вскричала она вдруг и вся задрожала, - что если он в самом деле уж не любит
меня! Что если ты правду про него сейчас говорил (я никогда этого не
говорил), что он только обманывает меня и только кажется таким правдивым и
искренним, а сам злой и тщеславный! Я вот теперь защищаю его перед тобой; а
он, может быть, в эту же минуту с другою и смеется про себя... а я, я,
низкая, бросила все и хожу по улицам, ищу его... Ох, Ваня!
Этот стон с такою болью вырвался из ее сердца, что вся душа моя заныла
в тоске. Я понял, что Наташа потеряла уже всякую власть над собой. Только
слепая, безумная ревность в последней степени могла довести ее до такого
сумасбродного решения. Но во мне самом разгорелась ревность и прорвалась из
сердца. Я не выдержал: гадкое чувство увлекло меня.
- Наташа, - сказал я, - одного только я не понимаю: как ты можешь
любить его после того, что сама про него сейчас говорила? Не уважаешь его,
не веришь даже в любовь его и идешь к нему без возврата, и всех для него
губишь? Что ж это такое? Измучает он тебя на всю жизнь, да и ты его тоже.
Слишком уж любишь ты его, Наташа, слишком! Не понимаю я такой любви.
- Да, люблю как сумасшедшая, - отвечала она, побледнев, как будто от
боли. - Я тебя никогда так не любила, Ваня. Я ведь и сама знаю, что с ума
сошла и не так люблю, как надо. Нехорошо я люблю его... Слушай, Ваня: я
ведь и прежде знала и даже в самые счастливые минуты наши предчувствовала,
что он даст мне одни только муки. Но что же делать, если мне теперь даже
муки от него - счастье? Я разве на радость иду к нему? Разве я не знаю
вперед, что меня у него ожидает и что я перенесу от него? Ведь вот он
клялся мне любить меня, вс° обещания давал; а ведь я ничему не верю из его
обещаний, ни во что их не ставлю и прежде не ставила, хоть и знала, что он
мне не лгал, да и солгать не может. Я сама ему сказала, сама, что не хочу
его ничем связывать. С ним это лучше: привязи никто не любит, я первая. А
все-таки я рада быть его рабой, добровольной рабой; переносить от него все,
все, только бы он был со мной, только б я глядела на него! Кажется, пусть
бы он и другую любил, только бы при мне это было, чтоб и я тут подле
была... Экая низость, Ваня? - спросила она вдруг, смотря на меня каким-то
горячечным, воспаленным взглядом. Одно мгновение мне казалось, будто она в
бреду. - Ведь это низость, такие желания? Что ж? Сама говорю, что низость,
а если он бросит меня, я побегу за ним на край света, хоть и отталкивать,
хоть и прогонять меня будет. Вот ты уговариваешь теперь меня воротиться, -
а что будет из этого? Ворочусь, а завтра же опять уйду, прикажет - и уйду,
свистнет, кликнет меня, как собачку, я и побегу за ним... Муки! Не боюсь я
от него никаких мук! Я буду знать, что от него страдаю... Ох, да ведь этого
не расскажешь, Ваня!
"А отец, а мать?" - подумал я. Она как будто уж и забыла про них.
- Так он и не женится на тебе, Наташа?
- Обещал, все обещал. Он ведь для того меня и зовет теперь, чтоб
завтра же обвенчаться потихоньку, за городом; да ведь он не знает, что
делает. Он, может быть, как и венчаются-то, не знает. И какой он муж!
Смешно, право. А женится, так несчастлив будет, попрекать начнет... Не хочу
я, чтоб он когда-нибудь в чем-нибудь попрекнул меня. Все ему отдам, а он
мне пускай ничего. Что ж, коль он несчастлив будет от женитьбы, зачем же
его несчастным делать?
- Нет, это какой-то чад, Наташа, - сказал я. - Что ж, ты теперь прямо
к нему?
- Нет, он обещался сюда прийти, взять меня; мы условились...
И она жадно посмотрела вдаль, но никого еще не было.
- И его еще нет! И ты первая пришла! - вскричал я с негодованием.
Наташа как будто пошатнулась от удара. Лицо ее болезненно исказилось.
- Он, может быть, и совсем не придет, - проговорила она с горькой
усмешкой. - Третьего дня он писал, что если я не дам ему слова прийти, то
он поневоле должен отложить свое решение - ехать и обвенчаться со мною; а
отец увезет его к невесте. И так просто, так натурально написал, как будто
это и совсем ничего... Что если он и вправду поехал к ней, Ваня?
Я не отвечал. Она крепко стиснула мне руку - и глаза ее засверкали.
- Он у ней, - проговорила она чуть слышно. - Он надеялся, что я не
приду сюда, чтоб поехать к ней, а потом сказать, что он прав, что он
заранее уведомлял, а я сама не пришла. Я ему надоела, вот он и отстает...
Ох, боже! Сумасшедшая я! Да ведь он мне сам в последний раз сказал, что я
ему надоела... Чего ж я жду!
- Вот он! - закричал я, вдруг завидев его вдали на набережной.
Наташа вздрогнула, вскрикнула, вгляделась в приближавшегося Алешу и
вдруг, бросив мою руку, пустилась к нему. Он тоже ускорил шаги, и через
минуту она была уже в его объятиях. На улице, кроме нас, никого почти не
было. Они целовались, смеялись; Наташа смеялась и плакала, все вместе,
точно они встретились после бесконечной разлуки. Краска залила ее бледные
щеки; она была как исступленная... Алеша заметил меня и тотчас же ко мне
подошел.
Глава IX
Я жадно в него всматривался, хоть и видел его много раз до этой
минуты; я смотрел в его глаза, как будто его взгляд мог разрешить все мои
недоумения, мог разъяснить мне: чем, как этот ребенок мог очаровать ее, мог
зародить в ней такую безумную любовь - любовь до забвения самого первого
долга, до безрассудной жертвы всем, что было для Наташи до сих пор самой
полной святыней? Князь взял меня за обе руки, крепко пожал их, и его
взгляд, кроткий и ясный, проник в мое сердце.
Я почувствовал, что мог ошибаться в заключениях моих на его счет уж по
тому одному, что он был враг мой. Да, я не любил его, и, каюсь, я никогда
не мог его полюбить, - только один я, может быть, из всех его знавших.
Многое в нем мне упорно не нравилось, даже изящная его наружность и, может
быть, именно потому, что она была как-то уж слишком изящна. Впоследствии я
понял, что и в этом судил пристрастно. Он был высок, строен, тонок; лицо
его было продолговатое, всегда бледное; белокурые волосы, большие голубые
глаза, кроткие и задумчивые, в которых вдруг, порывами, блистала иногда
самая простодушная, самая детская веселость. Полные небольшие пунцовые губы
его, превосходно обрисованные, почти всегда имели какую-то серьезную
складку; тем неожиданнее и тем очаровательнее была вдруг появлявшаяся на
них улыбка, до того наивная и простодушная, что вы сами, вслед за ним, в
каком бы вы ни были настроении духа, ощущали немедленную потребность, в
ответ ему, точно так же как и он, улыбнуться. Одевался он неизысканно, но
всегда изящно; видно было, что ему не стоило ни малейшего труда это
изящество во всем, что оно ему прирожденно. Правда, и в нем было несколько
нехороших замашек, несколько дурных привычек хорошего тона: легкомыслие,
самодовольство, вежливая дерзость. Но он был слишком ясен и прост душою и
сам, первый, обличал в себе эти привычки, каялся в них и смеялся над ними.
Мне кажется, этот ребенок никогда, даже и в шутку, не мог бы солгать, а
если б и солгал, то, право, не подозревая в этом дурного. Даже самый эгоизм
был в нем как-то привлекателен, именно потому, может быть, что был
откровенен, а не скрыт. В нем ничего не было скрытного. Он был слаб,
доверчив и робок сердцем; воли у него не было никакой. Обидеть, обмануть
его было бы и грешно и жалко, так же как грешно обмануть и обидеть ребенка.
Он был не по летам наивен и почти ничего не понимал из действительной
жизни; впрочем, и в сорок лет ничего бы, кажется, в ней не узнал. Такие
люди как бы осуждены на вечное несовершеннолетие. Мне кажется, не было
человека, который бы мог не полюбить его; он заласкался бы к вам, как дитя.
Наташа сказала правду: он мог бы сделать и дурной поступок, принужденный к
тому чьим-нибудь сильным влиянием; но, сознав последствия такого поступка,
я думаю, он бы умер от раскаяния. Наташа инстинктивно чувствовала, что
будет его госпожой, владычицей; что он будет даже жертвой ее. Она
предвкушала наслаждение любить без памяти и мучить до боли того, кого
любишь, именно за то, что любишь, и потому-то, может быть, и поспешила
отдаться ему в жертву первая. Но и в его глазах сияла любовь, и он с
восторгом смотрел на нее. Она с торжеством взглянула на меня. Она забыла в
это мгновение все - и родителей, и прощанье, и подозрения... Она была
счастлива.
- Ваня! - вскричала она, - я виновата перед ним и не стою его! Я
думала, что ты уже и не придешь, Алеша. Забудь мои дурные мысли, Ваня. Я
заглажу это! - прибавила она, с бесконечною любовью смотря на него. Он
улыбнулся, поцеловал у ней руку и, не выпуская ее руки, сказал, обращаясь
ко мне:
- Не вините и меня. Как давно хотел я вас обнять как родного брата;
как много она мне про вас говорила! Мы с вами до сих пор едва познакомились
и как-то не сошлись. Будем друзьями и... простите нас, - прибавил он
вполголоса и немного покраснев, но с такой прекрасной улыбкой, что я не мог
не отозваться всем моим сердцем на его приветствие.
- Да, да, Алеша, - подхватила Наташа, - он наш, он наш брат, он уже
простил нас, и без него мы не будем счастливы. Я уже тебе говорила... Ох,
жестокие мы дети, Алеша! Но мы будем жить втроем... Ваня! - продолжала она,
и губы ее задрожали, - вот ты воротишься теперь к ним, домой; у тебя такое
золотое сердце, что хоть они и не простят меня, но, видя, что и ты простил,
может быть, хоть немного смягчатся надо мной. Расскажи им все, все, своими
словами из сердца; найди такие слова... Защити меня, спаси; передай им все
причины, все как сам понял. Знаешь ли, Ваня, что я бы, может быть, и не
решилась на это, если б тебя не случилось сегодня со мною! Ты спасение мое:
я тотчас же на тебя понадеялась, что ты сумеешь им так передать, что по
крайней мере этот первый-то ужас смягчишь для них. О боже мой, боже!..
Скажи им от меня, Ваня, что я знаю, простить меня уж нельзя теперь: они
простят, бог не простит; но что если они и проклянут меня, то я все-таки
буду благословлять их и молиться за них всю мою жизнь. Все мое сердце у
них! Ах, зачем мы не все счастливы! Зачем, зачем!.. Боже! Что это я такое
сделала! - вскричала она вдруг, точно опомнившись, и, вся задрожав от
ужаса, закрыла лицо руками. Алеша обнял ее и молча крепко прижал к себе.
Прошло несколько минут молчания.
- И вы могли потребовать такой жертвы! - сказал я, с упреком смотря на
него.
- Не вините меня! - повторил он, - уверяю вас, что теперь все эти
несчастья, хоть они и очень сильны, - только на одну минуту. Я в этом
совершенно уверен. Нужна только твердость, чтоб перенести эту минуту; то же
самое и она мне говорила. Вы знаете: всему причиною эта семейная гордость,
эти совершенно ненужные ссоры, какие-то там еще тяжбы!.. Но... (я об этом
долго размышлял, уверяю вас) все это должно прекратиться. Мы все соединимся
опять и тогда уже будем совершенно счастливы, так что даже и старики
помирятся, на нас глядя. Почему знать, может быть, именно наш брак послужит
началом к их примирению! Я думаю, что даже и не может быть иначе. Как вы
думаете?
- Вы говорите: брак. Когда же вы обвенчаетесь? - спросил я, взглянув
на Наташу.
- Завтра или послезавтра; по крайней мере, послезавтра - наверно. Вот
видите, я и сам еще не хорошо знаю и, по правде, ничего еще там не устроил.
Я думал, что Наташа, может быть, еще и не придет сегодня. К тому же отец
непременно хотел меня везти сегодня к невесте (ведь мне сватают невесту;
Наташа вам сказывала? да я не хочу). Ну, так я еще и не мог рассчитать
всего наверное. Но все-таки мы, наверное, обвенчаемся послезавтра. Мне, по
крайней мере, так кажется, потому что ведь нельзя же иначе. Завтра же мы
выезжаем по Псковской дороге. Тут у меня недалеко, в деревне, есть товарищ,
лицейский, очень хороший человек; я вас, может быть, познакомлю. Там в селе
есть и священник, а, впрочем, наверно не знаю, есть или нет. Надо было
