки полгода должны были взять свое, что Наташа уже не имела для
его сына прелести новизны и что теперь он уже не такими глазами будет
смотреть на будущую свою невесту, как полгода назад. Он угадал только
отчасти... Алеша действительно увлекся. Прибавлю еще, что отец вдруг стал
необыкновенно ласков к сыну (хотя все-таки не давал ему денег). Алеша
чувствовал, что под этой лаской скрывается непреклонное, неизменное
решение, и тосковал, - не так, впрочем, как бы он тосковал, если б не видал
ежедневно Катерины Федоровны. Я знал, что он уже пятый день не показывался
к Наташе. Идя к ней от Ихменевых, я тревожно угадывал, что бы такое она
хотела сказать мне? Еще издали я различил свет в ее окне. Между нами уже
давно было условлено, чтоб она ставила свечку на окно, если ей очень и
непременно надо меня видеть, так что если мне случалось проходить близко (а
это случалось почти каждый вечер), то я все-таки, по необыкновенному свету
в окне, мог догадаться, что меня ждут и что я ей нужен. В последнее время
она часто выставляла свечу...
Глава XV
Я застал Наташу одну. Она тихо ходила взад и вперед по комнате, сложа
руки на груди, в глубокой задумчивости. Потухавший самовар стоял на столе и
уже давно ожидал меня. Молча и с улыбкою протянула она мне руку. Лицо ее
было бледно, с болезненным выражением. В улыбке ее было что-то
страдальческое, нежное, терпеливое. Голубые ясные глаза ее стали как будто
больше, чем прежде, волосы как будто гуще, - все это так казалось от худобы
и болезни.
- А я думала, ты уж не придешь, - сказала она, подавая мне руку, -
хотела даже Мавру послать к тебе узнать; думала, не заболел ли опять?
- Нет, не заболел, меня задержали, сейчас расскажу. Ну что с тобой,
Наташа? Что случилось?
- Ничего не случилось, - отвечала она, как бы удивленная. - А что?
- Да ты писала... вчера написала, чтоб пришел, да еще назначила час,
чтоб не раньше, не позже; это как-то не по-обыкновенному.
- Ах, да! Это я его вчера ждала.
- Что ж он, все еще не был?
- Нет. Я и думала: если не придет, так с тобой надо будет
переговорить, - прибавила она, помолчав.
- А сегодня вечером ожидала его?
- Нет, не ждала; он вечером там.
- Что же ты думаешь, Наташа, он уж совсем никогда не придет?
- Разумеется, придет, - отвечала она, как-то особенно серьезно
взглянув на меня.
Ей не нравилась скорость моих вопросов. Мы замолчали, продолжая ходить
по комнате.
- Я все тебя ждала, Ваня, - начала она вновь с улыбкой, - и знаешь,
что делала? Ходила здесь взад и вперед и стихи наизусть читала; помнишь, -
колокольчик, зимняя дорога: "Самовар мой кипит на дубовом столе...", мы еще
вместе читали:
Улеглася метелица; путь озарен,
Ночь глядит миллионами тусклых очей..,
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
И потом:
То вдруг слышится мне - страстный голос поет,
С колокольчиком дружно звеня:
"Ах, когда-то, когда-то мой милый придет,
Отдохнуть на груди у меня!
У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле
Начинает лучами с морозом играть,
Самовар мой кипит на дубовом столе,
И трещит моя печь, озаряя в угле
За цветной занавеской кровать..."
- Как это хорошо! Какие это мучительные стихи, Ваня, и какая
фантастическая, раздающаяся картина. Канва одна, и только намечен узор, -
вышивай что хочешь. Два ощущения: прежнее и последнее. Этот самовар, этот
ситцевый занавес, - так это все родное... Это как в мещанских домиках в
уездном нашем городке; я и дом этот как будто вижу: новый, из бревен, еще
досками не обшитый... А потом другая картина:
То вдруг слышится мне - тот же голос поет,
С колокольчиком грустно звеня:
"Где-то старый мой друг? Я боюсь, он войдет
И, ласкаясь, обнимет меня!
Что за жизнь у меня! - И тесна, и темна,
И скучна моя горница; дует в окно...
За окошком растет только вишня одна,
Да и та за промерзлым стеклом не видна
И, быть может, погибла давно.
Что за жизнь! Полинял пестрый полога цвет;
Я больная брожу и не еду к родным,
Побранить меня некому - милого нет...
Лишь старуха ворчит..." - - -
- "Я больная брожу"... эта "больная", как тут хорошо поставлено!
"Побранить меня некому", - сколько нежности, неги в этом стихе и мучений от
воспоминаний, да еще мучений, которые сам вызвал, да и любуешься ими...
Господи, как это хорошо! Как это бывает!
Она замолчала, как будто подавляя начинавшуюся горловую спазму.
- Голубчик мой, Ваня! - сказала она мне через минуту и вдруг опять
замолчала, как будто сама забыла, что хотела сказать, или сказала так, без
мысли, от какого-то внезапного ощущения.
Между тем мы все прохаживались по комнате. Перед образом горела
лампадка. В последнее время Наташа становилась все набожнее и набожнее и не
любила, когда об этом с ней заговаривали.
- Что, завтра праздник. - спросил я, - у тебя лампадка горит.
- Нет, не праздник... да что ж, Ваня, садись, должно быть устал.
Хочешь чаю? Ведь ты еще не пил?
- Сядем, Наташа. Чай я пил.
- Да ты откуда теперь?
- От них. - Мы с ней всегда так называли родной дом.
- От них? Как ты успел? Сам зашел? Звали?..
Она засыпала меня вопросами. Лицо ее сделалось еще бледнее от
волнения. Я рассказал ей подробно мою встречу с стариком, разговор с
матерью, сцену с медальоном, - рассказал подробно и со всеми оттенками. Я
никогда ничего не скрывал от нее. Она слушала жадно, ловя каждое мое слово.
Слезы блеснули на ее глазах. Сцена с медальоном сильно ее взволновала.
- Постой, постой, Ваня, - говорила она, часто прерывая мой рассказ, -
говори подробнее, все, все, как можно подробнее, ты не так подробно
рассказываешь!..
Я повторил второй и третий раз, поминутно отвечая на ее беспрерывные
вопросы о подробностях.
- И ты в самом деле думаешь, что он ходил ко мне?
- Не знаю, Наташа, и мнения даже составить не могу. Что грустит о тебе
и любит тебя, это ясно; но что он ходил к тебе, это... это...
- И он целовал медальон? - перебила она, - что он говорил, когда
целовал?
- Бессвязно, одни восклицания; называл тебя самыми нежными именами,
звал тебя...
- Звал?
- Да.
Она тихо заплакала.
- Бедные! - сказала она. - А если он все знает, - прибавила она после
некоторого молчания, - так это не мудрено. Он и об отце Алеши имеет большие
известия.
- Наташа, - сказал я робко, - пойдем к ним...
- Когда? - сбросила она, побледнев и чуть-чуть привстав с кресел. Она
думала, что я зову ее сейчас.
- Нет, Ваня, - прибавила она, положив мне обе руки на плечи и грустно
улыбаясь, - нет, голубчик; это всегдашний твой разговор, но... не говори
лучше об этом.
- Так неужели ж никогда, никогда не кончится этот ужасный раздор! -
вскричал я грустно. - Неужели ж ты до того горда, что не хочешь сделать
первый шаг! Он за тобою; ты должна его первая сделать. Может быть, отец
только того и ждет, чтоб простить тебя... Он отец; он обижен тобою! Уважь
его гордость; она законна, она естественна! Ты должна это сделать.
Попробуй, и он простит тебя без всяких условий.
- Без условий! Это невозможно; и не упрекай меня, Ваня, напрасно. Я об
этом дни и ночи думала и думаю. После того как я их покинула, может быть,
не было дня, чтоб я об этом не думала. Да и сколько раз мы с тобой же об
этом говорили! Ведь ты знаешь сам, что это невозможно!
- Попробуй!
- Нет, друг мой, нельзя. Если и попробую, то еще больше ожесточу его
против себя. Безвозвратного не воротишь, и знаешь, чего именно тут воротить
нельзя? Не воротишь этих детских, счастливых дней, которые я прожила вместе
с ними. Если б отец и простил, то все-таки он бы не узнал меня теперь. Он
любил еще девочку, большого ребенка. Он любовался моим детским
простодушием; лаская, он еще гладил меня по голове, так же как когда я была
еще семилетней девочкой и, сидя у него на коленях, пела ему мои детские
песенки. С первого детства моего до самого последнего дня он приходил к
моей кровати и крестил меня на ночь. За месяц до нашего несчастья он купил
мне серьги, тихонько от меня (а я все узнала), и радовался как ребенок,
воображая, как я буду рада подарку, и ужасно рассердился на всех и на меня
первую, когда узнал от меня же, что мне давно уже известно о покупке серег.
За три дня до моего ухода он приметил, что я грустна, тотчас же и сам
загрустил до болезни, и - как ты думаешь?- чтоб развеселить меня, он
придумал взять билет в театр!.. Ей-богу, он хотел этим излечить меня!
Повторяю тебе, он знал и любил девочку и не хотел и думать о том, что я
когда-нибудь тоже стану женщиной... Ему это и в голову не приходило. Теперь
