и обратно, - от каких людей? От грабителей, от клеветников, от предателей?
Таких везде много; не беспокойся, и в Сибири найдем. А не хочешь со мной
ехать, так, пожалуй, и оставайся; я не насилую.
- Батюшка, Николай Сергеич! Да на кого ж я без тебя останусь! -
закричала бедная Анна Андреевна. - Ведь у меня, кроме тебя, в целом свете
нет ник...
Она заикнулась, замолчала и обратила ко мне испуганный взгляд, как бы
прося заступления и помощи. Старик был раздражен, ко всему придирался:
противоречить ему было нельзя.
- Полноте, Анна Андреевна, - сказал я, - в Сибири совсем не так дурно,
как кажется. Если случится несчастье и вам надо будет продать Ихменевку, то
намерение Николая Сергеевича даже и очень хорошо. В Сибири можно найти
порядочное частное место, и тогда...
- Ну, вот по крайней мере, хоть ты, Иван, дело говоришь. Я так и
думал. Брошу все и уеду.
- Ну, вот уж и не ожидала! - вскрикнула Анна Андреевна, всплеснув
руками, - и ты, Ваня, туда же! Уж от тебя-то, Иван Петрович, не ожидала...
Кажется, кроме ласки, вы от нас ничего не видали, а теперь...
- Ха-ха-ха! А ты чего ожидала! Да чем же мы жить-то здесь будем,
подумай! Деньги прожиты, последнюю копейку добиваем!
Уж не прикажешь ли к князю Петру Александровичу пойти да прощения
просить?
Услышав про князя, старушка так и задрожала от страха. Чайная ложечка
в ее руке звонко задребезжала о блюдечко.
- Нет, в самом деле, - подхватил Ихменев, разгорячая сам себя с
злобною, упорною радостию, - как ты думаешь, Ваня, ведь, право, пойти! На
что в Сибирь ехать! А лучше я вот завтра разоденусь, причешусь да
приглажусь; Анна Андреевна манишку новую приготовит (к такому лицу уж
нельзя иначе!), перчатки для полного бонтону купить да и пойти к его
сиятельству: батюшка, ваше сиятельство, кормилец, отец родной! Прости и
помилуй, дай кусок хлеба, - жена, дети маленькие!.. Так ли, Анна Андреевна?
Этого ли хочешь?
- Батюшка... я ничего не хочу! Так, сдуру сказала; прости, коли в чем
досадила, да только не кричи, - проговорила она, все больше и больше дрожа
от страха.
Я уверен, что в душе его все ныло и перевертывалось в эту минуту,
глядя на слезы и страх своей бедной подруги; я уверен, что ему было гораздо
больнее, чем ей; но он не мог удержаться. Так бывает иногда с добрейшими,
но слабонервными людьми, которые, несмотря на всю свою доброту, увлекаются
до самонаслаждения собственным горем и гневом, ища высказаться во что бы то
ни стало, даже до обиды другому, невиноватому и преимущественно всегда
самому ближнему к себе человеку. У женщины, например, бывает иногда
потребность чувствовать себя несчастною, обиженною, хотя бы не было ни
обид, ни несчастий. Есть много мужчин, похожих в этом случае на женщин, и
даже мужчин не слабых, в которых вовсе не так много женственного. Старик
чувствовал потребность ссоры, хотя сам страдал от этой потребности.
Помню, у меня тут же мелькнула мысль: уж и в самом деле не сделал ли
он перед этим какой-нибудь выходки, вроде предположений Анны Андреевны!
Чего доброго, не надоумил ли его господь и не ходил ли он в самом деле к
Наташе, да одумался дорогой, или что-нибудь не удалось, сорвалось в его
намерении, - как и должно было случиться, - и вот он воротился домой,
рассерженный и уничтоженный, стыдясь своих недавних желаний и чувств, ища,
на ком сорвать сердце за свою же слабость, и выбирая именно тех, кого
наиболее подозревал в таких же желаниях и чувствах. Может быть, желая
простить дочь, он именно воображал себе восторг и радость своей бедной Анны
Андреевны, и, при неудаче, разумеется, ей же первой и доставалось за это.
Но убитый вид ее, дрожавшей перед ним от страха, тронул его. Он как
будто устыдился своего гнева и на минуту сдержал себя. Мы все молчали; я
старался не глядеть на него. Но добрая минута тянулась недолго. Во что бы
ни стало надо было высказаться, хотя бы взрывом, хотя бы проклятием.
- Видишь, Ваня, - сказал он вдруг, - мне жаль, мне не хотелось бы
говорить, но пришло такое время, и я должен объясниться откровенно, без
закорючек, как следует всякому прямому человеку... понимаешь, Ваня? Я рад,
что ты пришел, и потому хочу громко сказать при тебе же, так, чтоб и другие
слышали, что весь этот вздор, все эти слезы, вздохи, несчастья мне наконец
надоели. То, что я вырвал из сердца моего, может быть с кровью и болью,
никогда опять не воротится в мое сердце. Да! Я сказал и сделаю. Я говорю
про то, что было полгода назад, понимаешь, Ваня! И говорю про это так
откровенно, так прямо именно для того, чтоб ты никак не мог ошибиться в
словах моих, - прибавил он, воспаленными глазами смотря на меня и, видимо,
избегая испуганных взглядов жены. - Повторяю: это вздор; я не желаю!.. Меня
именно бесит, что меня, как дурака, как самого низкого подлеца, все считают
способным иметь такие низкие, такие слабые чувства... думают, что я с ума
схожу от горя... Вздор! Я отбросил, я забыл старые чувства! Для меня нет
воспоминаний... да! да! да! и да!
Он вскочил со стула и ударил кулаком по столу так, что чашки
зазвенели.
- Николай Сергеич! Неужели вам не жаль Анну Андреевну? Посмотрите, что
вы над ней делаете, - сказал я, не в силах удержаться и почти с
негодованием смотря на него. Но я только к огню подлил масла.
- Не жаль! - закричал он, задрожав и побледнев, - не жаль, потому что
и меня не жалеют! Не жаль, потому что в моем же доме составляются заговоры
против поруганной моей головы, за развратную дочь, достойную проклятия и
всех наказаний!..
- Батюшка, Николай Сергеич, не проклинай... все, что хочешь, только
дочь не проклинай! - вскричала Анна Андреевна.
- Прокляну! - кричал старик вдвое громче, чем прежде, - потому что от
меня же, обиженного, поруганного, требуют, чтоб я шел к этой проклятой и у
ней же просил прощения! Да, да, это так! Этим мучат меня каждодневно, денно
и нощно, у меня же в доме, слезами, вздохами, глупыми намеками! Хотят меня
разжалобить... Смотри, смотри, Ваня, - прибавил он, поспешно вынимая
дрожащими руками из бокового своего кармана бумаги, - вот тут выписки из
нашего дела! По этому делу выходит теперь, что я вор, что я обманщик, что я
обокрал моего благодетеля!.. Я ошельмован, опозорен из-за нее! Вот, вот,
смотри, смотри!..
И он начал выбрасывать из бокового кармана своего сюртука разные
бумаги, одну за другою, на стол, нетерпеливо отыскивая между ними ту,
которую хотел мне показать; но нужная бумага, как нарочно, не отыскивалась.
В нетерпении он рванул из кармана все, что захватил в нем рукой, и вдруг -
что-то звонко и тяжело упало на стол... Анна Андреевна вскрикнула. Это был
потерянный медальон.
Я едва верил глазам своим. Кровь бросилась в голову старика и залила
его щеки; он вздрогнул. Анна Андреевна стояла, сложив руки, и с мольбою
смотрела на него. Лицо ее просияло светлою, радостною надеждою. Эта краска
в лице, это смущение старика перед нами... да, она не ошиблась, она
понимала теперь, как пропал ее медальон!
Она поняла, что он нашел его, обрадовался своей находке и, может быть,
дрожа от восторга, ревниво спрятал его у себя от всех глаз; что где-нибудь
один, тихонько от всех, он с беспредельною любовью смотрел на личико своего
возлюбленного дитяти, - смотрел и не мог насмотреться, что, может быть, он
так же, как и бедная мать, запирался один от всех разговаривать с своей
бесценной Наташей, выдумывать ее ответы, отвечать на них самому, а ночью, в
мучительной тоске, с подавленными в груди рыданиями, ласкал и целовал милый
образ и вместо проклятий призывал прощение и благословение на ту, которую
не хотел видеть и проклинал перед всеми.
- Голубчик мой, так ты ее еще любишь! - вскричала Анна Андреевна, не
удерживаясь более перед суровым отцом, за минуту проклинавшим ее Наташу.
Но лишь только он услышал ее крик, безумная ярость сверкнула в глазах
его. Он схватил медальон, с силою бросил его на пол и с бешенством начал
топтать ногою.
- Навеки, навеки будь проклята мною! - хрипел он, задыхаясь. - Навеки,
навеки!
- Господи! - закричала старушка, - ее, ее! Мою Наташу! Ее личико...
топчет ногами! Ногами!.. тиран! Бесчувственный, жестокосердый гордец!
Услышав вопль жены, безумный старик остановился в ужасе от того, что
сделалось. Вдруг он схватил с полу медальон и бросился вон из комнаты, но,
сделав два шага, упал на колена, уперся руками на стоявший перед ним диван
и в изнеможении склонил свою голову.
Он рыдал как дитя, как женщина. Рыдания теснили грудь его, как будто
хотели ее разорвать. Грозный старик в одну минуту стал слабее ребенка. О,
теперь уж он не мог проклинать; он уже не стыдился никого из нас и, в
судорожном порыве любви, опять покрывал, при нас, бесчисленными поцелуями
портрет, который за минуту назад топтал ногами. Казалось, вся нежность, вся
любовь его к дочери, так долго в нем сдержанная, стремилась теперь
вырваться наружу с неудержимою силою и силою порыва разбивала все существо
его.
- Прости, прости ее! - восклицала, рыдая, Анна Андреевна, склонившись
над ним и обнимая его. - Вороти ее в родительский дом, голубчик, и сам бог
на страшном суде своем зачтет тебе твое смирение и милосердие!..
- Нет, нет! Ни за что, никогда! - восклицал он хриплым, задушаемым
голосом. - Никогда! Никогда!
Глава XIV
Я пришел к Наташе уже поздно, в десять часов. Она жила тогда на
Фонтанке, у Семеновского моста, в грязном "капитальном" доме купца
Колотушкина, в четвертом этаже. В первое время после ухода из дому она и
Алеша жили в прекрасной квартире, небольшой, но красивой и удобной, в
третьем этаже, на Литейной. Но скоро ресурсы молодого князя истощились.
Учителем музыки он не сделался, но начал занимать и вошел в огромные для
него долги. Деньги он употреблял на украшение квартиры, на подарки Наташе,
которая восставала против его мотовства, журила его, иногда даже плакала.
Чувствительный и проницательный сердцем, Алеша, иногда целую неделю
обдумывавший с наслаждением, как бы ей что подарить и как-то она примет
подарок, делавший из этого для себя настоящие праздники, с восторгом
сообщавший мне заранее свои ожидания и мечты, впадал в уныние от ее журьбы
и слез, так что его становилось жалко, а впоследствии между ними бывали
из-за подарков упреки, огорчения и ссоры. Кроме того, Алеша много проживал
денег тихонько от Наташи; увлекался за товарищами, изменял ей; ездил к
разным Жозефинам и Миннам; а между тем он все-таки очень любил ее. Он любил
ее как-то с мучением; часто он приходил ко мне расстроенный и грустный,
говоря, что не стоит мизинчика своей Наташи; что он груб и зол, не в
состоянии понимать ее и недостоин ее любви. Он был отчасти прав; между ними
было совершенное неравенство; он чувствовал себя перед нею ребенком, да и
она всегда считала его за ребенка. Со слезами каялся он мне в знакомстве с
Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий
и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со
мною к ней (непременно со мною, уверяя, что боится взглянуть на нее после
своего преступления и что я один могу поддержать его), то Наташа с первого
же взгляда на него уже знала, в чем дело. Она была очень ревнива и, не
понимаю каким образом, всегда прощала ему все его ветрености. Обыкновенно
так случалось: Алеша войдет со мною, робко заговорит с ней, с робкою
нежностию смотрит ей в глаза. Она тотчас же угадает, что он виноват, но не
покажет и вида, никогда не заговорит об этом первая, ничего не выпытывает,
напротив, тотчас же удвоит к нему свои ласки, станет нежнее, веселее, - и
это не была какая-нибудь игра или обдуманная хитрость с ее стороны. Нет;
для этого прекрасного создания было какое-то бесконечное наслаждение
прощать и миловать; как будто в самом процессе прощения Алеши она находила
какую-то особенную, утонченную прелесть. Правда, тогда еще дело касалось
