жестокосердый, я всегда это говорила, - начала опять Анна Андреевна. - И
воспитывать его не умели, так, ветрогон какой-то вышел; бросает ее за такую
любовь, господи боже мой! Что с ней будет, с бедняжкой! И что он в новой-то
нашел, удивляюсь!
- Я слышал, Анна Андреевна, - возразил я, - что эта невеста
очаровательная девушка, да и Наталья Николаевна про нее то же говорила...
- А ты не верь! - перебила старушка. - Что за очаровательная? Для вас,
щелкоперов, всякая очаровательная, только бы юбка болталась. А что Наташа
ее хвалит, так это она по благородству души делает. Не умеет она удержать
его, все ему прощает, а сама страдает. Сколько уж раз он ей изменял! Злодеи
жестокосердые! А на меня, Иван Петрович, просто ужас находит. Гордость всех
обуяла. Смирил бы хоть мой-то себя, простил бы ее, мою голубку, да и привел
бы сюда. Обняла б ее, посмотрела б на нее! Похудела она?
- Похудела, Анна Андреевна.
- Голубчик мой! А у меня, Иван Петрович, беда! Всю ночь да весь день
сегодня проплакала... да что! После расскажу! Сколько раз я заикалась
говорить ему издалека, чтоб простил-то; прямо-то не смею, так издалека,
ловким этаким манером заговаривала. А у самой сердце так и замирает:
рассердится, думаю, да и проклянет ее совсем! Проклятия-то я еще от него не
слыхала... так вот и боюсь, чтоб проклятия не наложил. Тогда ведь что
будет? Отец проклял, и бог покарает. Так и живу, каждый день дрожу от
ужаса. Да и тебе, Иван Петрович, стыдно; кажется, в нашем доме взрос и
отеческие ласки от всех у нас видел: тоже выдумал, очаровательная! А вот
Марья Васильевна ихняя лучше говорит. (Я ведь согрешила, да ее раз на кофей
и позвала, когда мой на все утро по делам уезжал.) Она мне всю подноготную
объяснила. Князь-то, отец-то Алешин, с графиней-то в непозволительной связи
находился. Графиня давно, говорят, попрекала его: что он на ней не женится,
а тот все отлынивал. А графиня-то эта, когда еще муж ее был жив, зазорным
поведением отличалась. Умер муж-то - она за границу: все итальянцы да
французы пошли, баронов каких-то у себя завела; там и князя Петра
Александровича подцепила. А падчерица ее, первого ее мужа, откупщика, дочь
меж тем росла да росла. Графиня-то, мачеха-то, все прожила, а Катерина
Федоровна меж тем подросла, да и два миллиона, что ей отец-откупщик в
ломбарде оставил, подросли. Теперь, говорят, у ней три миллиона; князь-то и
смекнул: вот бы Алешу женить! (не промах! своего не пропустит). Граф-то,
придворный-то, знатный-то, помнишь, родственник-то ихний, тоже согласен;
три миллиона не шутка. Хорошо, говорит, поговорите с этой графиней. Князь и
сообщает графине свое желание. Та и руками и ногами: без правил, говорят,
женщина, буянка такая! Ее уже здесь не все, говорят, принимают; не то что
за границей. Нет, говорит, ты, князь, сам на мне женись, а не бывать моей
падчерице за Алешей. А девица-то, падчерица-то, души, говорят, в своей
мачехе не слышит; чуть на нее не молится и во всем ей послушна. Кроткая,
говорят, такая, ангельская душа! Князь-то видит, в чем дело, да и говорит:
ты, графиня, не беспокойся. Именье-то свое прожила, и долги на тебе
неоплатные. А как твоя падчерица выйдет за Алешу, так их будет пара: и твоя
невинная, и Алеша мой дурачок; мы их и возьмем под начало и будем сообща
опекать; тогда и у тебя деньги будут. А то что, говорит, за меня замуж тебе
идти? Хитрый человек! Масон! Так полгода тому назад было, графиня не
решалась, а теперь, говорят, в Варшаву ездили, там и согласились. Вот как я
слышала. Все это Марья Васильевна мне рассказала, всю подноготную, от
верного человека сама она слышала. Ну, так вот что тут: денежки, миллионы,
а то что - очаровательная!
Рассказ Анны Андреевны меня поразил. Он совершенно согласовался со
всем тем, что я сам недавно слышал от самого Алеши. Рассказывая, он
храбрился, что ни за что не женится на деньгах. Но Катерина Федоровна
поразила и увлекла его. Я слышал тоже от Алеши, что отец его сам, может
быть, женится, хоть и отвергает эти слухи, чтоб не раздражить до времени
графини. Я сказал уже, что Алеша очень любил отца, любовался и хвалился им
и верил в него, как в оракула.
- Ведь не графского же рода и она, твоя очаровательная-то! -
продолжала Анна Андреевна, крайне раздраженная моей похвалой будущей
невесте молодого князя. - А Наташа ему еще лучше была бы партия. Та
откупщица, а Наташа-то из старинного дворянского дома, высокоблагородная
девица. Старик-то мой вчера (я забыла вам рассказать) сундучок свой отпер,
кованый, - знаете? - да целый вечер против меня сидел да старые грамоты
наши разбирал. Да серьезный такой сидит. Я чулок вяжу, да и не гляжу на
него, боюсь. Так он видит, что я молчу, рассердился да сам и окликнул меня
и целый-то вечер мне нашу родословную толковал. Так вот и выходит, что
мы-то, Ихменевы-то, еще при Иване Васильевиче Грозном дворянами были, а что
мой род, Шумиловых, еще при Алексее Михайловиче известен был, и документы
есть у нас, и в истории Карамзина упомянуто. Так вот как, батюшка, мы,
видно, тоже не хуже других с этой черты. Как начал мне старик толковать, я
и поняла, что у него на уме. Знать, и ему обидно, что Наташей пренебрегают.
Богатством только и взяли перед нами. Ну, да пусть тот, разбойник-то,
Петр-то Александрович, о богатстве хлопочет; всем известно: жестокосердая,
жадная душа. В иезуиты, говорят, тайно в Варшаве записался? Правда ли это?
- Глупый слух, - отвечал я, невольно заинтересованный устойчивостью
этого слуха. Но известие о Николае Сергеиче, разбиравшем свои грамоты, было
любопытно. Прежде он никогда не хвалился своею родословною.
- Вс° злодеи жестокосердые! - продолжала Анна Андреевна, - ну, что же
она, мой голубчик, горюет, плачет? Ах, пора тебе идти к ней! Матрена,
Матрена! Разбойник, а не девка!.. Не оскорбляли ее? Говори же, Ваня.
Что было ей отвечать? Старушка заплакала. Я спросил, какая у ней еще
случилась беда, про которую она мне давеча собиралась рассказать?
- Ах, батюшка, мало было одних бед, так, видно, еще не вся чаша
выпита! Помнишь, голубчик, или не помнишь? был у меня медальончик, в золото
оправленный, так для сувенира сделано, а в нем портрет Наташечки, в детских
летах; восьми лет она тогда была, ангельчик мой. Еще тогда мы с Николаем
Сергеичем его проезжему живописцу заказывали, да ты забыл, видно, батюшка!
Хороший был живописец, купидоном ее изобразил: волосики светленькие такие у
ней тогда были, взбитые; в рубашечке кисейной представил ее, так что и
тельце просвечивает, и такая она вышла хорошенькая, что и наглядеться
нельзя. Просила я живописца, чтоб крылышки ей подрисовал, да не согласился
живописец. Так вот, батюшка, я, после ужасов-то наших тогдашних,
медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке,
так и носила возле креста, а сама-то боюсь, чтоб мой не увидал. Ведь он
тогда же все ее вещи приказал из дому выкинуть или сжечь, чтоб ничто и не
напоминало про нее у нас. А мне-то хоть бы на портрет ее поглядеть; иной
раз поплачу, на него глядя, - все легче станет, а в другой раз, когда одна
остаюсь, не нацелуюсь, как будто ее самое целую; имена нежные ей прибираю
да и на ночь-то каждый раз перекрещу. Говорю с ней вслух, когда одна
остаюся, спрошу что-нибудь и представляю, как будто она мне ответила, и еще
спрошу. Ох, голубчик Ваня, тяжело и рассказывать-то! Ну, вот я и рада, что
хоть про медальон-то он не знает и не заметил; только хвать вчера утром, а
медальона и нет, только шнурочек болтается, перетерся, должно быть, а я и
обронила. Так и замерла. Искать; искала-искала, искала-искала - нет! Сгинул
да пропал! И куда ему сгинуть? Наверно, думаю, в постели обронила; все
перерыла - нет! Коли сорвался да упал куда-нибудь, так, может, кто и нашел
его, а кому найти, кроме него али Матрены? Ну, на Матрену и думать нельзя;
она мне всей душой предана... Матрена, да ты скоро ли самовар-то? Ну,
думаю, если он найдет, что тогда будет? Сижу себе, грущу, да и плачу-плачу,
слез удержать не могу. А Николай Сергеич все ласковей да ласковей со мной;
на меня глядя, грустит, как будто и он знает, о чем я плачу, и жалеет меня.
Вот и думаю про себя: почему он может знать? Не сыскал ли он и в самом деле
медальон, да и выбросил в форточку. Ведь в сердцах он на это способен;
выбросил, а сам теперь и грустит - жалеет, что выбросил. Уж я и под окошко,
под форточкой, искать ходила с Матреной - ничего не нашла. Как в воду
кануло. Всю ночь проплакала. Первый раз я ее на ночь не перекрестила. Ох, к
худу это, к худу, Иван Петрович, не предвещает добра; другой день, глаз не
осушая, плачу. Вас-то ждала, голубчика, как ангела божия, хоть душу
отвести...
И старушка горько заплакала.
- Ах, да, и забыла вам сообщить! - заговорила она вдруг,
обрадовавшись, что вспомнила, - слышали вы от него что-нибудь про сиротку?
- Слышал, Анна Андреевна, говорил он мне, что будто вы оба надумались
и согласились взять бедную девочку, сиротку, на воспитание. Правда ли это?
- И не думала, батюшка, и не думала! И никакой сиротки не хочу!
Напоминать она мне будет горькую долю нашу, наше несчастье. Кроме Наташи,
никого не хочу. Одна была дочь, одна и останется. А только что ж это
значит, батюшка, что он сиротку-то выдумал? Как ты думаешь, Иван Петрович?
Мне в утешение, что ль, на мои слезы глядя, аль чтоб родную дочь даже
совсем из воспоминания изгнать да к другому детищу привязаться? Что он обо
мне дорогой говорил с вами? Каков он вам показался - суровый, сердитый? Тс!
Идет! После, батюшка, доскажете, после!.. Завтра-то прийти не забудь...
Глава XIII
Вошел старик. Он с любопытством и как будто чего-то стыдясь оглядел
нас, нахмурился и подошел к столу.
- Что ж самовар, - спросил он, - неужели до сих пор не могли подать?
- Несут, батюшка, несут; ну, вот и принесли, - захлопотала Анна
Андреевна.
Матрена тотчас же, как увидала Николая Сергеича, и явилась с
самоваром, точно ждала его выхода, чтоб подать. Это была старая, испытанная
и преданная служанка, но самая своенравная ворчунья из всех служанок в
мире, с настойчивым и упрямым характером. Николая Сергеича она боялась и
при нем всегда прикусывала язык. Зато вполне вознаграждала себя перед Анной
Андреевной, грубила ей на каждом шагу и показывала явную претензию
господствовать над своей госпожой, хотя в то же время душевно и искренно
любила ее и Наташу. Эту Матрену я знал еще в Ихменевке.
- Гм... ведь неприятно, когда промокнешь; а тут тебе и чаю не хотят
приготовить, - ворчал вполголоса старик.
Анна Андреевна тотчас же подмигнула мне на него. Он терпеть не мог
этих таинственных подмигиваний и хоть в эту минуту и старался не смотреть
на нас, но по лицу его можно было заметить, что Анна Андреевна именно
теперь мне на него подмигнула и что он вполне это знает.
- По делам ходил, Ваня, - заговорил он вдруг. - Дрянь такая завелась.
Говорил я тебе? Меня совсем осуждают. Доказательств, вишь, нет; бумаг
нужных нет; справки неверны выходят... Гм...
Он говорил про свой процесс с князем; этот процесс все еще тянулся, но
принимал самое худое направление для Николая Сергеича. Я молчал, не зная,
что ему отвечать. Он подозрительно взглянул на меня.
- А что ж! - подхватил он вдруг, как будто раздраженный нашим
молчанием, - чем скорей, тем лучше. Подлецом меня не сделают, хоть и решат,
что я должен заплатить. Со мной моя совесть, и пусть решают. По крайней
мере дело кончено; развяжут, разорят... Брошу все и уеду в Сибирь.
- Господи, куда ехать! Да зачем бы это в такую даль! - не утерпела не
сказать Анна Андреевна.
- А здесь от чего близко? - грубо спросил он, как бы обрадовавшись
возражению.
- Ну, все-таки... от людей... - проговорила было Анна Андреевна и с
тоскою взглянула на меня.
- От каких людей? - вскричал он, переводя горячий взгляд с меня на нее
