успокоительный, более стройный; менее будут походить на бред, на кошмар.
Так мне кажется. Один механизм письма чего стоит: он успокоит, расхолодит,
расшевелит во мне прежние авторские привычки, обратит мои воспоминания и
больные мечты в дело, в занятие... Да, я хорошо выдумал. К тому ж и
наследство фельдшеру; хоть окна облепит моими записками, когда будет зимние
рамы вставлять.
Но, впрочем, я начал мой рассказ, неизвестно почему, из средины. Коли
уж все записывать, то надо начинать сначала. Ну, и начнем сначала. Впрочем,
не велика будет моя автобиография.
Родился я не здесь, а далеко отсюда, в -ской губернии. Должно
полагать, что родители мои были хорошие люди, но оставили меня сиротой еще
в детстве, и вырос я в доме Николая Сергеича Ихменева, мелкопоместного
помещика, который принял меня из жалости. Детей у него была одна только
дочь, Наташа, ребенок тремя годами моложе меня. Мы росли с ней как брат с
сестрой. О мое милое детство! Как глупо тосковать и жалеть о тебе на
двадцать пятом году жизни и, умирая, вспомянуть только об одном тебе с
восторгом и благодарностию! Тогда на небе было такое ясное, такое
непетербургское солнце и так резво, весело бились наши маленькие сердца.
Тогда кругом были поля и леса, а не груда мертвых камней, как теперь. Что
за чудный был сад и парк в Васильевском, где Николай Сергеич был
управляющим; в этот сад мы с Наташей ходили гулять, а за садом был большой,
сырой лес, где мы, дети, оба раз заблудились... Золотое, прекрасное время!
Жизнь сказывалась впервые, таинственно и заманчиво, и так сладко было
знакомиться с нею. Тогда за каждым кустом, за каждым деревом как будто еще
кто-то жил, для нас таинственный и неведомый; сказочный мир сливался с
действительным; и, когда, бывало, в глубоких долинах густел вечерний пар и
седыми извилистыми космами цеплялся за кустарник, лепившийся по каменистым
ребрам нашего большого оврага, мы с Наташей, на берегу, держась за руки, с
боязливым любопытством заглядывали вглубь и ждали, что вот-вот выйдет
кто-нибудь к нам или откликнется из тумана с овражьего дна и нянины сказки
окажутся настоящей, законной правдой. Раз потом, уже долго спустя, я как-то
напомнил Наташе, как достали нам тогда однажды "Детское чтение", как мы
тотчас же убежали в сад, к пруду, где стояла под старым густым кленом наша
любимая зеленая скамейка, уселись там и начали читать "Альфонса и Далинду"
- волшебную повесть. Еще и теперь я не могу вспомнить эту повесть без
какого-то странного сердечного движения, и когда я, год тому назад,
припомнил Наташе две первые строчки: "Альфонс, герой моей повести, родился
в Португалии; дон Рамир, его отец" и т. д., я чуть не заплакал. Должно
быть, это вышло ужасно глупо, и потому-то, вероятно, Наташа так странно
улыбнулась тогда моему восторгу. Впрочем, тотчас же спохватилась (я помню
это) и для моего утешения сама принялась вспоминать про старое. Слово за
словом и сама расчувствовалась. Славный был этот вечер; мы все перебрали: и
то, когда меня отсылали в губернский город в пансион, - господи, как она
тогда плакала! - и нашу последнюю разлуку, когда я уже навсегда расставался
с Васильевским. Я уже кончил тогда с моим пансионом и отправлялся в
Петербург готовиться в университет. Мне было тогда семнадцать лет, ей
пятнадцатый. Наташа говорит, что я был тогда такой нескладный, такой
долговязый и что на меня без смеху смотреть нельзя было. В минуту прощанья
я отвел ее в сторону, чтоб сказать ей что-то ужасно важное; но язык мой
как-то вдруг онемел и завяз. Она припоминает, что я был в большом волнении.
Разумеется, наш разговор не клеился. Я не знал, что сказать, а она,
пожалуй, и не поняла бы меня. Я только горько заплакал, да так и уехал,
ничего не сказавши. Мы свиделись уже долго спустя, в Петербурге. Это было
года два тому назад. Старик Ихменев приехал сюда хлопотать по своей тяжбе,
а я только что выскочил тогда в литераторы.
Глава III
Николай Сергеич Ихменев происходил из хорошей фамилии, но давно уже
обедневшей. Впрочем, после родителей ему досталось полтораста душ хорошего
имения. Лет двадцати от роду он распорядился поступить в гусары. Все шло
хорошо; но на шестом году его службы случилось ему в один несчастный вечер
проиграть все свое состояние. Он не спал всю ночь. На следующий вечер он
снова явился к карточному столу и поставил на карту свою лошадь -
последнее, что у него осталось. Карта взяла, за ней другая, третья, и через
полчаса он отыграл одну из деревень своих, сельцо Ихменевку, в котором
числилось пятьдесят душ по последней ревизии. Он забастовал и на другой же
день подал в отставку. Сто душ погибло безвозвратно. Через два месяца он
был уволен поручиком и отправился в свое сельцо. Никогда в жизни он не
говорил потом о своем проигрыше и, несмотря на известное свое добродушие,
непременно бы рассорился с тем, кто бы решился ему об этом напомнить. В
деревне он прилежно занялся хозяйством и, тридцати пяти лет от роду,
женился на бедной дворяночке, Анне Андреевне Шумиловой, совершенной
бесприданнице, но получившей образование в губернском благородном пансионе
у эмигрантки Мон-Ревеш, чем Анна Андреевна гордилась всю жизнь, хотя никто
никогда не мог догадаться: в чем именно состояло это образование. Хозяином
сделался Николай Сергеич превосходным. У него учились хозяйству
соседи-помещики. Прошло несколько лет, как вдруг в соседнее имение, село
Васильевское, в котором считалось девятьсот душ, приехал из Петербурга
помещик, князь Петр Александрович Валковский. Его приезд произвел во всем
околодке довольно сильное впечатление. Князь был еще молодой человек, хотя
и не первой молодости, имел немалый чин, значительные связи, был красив
собою, имел состояние и, наконец, был вдовец, что особенно было интересно
для дам и девиц всего уезда. Рассказывали о блестящем приеме, сделанном ему
в губернском городе губернатором, которому он приходился как-то сродни; о
том, как все губернские дамы "сошли с ума от его любезностей", и проч., и
проч. Одним словом, это был один из блестящих представителей высшего
петербургского общества, которые редко появляются в губерниях и, появляясь,
производят чрезвычайный эффект. Князь, однакоже, был не из любезных,
особенно с теми, в ком не нуждался и кого считал хоть немного ниже себя. С
своими соседями по имению он не заблагорассудил познакомиться, чем тотчас
же нажил себе много врагов. И потому все чрезвычайно удивились, когда вдруг
ему вздумалось сделать визит к Николаю Сергеичу. Правда, что Николай
Сергеич был одним из самых ближайших его соседей. В доме Ихменевых князь
произвел сильное впечатление. Он тотчас же очаровал их обоих; особенно в
восторге от него была Анна Андреевна. Немного спустя он был уже у них
совершенно запросто, ездил каждый день, приглашал их к себе, острил,
рассказывал анекдоты, играл на скверном их фортепьяно, пел. Ихменевы не
могли надивиться: как можно было про такого дорогого, милейшего человека
говорить, что он гордый, спесивый, сухой эгоист, о чем в один голос кричали
все соседи? Надобно думать, чтоб князю действительно понравился Николай
Сергеич, человек простой, прямой, бескорыстный, благородный. Впрочем,
вскоре все объяснилось. Князь приехал в Васильевское, чтоб прогнать своего
управляющего, одного блудного немца, человека амбиционного, агронома,
одаренного почтенной сединой, очками и горбатым носом, но, при всех этих
преимуществах, кравшего без стыда и цензуры и сверх того замучившего
нескольких мужиков. Иван Карлович был наконец пойман и уличен на деле,
очень обиделся, много говорил про немецкую честность; но, несмотря на все
это, был прогнан и даже с некоторым бесславием. Князю нужен был управитель,
и выбор его пал на Николая Сергеича, отличнейшего хозяина и честнейшего
человека, в чем, конечно, не могло быть и малейшего сомнения. Кажется,
князю очень хотелось, чтоб Николай Сергеич сам предложил себя в
управляющие; но этого не случилось, и князь в одно прекрасное утро сделал
предложение сам, в форме самой дружеской и покорнейшей просьбы. Ихменев
сначала отказывался; но значительное жалованье соблазнило Анну Андреевну, а
удвоенные любезности просителя рассеяли и все остальные недоумения. Князь
достиг своей цели. Надо думать, что он был большим знатоком людей. В
короткое время своего знакомства с Ихменевым он совершенно узнал, с кем
имеет дело, и понял, что Ихменева надо очаровать дружеским, сердечным
образом, надобно привлечь к себе его сердце, и что без этого деньги не
много сделают. Ему же нужен был такой управляющий, которому он мог бы слепо
и навсегда довериться, чтоб уж и не заезжать никогда в Васильевское, как и
действительно он рассчитывал. Очарование, которое он произвел в Ихменеве,
было так сильно, что тот искренно поверил в его дружбу. Николай Сергеич был
один из тех добрейших и наивно-романтических людей, которые так хороши у
нас на Руси, что бы ни говорили о них, и которые, если уж полюбят кого
(иногда бог знает за что), то отдаются ему всей душой, простирая иногда
свою привязанность до комического.
Прошло много лет. Имение князя процветало. Сношения между владетелем
Васильевского и его управляющим совершались без малейших неприятностей с
обеих сторон и ограничивались сухой деловой перепиской. Князь, не
вмешиваясь нисколько в распоряжения Николая Сергеича, давал ему иногда
такие советы, которые удивляли Ихменева своею необыкновенною практичностью
и деловитостью. Видно было, что он не только не любил тратить лишнего, но
даже умел наживать. Лет пять после посещения Васильевского он прислал
Николаю Сергеичу доверенность на покупку другого превосходнейшего имения в
четыреста душ, в той же губернии. Николай Сергеич был в восторге; успехи
князя, слухи об его удачах, о его возвышении он принимал к сердцу, как
будто дело шло о родном его брате. Но восторг его дошел до последней
степени, когда князь действительно показал ему в одном случае свою
чрезвычайную доверенность. Вот как это произошло... Впрочем, здесь я нахожу
необходимым упомянуть о некоторых особенных подробностях из жизни этого
князя Валковского, отчасти одного из главнейших лиц моего рассказа.
Глава IV
Я упомянул уже прежде, что он был вдов. Женат был он еще в первой
молодости и женился на деньгах. От родителей своих, окончательно
разорившихся в Москве, он не получил почти ничего. Васильевское было
заложено и перезаложено; долги на нем лежали огромные. У
двадцатидвухлетнего князя, принужденного тогда служить в Москве, в какой-то
канцелярии, не оставалось ни копейки, и он вступал в жизнь как "голяк -
потомок отрасли старинной". Брак на перезрелой дочери какого-то
купца-откупщика спас его. Откупщик, конечно, обманул его на приданом, но
все-таки на деньги жены можно было выкупить родовое именье и подняться на
ноги. Купеческая дочка, доставшаяся князю, едва умела писать, не могла
склеить двух слов, была дурна лицом и имела только одно важное достоинство:
была добра и безответна. Князь воспользовался этим достоинством вполне:
после первого года брака он оставил жену свою, родившую ему в это время
сына, на руках ее отца-откупщика в Москве, а сам уехал служить в -ю
губернию, где выхлопотал, через покровительство одного знатного
петербургского родственника, довольно видное место. Душа его жаждала
отличий, возвышений, карьеры, и, рассчитав, что с своею женой он не может
жить ни в Петербурге, ни в Москве, он решился, в ожидании лучшего, начать
свою карьеру с провинции. Говорят, что еще в первый год своего сожительства
с женою он чуть не замучил ее своим грубым с ней обхождением. Этот слух
всегда возмущал Николая Сергеича, и он с жаром стоял за князя, утверждая,
что князь неспособен к неблагородному поступку. Но лет через семь умерла
наконец княгиня, и овдовевший супруг ее немедленно переехал в Петербург. В
Петербурге он произвел даже некоторое впечатление. Еще молодой, красавец
собою, с состоянием, одаренный многими блестящими качествами, несомненным
