бессмысленное рассматривание. Смолчал Адам Иваныч и в этот раз. Но когда то
же обстоятельство повторилось и в третий, он вспыхнул и почел своею
обязанностию защитить свое благородство и не уронить перед благородной
публикой прекрасный город Ригу, которого, вероятно, считал себя
представителем. С нетерпеливым жестом бросил он газету на стол, энергически
стукнув палочкой, к которой она была прикреплена, и, пылая собственным
достоинством, весь красный от пунша и от амбиции, в свою очередь уставился
своими маленькими воспаленными глазками на досадного старика. Казалось, оба
они, и немец и его противник, хотели пересилить друг друга магнетическою
силою своих взглядов и выжидали, кто раньше сконфузится и опустит глаза.
Стук палочки и эксцентрическая позиция Адама Иваныча обратили на себя
внимание всех посетителей. Все тотчас же отложили свои занятия и с важным,
безмолвным любопытством наблюдали обоих противников. Сцена становилась
очень комическою. Но магнетизм вызывающих глазок красненького Адама
Ивановича совершенно пропал даром. Старик, не заботясь ни о чем, продолжал
прямо смотреть на взбесившегося господина Шульца и решительно не замечал,
что сделался предметом всеобщего любопытства, как будто голова его была на
луне, а не на земле. Терпение Адама Иваныча наконец лопнуло, и он
разразился.
----
2 "Деревенский брадобрей " (нем.).
- Зачем вы на меня так внимательно смотрите? - прокричал он по-немецки
резким, пронзительным голосом и с угрожающим видом.
Но противник его продолжал молчать, как будто не понимал и даже не
слыхал вопроса. Адам Иваныч решился заговорить по-русски.
- Я вас спросит, зачом ви на мне так прилежно взирайт? - прокричал он
с удвоенною яростию. - Я ко двору известен, а ви неизвестен ко двору! -
прибавил он, вскочив со стула.
Но старик даже и не пошевелился. Между немцами раздался ропот
негодования. Сам Миллер, привлеченный шумом, вошел в комнату. Вникнув в
дело, он подумал, что старик глух, и нагнулся к самому его уху.
- Каспадин Шульц вас просил прилежно не взирайт на него, - проговорил
он как можно громче, пристально всматриваясь в непонятного посетителя.
Старик машинально взглянул на Миллера, и вдруг в лице его, доселе
неподвижном, обнаружились признаки какой-то тревожной мысли, какого-то
беспокойного волнения. Он засуетился, нагнулся, кряхтя, к своей шляпе,
торопливо схватил ее вместе с палкой, поднялся со стула и с какой-то жалкой
улыбкой - униженной улыбкой бедняка, которого гонят с занятого им по ошибке
места, - приготовился выйти из комнаты. В этой смиренной, покорной
торопливости бедного, дряхлого старика было столько вызывающего на жалость,
столько такого, отчего иногда сердце точно перевертывается в груди, что вся
публика, начиная с Адама Иваныча, тотчас же переменила свой взгляд на дело.
Было ясно, что старик не только не мог кого-нибудь обидеть, но сам каждую
минуту понимал, что его могут отовсюду выгнать как нищего.
Миллер был человек добрый и сострадательный.
- Нет, нет, - заговорил он, ободрительно трепля старика по плечу, -
сидитт! Aber3 гер Шульц очень просил вас прилежно не взирайт на него. Он у
двора известен.
----
3 Но (нем.).
Но бедняк и тут не понял; он засуетился еще больше прежнего, нагнулся
поднять свой платок, старый, дырявый синий платок, выпавший из шляпы, и
стал кликать свою собаку, которая лежала не шевелясь на полу и,
по-видимому, крепко спала, заслонив свою морду обеими лапами.
- Азорка, Азорка! - прошамкал он дрожащим, старческим голосом, -
Азорка!
Азорка не пошевельнулся.
- Азорка, Азорка! - тоскливо повторял старик и пошевелил собаку
палкой, но та оставалась в прежнем положении.
Палка выпала из рук его. Он нагнулся, стал на оба колена и обеими
руками приподнял морду Азорки. Бедный Азорка! Он был мертв. Он умер
неслышно, у ног своего господина, может быть от старости, а может быть и от
голода. Старик с минуту глядел на него, как пораженный, как будто не
понимая, что Азорка уже умер; потом тихо склонился к бывшему слуге и другу
и прижал свое бледное лицо к его мертвой морде. Прошла минута молчанья. Все
мы были тронуты... Наконец бедняк приподнялся. Он был очень бледен и
дрожал, как в лихорадочном ознобе.
- Можно шушель сделать, - заговорил сострадательный Миллер, желая хоть
чем-нибудь утешить старика. (Шушель означало чучелу.) - Можно кароши
сделать шушель; Федор Карлович Кригер отлично сделает шушель; Федор
Карлович Кригер велики мастер сделать шушель, - твердил Миллер, подняв с
земли палку и подавая ее старику.
- Да, я отлично сделает шушель, - скромно подхватил сам гер Кригер,
выступая на первый план. Это был длинный, худощавый и добродетельный немец
с рыжими клочковатыми волосами и очками на горбатом носу.
- Федор Карлович Кригер имеет велики талент, чтоб сделать всяки
превосходны шушель, - прибавил Миллер, начиная приходить в восторг от своей
идеи.
- Да, я имею велики талент, чтоб сделать всяки превосходны шушель, -
снова подтвердил гер Кригер, - и я вам даром сделайт из ваша собачка
шушель, - прибавил он в припадке великодушного самоотвержения.
- Нет, я вам заплатит за то, что ви сделайт шушель! - неистово
вскричал Адам Иваныч Шульц, вдвое раскрасневшийся, в свою очередь сгорая
великодушием и невинно считая себя причиною всех несчастий.
Старик слушал все это, видимо не понимая и по-прежнему дрожа всем
телом.
- Погодитт! Выпейте одну рюмку кароши коньяк! - вскричал Миллер, видя,
что загадочный гость порывается уйти.
Подали коньяк. Старик машинально взял рюмку, но руки его тряслись, и,
прежде чем он донес ее к губам, он расплескал половину и, не выпив ни
капли, поставил ее обратно на поднос.
Затем, улыбнувшись какой-то странной, совершенно не подходящей к делу
улыбкой, ускоренным, неровным шагом вышел из кондитерской, оставив на месте
Азорку. Все стояли в изумлении; послышались восклицания.
- Швернот! вас-фюр-эйне-гешихте!4 - говорили немцы, выпуча глаза друг
на друга.
----
4 Вот беда! что за история! (нем.).
А я бросился вслед за стариком. В нескольких шагах от кондитерской,
поворотя от нее направо, есть переулок, узкий и темный, обставленный
огромными домами. Что-то подтолкнуло меня, что старик непременно повернул
сюда. Тут второй дом направо строился и весь был обставлен лесами. Забор,
окружавший дом, выходил чуть не на средину переулка, к забору была
прилажена деревянная настилка для проходящих. В темном углу, составленном
забором и домом, я нашел старика. Он сидел на приступке деревянного
тротуара и обеими руками, опершись локтями на колена, поддерживал свою
голову. Я сел подле него.
- Послушайте, - сказал я, почти не зная, с чего и начать, - не горюйте
об Азорке. Пойдемте, я вас отвезу домой. Успокойтесь. Я сейчас схожу за
извозчиком. Где вы живете?
Старик не отвечал. Я не знал, на что решиться. Прохожих не было. Вдруг
он начал хватать меня за руку.
- Душно! - проговорил он хриплым, едва слышным голосом, - душно!
- Пойдемте к вам домой! - вскричал я, приподымаясь и насильно
приподымая его, - вы выпьете чаю и ляжете в постель... Я сейчас приведу
извозчика. Я позову доктора... мне знаком один доктор...
Я не помню, что я еще говорил ему. Он было хотел приподняться, но,
поднявшись немного, опять упал на землю и опять начал что-то бормотать тем
же хриплым, удушливым голосом.
Я нагнулся к нему еще ближе и слушал.
- На Васильевском острове, - хрипел старик, - в Шестой линии... в
Ше-стой ли-нии...
Он замолчал.
- Вы живете на Васильевском? Но вы не туда пошли; это будет налево, а
не направо. Я вас сейчас довезу...
Старик не двигался. Я взял его за руку; рука упала, как мертвая. Я
взглянул ему в лицо, дотронулся до него - он был уже мертвый. Мне казалось,
что все это происходит во сне.
Это приключение стоило мне больших хлопот, в продолжение которых
прошла сама собою моя лихорадка. Квартиру старика отыскали. Он, однакоже,
жил не на Васильевском острову, а в двух шагах от того места, где умер, в
доме Клугена, под самою кровлею, в пятом этаже, в отдельной квартире,
состоящей из одной маленькой прихожей и одной большой, очень низкой комнаты
с тремя щелями наподобие окон. Жил он ужасно бедно. Мебели было всего стол,
два стула и старый-старый диван, твердый, как камень, и из которого со всех
сторон высовывалась мочала; да и то оказалось хозяйское. Печь, по-видимому,
уже давно не топилась; свечей тоже не отыскалось. Я серьезно теперь думаю,
что старик выдумал ходить к Миллеру единственно для того, чтоб посидеть при
свечах и погреться. На столе стояла пустая глиняная кружка и лежала старая,
черствая корка хлеба. Денег не нашлось ни копейки. Даже не было другой
перемены белья, чтоб похоронить его; кто-то дал уж свою рубашку. Ясно, что
он не мог жить таким образом, совершенно один, и, верно, кто-нибудь, хоть
изредка, навещал его. В столе отыскался его паспорт. Покойник был из
иностранцев, но русский подданный, Иеремия Смит, машинист, семидесяти
восьми лет от роду. На столе лежали две книги: краткая география и Новый
завет в русском переводе, исчерченный карандашом на полях и с отметками
ногтем. Книги эти я приобрел себе. Спрашивали жильцов, хозяина дома, -
никто об нем почти ничего не знал. Жильцов в этом доме множество, почти вс°
мастеровые и немки, содержательницы квартир со столом и прислугою.
Управляющий домом, из благородных, тоже немного мог сказать о бывшем своем
постояльце, кроме разве того, что квартира ходила по шести рублей в месяц,
что покойник жил в ней четыре месяца, но за два последних месяца не
заплатил ни копейки, так что приходилось его сгонять с квартиры.
Спрашивали: не ходил ли к нему кто-нибудь? Но никто не мог дать об этом
удовлетворительного ответа. Дом большой: мало ли людей ходит в такой Ноев
ковчег, всех не запомнишь. Дворник, служивший в этом доме лет пять и,
вероятно, могший хоть что-нибудь разъяснить, ушел две недели перед этим к
себе на родину, на побывку, оставив вместо себя своего племянника, молодого
парня, еще не узнавшего лично и половины жильцов. Не знаю наверно, чем
именно кончились тогда все эти справки, но, наконец, старика похоронили. В
эти дни между другими хлопотами я ходил на Васильевский остров, в Шестую
линию, и только придя туда, усмехнулся сам над собою: что мог я увидать в
Шестой линии, кроме ряда обыкновенных домов?. "Но зачем же, - думал я, -
старик, умирая, говорил про Шестую линию и про Васильевский остров? Не в
бреду ли?"
Я осмотрел опустевшую квартиру Смита, и мне она понравилась. Я оставил
ее за собою. Главное, была большая комната, хоть и очень низкая, так что
мне в первое время все казалось, что я задену потолок головою. Впрочем, я
скоро привык. За шесть рублей в месяц и нельзя было достать лучше. Особняк
соблазнял меня; оставалось только похлопотать насчет прислуги, так как
совершенно без прислуги нельзя было жить. Дворник на первое время обещался
приходить хоть по разу в день, прислужить мне в каком-нибудь крайнем
случае. "А кто знает, - думал я, - может быть, кто-нибудь и наведается о
старике!" Впрочем, прошло уже пять дней, как он умер, а еще никто не
приходил.
Глава II
В то время, именно год назад, я еще сотрудничал по журналам, писал
статейки и твердо верил, что мне удастся написать какую-нибудь большую,
хорошую вещь. Я сидел тогда за большим романом; но дело все-таки кончилось
тем, что я - вот засел теперь в больнице и, кажется, скоро умру. А коли
скоро умру, то к чему бы, кажется, и писать записки?
Вспоминается мне невольно и беспрерывно весь этот тяжелый, последний
год моей жизни. Хочу теперь все записать, и, если б я не изобрел себе этого
занятия, мне кажется, я бы умер с тоски. Все эти прошедшие впечатления
волнуют иногда меня до боли, до муки. Под пером они примут характер более
