спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы мои
материнские! - И старушка заплакала.
Наташа молча поцеловала ее руку и ступила шаг к дверям; но вдруг
быстро воротилась назад и подошла к отцу. Грудь ее глубоко волновалась.
- Папенька! Перекрестите и вы... свою дочь, - проговорила она
задыхающимся голосом и опустилась перед ним на колени.
Мы все стояли в смущении от неожиданного, слишком торжественного ее
поступка. Несколько мгновений отец смотрел на нее, совсем потерявшись.
- Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою! - вскричал
он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. - Отчего ты тоскуешь?
Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей не сплю, встаю и
слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем,
старику, и мы...
Он не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожно прижалась к
его груди и скрыла на его плече свою голову.
- Ничего, ничего, это так... я нездорова... - твердила она, задыхаясь
от внутренних, подавленных слез.
- Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитя мое милое,
бесценное дитя! - сказал отец. - Да пошлет и тебе навсегда мир души и
оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитва
моя дошла до него.
- И мое, и мое благословение над тобою! - прибавила старушка,
заливаясь слезами.
- Прощайте! - прошептала Наташа.
У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотела было еще
что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросился вслед за
нею, предчувствуя недоброе.
Глава VIII
Она шла молча, скоро, потупив голову и не смотря на меня. Но, пройдя
улицу и ступив на набережную, вдруг остановилась и схватила меня за руку.
- Душно! - прошептала она, - сердце теснит... душно!
- Воротись, Наташа! - вскричал я в испуге.
- Неужели ж ты не видишь, Ваня, что я вышла совсем, ушла от них и
никогда не возвращусь назад? - сказала она, с невыразимой тоской смотря на
меня.
Сердце упало во мне. Все это я предчувствовал, еще идя к ним; все это
уже представлялось мне, как в тумане, еще, может быть, задолго до этого
дня; но теперь слова ее поразили меня как громом.
Мы печально шли по набережной. Я не мог говорить; я соображал,
размышлял и потерялся совершенно. Голова у меня закружилась. Мне казалось
это так безобразно, так невозможно!
- Ты винишь меня, Ваня? - сказала она наконец.
- Нет, но... но я не верю; этого быть не может!.. - отвечал я, не
помня, что говорю.
- Нет, Ваня, это уж есть! Я ушла от них и не знаю, что с ними будет...
не знаю, что будет и со мною!
- Ты к нему, Наташа? Да?
- Да! - отвечала она.
- Но это невозможно! - вскричал я в исступлении, - знаешь ли, что это
невозможно, Наташа, бедная ты моя! Ведь это безумие. Ведь ты их убьешь и
себя погубишь! Знаешь ли ты это, Наташа?
- Знаю; но что же мне делать, не моя воля, - сказала она, и в словах
ее слышалось столько отчаяния, как будто она шла на смертную казнь.
- Воротись, воротись, пока не поздно, - умолял я ее, и тем горячее,
тем настойчивее умолял, чем больше сам сознавал всю бесполезность моих
увещаний и всю нелепость их в настоящую минуту. - Понимаешь ли ты, Наташа,
что ты сделаешь с отцом? Обдумала ль ты это? Ведь его отец враг твоему;
ведь князь оскорбил твоего отца, заподозрил его в грабеже денег; ведь он
его вором назвал. Ведь они тягаются... Да что! Это еще последнее дело, а
знаешь ли ты, Наташа... (о боже, да ведь ты все это знаешь!) знаешь ли, что
князь заподозрил твоего отца и мать, что они сами, нарочно, сводили тебя с
Алешей, когда Алеша гостил у вас в деревне? Подумай, представь себе только,
каково страдал тогда твой отец от этой клеветы. Ведь он весь поседел в эти
два года, - взгляни на него! А главное: ты ведь это все знаешь, Наташа,
господи боже мой! Ведь я уже не говорю, чего стоит им обоим тебя потерять
навеки! Ведь ты их сокровище, все, что у них осталось на старости. Я уж и
говорить об этом не хочу: сама должна знать; припомни, что отец считает
тебя напрасно оклеветанною, обиженною этими гордецами, неотомщенною! Теперь
же, именно теперь, все это вновь разгорелось, усилилась вся эта старая,
наболевшая вражда из-за того, что вы принимали к себе Алешу. Князь опять
оскорбил твоего отца, в старике еще злоба кипит от этой новой обиды, и
вдруг все, все это, все эти обвинения окажутся теперь справедливыми! Все,
кому дело известно, оправдают теперь князя и обвинят тебя и твоего отца.
Ну, что теперь будет с ним? Ведь это убьет его сразу! Стыд, позор, и от
кого же? Через тебя, его дочь, его единственное, бесценное дитя! А мать? Да
ведь она не переживет старика... Наташа, Наташа! Что ты делаешь? Воротись!
Опомнись!
Она молчала; наконец, взглянула на меня как будто с упреком, и столько
пронзительной боли, столько страдания было в ее взгляде, что я понял, какою
кровью и без моих слов обливается теперь ее раненое сердце. Я понял, чего
стоило ей ее решение и как я мучил, резал ее моими бесполезными, поздними
словами; я все это понимал и все-таки не мог удержать себя и продолжал
говорить:
- Да ведь ты же сама говорила сейчас Анне Андреевне, может быть, не
пойдешь из дому... ко всенощной. Стало быть, ты хотела и остаться; стало
быть, не решилась еще совершенно?
Она только горько улыбнулась в ответ. И к чему я это спросил? Ведь я
мог понять, что все уже было решено невозвратно. Но я тоже был вне себя.
- Неужели ж ты так его полюбила? - вскричал я, с замиранием сердца
смотря на нее и почти сам не понимая, что спрашиваю.
- Что мне отвечать тебе, Ваня? Ты видишь! Он велел мне прийти, и я
здесь, жду его, - проговорила она с той же горькой улыбкой.
- Но послушай, послушай только, - начал я опять умолять ее, хватаясь
за соломинку, - все это еще можно поправить, еще можно обделать другим
образом, совершенно другим каким-нибудь образом! Можно не уходить из дому.
Я тебя научу, как сделать, Наташечка. Я берусь вам все устроить, все, и
свидания, и все... Только из дому-то не уходи!.. Я буду переносить ваши
письма; отчего же не переносить? Это лучше, чем теперешнее. Я сумею это
сделать; я вам угожу обоим; вот увидите, что угожу... И ты не погубишь
себя, Наташечка, как теперь... А то ведь ты совсем себя теперь губишь,
совсем! Согласись, Наташа: все пойдет и прекрасно и счастливо, и любить вы
будете друг друга сколько захотите... А когда отцы перестанут ссориться
(потому что они непременно перестанут ссориться) - тогда...
- Полно, Ваня, оставь, - прервала она, крепко сжав мою руку и
улыбнувшись сквозь слезы. - Добрый, добрый Ваня! Добрый, честный ты
человек! И ни слова-то о себе! Я же тебя оставила первая, а ты все простил,
только об моем счастье и думаешь. Письма нам переносить хочешь...
Она заплакала.
- Я ведь знаю, Ваня, как ты любил меня, как до сих пор еще любишь, и
ни одним-то упреком, ни одним горьким словом ты не упрекнул меня во все это
время! А я, я... Боже мой, как я перед тобой виновата! Помнишь, Ваня,
помнишь и наше время с тобою? Ох, лучше б я не знала, не встречала б его
никогда!.. Жила б я с тобой, Ваня, с тобой, добренький ты мой, голубчик ты
мой!.. Нет, я тебя не стою! Видишь, я какая: в такую минуту тебе же
напоминаю о нашем прошлом счастии, а ты и без того страдаешь! Вот ты три
недели не приходил: клянусь же тебе, Ваня, ни одного разу не приходила мне
в голову мысль, что ты меня проклял и ненавидишь. Я знала, отчего ты ушел:
ты не хотел нам мешать и быть нам живым укором. А самому тебе разве не было
тяжело на нас смотреть? А как я ждала тебя, Ваня, уж как ждала! Ваня,
послушай, если я и люблю Алешу, как безумная, как сумасшедшая, то тебя,
может быть, еще больше, как друга моего, люблю. Я уж слышу, знаю, что без
тебя я не проживу; ты мне надобен, мне твое сердце надобно, твоя душа
золотая... Ох, Ваня! Какое горькое, какое тяжелое время наступает!
Она залилась слезами. Да, тяжело ей было!
- Ах, как мне хотелось тебя видеть! - продолжала она, подавив свои
слезы. - Как ты похудел, какой ты больной, бледный; ты в самом деле был
нездоров, Ваня? Что ж я, и не спрошу! Все о себе говорю; ну, как же теперь
твои дела с журналистами? Что твой новый роман, подвигается ли?
- До романов ли, до меня ли теперь, Наташа! Да и что мои дела! Ничего;
так себе, да и бог с ними! А вот что, Наташа: это он сам потребовал, чтоб
ты шла к нему?
- Нет, не он один, больше я. Он, правда, говорил, да я и сама...
Видишь, голубчик, я тебе все расскажу: ему сватают невесту, богатую и очень
знатную; очень знатным людям родня. Отец непременно хочет, чтоб он женился
на ней, а отец, ведь ты знаешь, - ужасный интриган; он все пружины в ход
пустил: и в десять лет такого случая не нажить. Связи, деньги... А она,
говорят, очень хороша собою; да и образованием, и сердцем - всем хороша; уж
Алеша увлекается ею. Да к тому же отец и сам его хочет поскорей с плеч
долой сбыть, чтоб самому жениться, а потому непременно и во что бы то ни
стало положил расторгнуть нашу связь. Он боится меня и моего влияния на
Алешу...
- Да разве князь, - прервал я ее с удивлением, - про вашу любовь
знает? Ведь он только подозревал, да и то не наверное.
- Знает, все знает.
- Да ему кто сказал?
- Алеша же все и рассказал, недавно. Он мне сам говорил, что все это
рассказал отцу.
- Господи! Что ж это у вас происходит! Сам же все и рассказал, да еще
в такое время?..
- Не вини его, Ваня, - перебила Наташа, - не смейся над ним! Его
судить нельзя, как всех других. Будь справедлив. Ведь он не таков, как вот
мы с тобой. Он ребенок; его и воспитали не так. Разве он понимает, что
делает? Первое впечатление, первое чужое влияние способно его отвлечь от
всего, чему он за минуту перед тем отдавался с клятвою. У него нет
характера. Он вот поклянется тебе, да в тот же день, так же правдиво и
искренно, другому отдастся; да еще сам первый к тебе придет рассказать об
этом. Он и дурной поступок, пожалуй, сделает; да обвинить-то его за этот
дурной поступок нельзя будет, а разве что пожалеть. Он и на
самопожертвование способен и даже знаешь на какое! Да только до
какого-нибудь нового впечатления: тут уж он опять все забудет. Так и меня
забудет, если я не буду постоянно при нем. Вот он какой!
- Ах, Наташа, да, может быть, это все неправда, только слухи одни. Ну,
где ему, такому еще мальчику, жениться!
- Соображения какие-то у отца особенные, говорю тебе.
- А почему ж ты знаешь, что невеста его так хороша и что он и ею уж
увлекается?
- Да ведь он мне сам говорил.
- Как! Сам же и сказал тебе, что может другую любить, а от тебя
потребовал теперь такой жертвы?
- Нет, Ваня, нет! Ты не знаешь его, ты мало с ним был; его надо короче
узнать и уж потом судить. Нет сердца на свете правдивее и чище его сердца!
Что ж? Лучше, что ль, если б он лгал? А что он увлекся, так ведь стоит
только мне неделю с ним не видаться, он и забудет меня и полюбит другую, а
потом как увидит меня, то и опять у ног моих будет. Нет! Это еще и хорошо,
что я знаю, что не скрыто от меня это; а то бы я умерла от подозрений. Да,
Ваня! Я уж решилась: если я не буду при нем всегда, постоянно, каждое
мгновение, он разлюбит меня, забудет и бросит. Уж он такой; его всякая
другая за собой увлечь может. А что же я тогда буду делать? Я тогда умру...
да что умереть! Я бы и рада теперь умереть! А вот каково жить-то мне без
него? Вот что хуже самой смерти, хуже всех мук! О Ваня, Ваня! Ведь есть же
что-нибудь, что я вот бросила теперь для него и мать и отца! Не уговаривай
меня: все решено! Он должен быть подле меня каждый час, каждое мгновение; я
не могу воротиться. Я знаю, что погибла и других погубила... Ах, Ваня! -
