заранее справиться, да я не успел... А, впрочем, по-настоящему, все это
мелочи. Было бы главное-то в виду. Можно ведь из соседнего какого-нибудь
села пригласить священника; как вы думаете? Ведь есть же там соседние села!
Одно жаль, что я до сих пор не успел ни строчки написать туда; предупредить
бы надо. Пожалуй, моего приятеля нет теперь и дома... Но - это последняя
вещь! Была бы решимость, а там все само собою устроится, не правда ли? А
покамест, до завтра или хоть до послезавтра, она пробудет здесь у меня. Я
нанял особую квартиру, в которой мы и воротясь будем жить. Я уж не пойду
жить к отцу, не правда ли?
Вы к нам придете; я премило устроился. Ко мне будут ходить наши
лицейские; я заведу вечера...
Я с недоумением и тоскою смотрел на него. Наташа умоляла меня взглядом
не судить его строго и быть снисходительнее. Она слушала его рассказы с
какою-то грустною улыбкой, а вместе с тем как будто и любовалась им, так же
как любуются милым, веселым ребенком, слушая его неразумную, но милую
болтовню. Я с упреком поглядел на нее. Мне стало невыносимо тяжело.
- Но ваш отец? - спросил я, - твердо ли вы уверены, что он вас
простит?
- Непременно; что ж ему останется делать? То есть он, разумеется,
проклянет меня сначала; я даже в этом уверен. Он уж такой; и такой со мной
строгий. Пожалуй, еще будет кому-нибудь жаловаться, употребит, одним
словом, отцовскую власть... Но ведь все это не серьезно. Он меня любит без
памяти; посердится и простит. Тогда все помирятся, и все мы будем
счастливы. Ее отец тоже.
- А если не простит? подумали ль вы об этом?
- Непременно простит, только, может быть, не так скоро. Ну что ж? Я
докажу ему, что и у меня есть характер. Он все бранит меня, что у меня нет
характера, что я легкомысленный. Вот и увидит теперь, легкомыслен ли я или
нет? Ведь сделаться семейным человеком не шутка; тогда уж я буду не
мальчик... то есть я хотел сказать, что я буду такой же, как и другие...
ну, там семейные люди. Я буду жить своими трудами. Наташа говорит, что это
гораздо лучше, чем жить на чужой счет, как мы все живем. Если б вы только
знали, сколько она мне говорит хорошего! Я бы сам этого никогда не выдумал;
- не так я рос, не так меня воспитали. Правда, я и сам знаю, что я
легкомыслен и почти ни к чему не способен; но, знаете ли, у меня третьего
дня явилась удивительная мысль. Теперь хоть и не время, но я вам расскажу,
потому что надо же и Наташе услышать, а вы нам дадите совет. Вот видите: я
хочу писать повести и продавать в журналы, так же как и вы. Вы мне поможете
с журналистами, не правда ли? Я рассчитывал на вас и вчера всю ночь
обдумывал один роман, так, для пробы, и знаете ли: могла бы выйти
премиленькая вещица. Сюжет я взял из одной комедии Скриба... Но я вам потом
расскажу. Главное, за него дадут денег... ведь вам же платят!
Я не мог не усмехнуться.
- Вы смеетесь, - сказал он, улыбаясь вслед за мною. - Нет, послушайте,
- прибавил он с непостижимым простодушием, - вы не смотрите на меня, что я
такой кажусь; право, у меня чрезвычайно много наблюдательности; вот вы
увидите сами. Почему же не попробовать? Может, и выйдет что-нибудь... А
впрочем, вы, кажется, и правы: я ведь ничего не знаю в действительной
жизни; так мне и Наташа говорит; это, впрочем, мне и все говорят; какой же
я буду писатель? Смейтесь, смейтесь, поправляйте меня; ведь это для нее же
вы сделаете, а вы ее любите. Я вам правду скажу: я не стою ее; я это
чувствую; мне это очень тяжело, и я не знаю, за что это она меня так
полюбила? А я бы, кажется, всю жизнь за нее отдал! Право, я до этой минуты
ничего не боялся, а теперь боюсь: что это мы затеваем! Господи! Неужели ж в
человеке, когда он вполне предан своему долгу, как нарочно, недостанет
уменья и твердости исполнить свой долг? Помогайте нам хоть вы, друг наш! вы
один только друг у нас и остались. А ведь я что понимаю один-то! Простите,
что я на вас так рассчитываю; я вас считаю слишком благородным человеком и
гораздо лучше меня. Но я исправлюсь, будьте уверены, и буду достоин вас
обоих.
Тут он опять пожал мне руку, и в прекрасных глазах его просияло
доброе, прекрасное чувство. Он так доверчиво протягивал мне руку, так
верил, что я ему друг!
- Она мне поможет исправиться, - продолжал он. - Вы, впрочем, не
думайте чего-нибудь очень худого, не сокрушайтесь слишком об нас. У меня
все-таки много надежд, а в материальном отношении мы будем совершенно
обеспечены. Я, например, если не удастся роман (я, по правде, еще и давеча
подумал, что роман глупость, а теперь только так про него рассказал, чтоб
выслушать ваше решение), - если не удастся роман, то я ведь в крайнем
случае могу давать уроки музыки. Вы не знали, что я знаю музыку? Я не
стыжусь жить и таким трудом. Я совершенно новых идей в этом случае. Да,
кроме того, у меня есть много дорогих безделушек, туалетных вещиц; к чему
они? Я продам их, и мы, знаете, сколько времени проживем на это! Наконец, в
самом крайнем случае, я, может быть, действительно займусь службой. Отец
даже будет рад; он все гонит меня служить, а я все отговариваюсь
нездоровьем. (Я, впрочем, куда-то уж записан.) А вот как он увидит, что
женитьба принесла мне пользу, остепенила меня и что я действительно начал
служить, - обрадуется и простит меня...
- Но, Алексей Петрович, подумали ль вы, какая история выйдет теперь
между вашим и ее отцом? Как вы думаете, что сегодня будет вечером у них в
доме?
И я указал ему на помертвевшую от моих слов Наташу. Я был безжалостен.
- Да, да, вы правы, это ужасно! - отвечал он. - Я уже думал об этом и
душевно страдал... Но что же делать? Вы правы: хотя только бы ее-то
родители нас простили! А как я их люблю обоих, если б вы знали! Ведь они
мне все равно что родные, и вот чем я им плачу!.. Ох, уж эти ссоры, эти
процессы! Вы не поверите, как это нам теперь неприятно! И за что они
ссорятся! Все мы так друг друга любим, а ссоримся! Помирились бы, да и дело
с концом! Право, я бы так поступил на их месте... Страшно мне от ваших
слов. Наташа, это ужас, что мы с тобой затеваем! Я это и прежде говорил...
Ты сама настаиваешь... Но послушайте, Иван Петрович, может быть, все это
уладится к лучшему; как вы думаете? Ведь помирятся же они наконец! Мы их
помирим. Это так, это непременно; они не устоят против нашей любви... Пусть
они нас проклинают, а мы их все-таки будем любить; они и не устоят. Вы не
поверите, какое иногда бывает доброе сердце у моего старика! Он ведь это
так только смотрит исподлобья, а ведь в других случаях он
прерассудительный. Если б вы знали, как он мягко со мной говорил сегодня,
убеждал меня! А я вот сегодня же против него иду; это мне очень грустно. А
все из-за этих негодных предрассудков! Просто - сумасшествие! Ну что если б
он на нее посмотрел хорошенько и пробыл с нею хоть полчаса? Ведь он тотчас
же все бы нам позволил. - Говоря это, Алеша нежно и страстно взглянул на
Наташу.
- Я тысячу раз с наслаждением воображал себе, - продолжал он свою
болтовню, - как он полюбит ее, когда узнает, и как она их всех изумит. Ведь
они все и не видывали никогда такой девушки! Отец убежден, что она просто
какая-то интриганка. Моя обязанность восстановить ее честь, и я это сделаю!
Ах, Наташа! тебя все полюбят, все; нет такого человека, который бы мог тебя
не любить, - прибавил он в восторге. - Хоть я не стою тебя совсем, но ты
люби меня, Наташа, а уж я... ты ведь знаешь меня! Да и много ль нужно нам
для нашего счастья! Нет, я верю, верю, что этот вечер должен принесть нам
всем и счастье, и мир, и согласие! Будь благословен этот вечер! Так ли,
Наташа? Но что с тобой? Боже мой, что с тобой?
Она была бледна как мертвая. Все время, как разглагольствовал Алеша,
она пристально смотрела на него; но взгляд ее становился все мутнее и
неподвижнее, лицо все бледнее и бледнее. Мне казалось, что она, наконец,
уже и не слушала, а была в каком-то забытьи. Восклицание Алеши как будто
вдруг разбудило ее. Она очнулась, осмотрелась и вдруг - бросилась ко мне.
Наскоро, точно торопясь и как будто прячась от Алеши, она вынула из кармана
письмо и подала его мне. Письмо было к старикам и еще накануне писано.
Отдавая мне его, она пристально смотрела на меня, точно приковалась ко мне
своим взглядом. Во взгляде этом было отчаяние; я никогда не забуду этого
страшного взгляда. Страх охватил и меня; я видел, что она теперь только
вполне почувствовала весь ужас своего поступка. Она силилась мне что-то
сказать; даже начала говорить и вдруг упала в обморок. Я успел поддержать
ее. Алеша побледнел от испуга; он тер ей виски, целовал руки, губы. Минуты
через две она очнулась. Невдалеке стояла извозчичья карета, в которой
приехал Алеша; он подозвал ее. Садясь в карету, Наташа, как безумная,
схватила мою руку, и горячая слезинка обожгла мои пальцы. Карета тронулась.
Я еще долго стоял на месте, провожая ее глазами. Все мое счастье погибло в
эту минуту, и жизнь переломилась надвое. Я больно это почувствовал...
Медленно пошел я назад, прежней дорогой, к старикам. Я не знал, что скажу
им, как войду к ним? Мысли мои мертвели, ноги подкашивались...
И вот вся история моего счастия; так кончилась и разрешилась моя
любовь. Буду теперь продолжать прерванный рассказ.
Глава X
Дней через пять после смерти Смита я переехал на его квартиру. Весь
тот день мне было невыносимо грустно. Погода была ненастная и холодная; шел
мокрый снег, пополам с дождем.
Только к вечеру на одно мгновение проглянуло солнце и какой-то
заблудший луч, верно из любопытства, заглянул и в мою комнату.
Я стал раскаиваться, что переехал сюда. Комната, впрочем, была
большая, но такая низкая, закопченная, затхлая и так неприятно пустая,
несмотря на кой-какую мебель. Тогда же подумал я, что непременно сгублю в
этой квартире и последнее здоровье свое. Так оно и случилось.
Все это утро я возился с своими бумагами, разбирая их и приводя в
порядок. За неимением портфеля я перевез их в подушечной наволочке; все это
скомкалось и перемешалось. Потом я засел писать. Я все еще писал тогда мой
большой роман; но дело опять повалилось из рук; не тем была полна голова...
Я бросил перо и сел у окна. Смеркалось, а мне становилось все грустнее
и грустнее. Разные тяжелые мысли осаждали меня. Все казалось мне, что в
Петербурге я, наконец, погибну. Приближалась весна; так бы и ожил, кажется,
думал я, вырвавшись из этой скорлупы на свет божий, дохнув запахом свежих
полей и лесов: а я так давно не видал их!.. Помню, пришло мне тоже на
мысль, как бы хорошо было, если б каким-нибудь волшебством или чудом
совершенно забыть все, что было, что прожилось в последние годы; все
забыть, освежить голову и опять начать с новыми силами. Тогда еще я мечтал
об этом и надеялся на воскресение. "Хоть бы в сумасшедший дом поступить,
что ли, - решил я наконец, - чтоб перевернулся как-нибудь весь мозг в
голове и расположился по-новому, а потом опять вылечиться". Была же жажда
жизни и вера в нее!.. Но, помню, я тогда же засмеялся. "Что же бы делать
пришлось после сумасшедшего-то дома? Неужели опять романы писать?.."
Так я мечтал и горевал, а между тем время уходило. Наступала ночь. В
этот вечер у меня было условлено свидание с Наташей; она убедительно звала
меня к себе запиской еще накануне. Я вскочил и стал собираться. Мне и без
того хотелось вырваться поскорей из квартиры хоть куда-нибудь, хоть на
дождь, на слякоть.
По мере того как наступала темнота, комната моя становилась как будто
просторнее, как будто она все более и более расширялась. Мне вообразилось,
что я каждую ночь в каждом углу буду видеть Смита: он будет сидеть и
неподвижно глядеть на меня, как в кондитерской на Адама Ивановича, а у ног
его будет Азорка. И вот в это-то мгновение случилось со мной происшествие,
которое сильно поразило меня.
Впрочем, надо сознаться во всем откровенно: от расстройства ли нерв,
