дай руку и... кончено... как всегда... - И она вышла из угла; румянец стал
показываться на щеках ее.
Она смотрела вниз, как будто боясь взглянуть на Алешу.
- О боже мой! - вскрикнул он в восторге, - если б только был виноват,
я бы не смел, кажется, и взглянуть на нее после этого! Посмотрите,
посмотрите! - кричал он, обращаясь ко мне, - вот: она считает меня
виноватым; все против меня, все видимости против меня! Я пять дней не езжу!
Есть слухи, что я у невесты, - и что ж? Она уж прощает меня! Она уж
говорит: "Дай руку, и кончено!" Наташа, голубчик мой, ангел мой, ангел мой!
Я не виноват, и ты знай это! Я не виноват ни настолечко! Напротив!
Напротив!
- Но... Но ведь ты теперь там... Тебя теперь туда звали... Как же ты
здесь? Ко... который час?..
- Половина одиннадцатого! Я и был там... Но я сказался больным и уехал
и - это первый, первый раз в эти пять дней, что я свободен, что я был в
состоянии урваться от них, и приехал к тебе, Наташа. То есть я мог и прежде
приехать, но я нарочно не ехал! А почему? ты сейчас узнаешь, объясню; я
затем и приехал, чтоб объяснить; только, ей-богу, в этот раз я ни в чем
перед тобой не виноват, ни в чем! Ни в чем!
Наташа подняла голову и взглянула на него... Но ответный взгляд его
сиял такою правдивостью, лицо его было так радостно, так честно, так
весело, что не было возможности ему не поверить. Я думал, они вскрикнут и
бросятся друг другу в объятия, как это уже несколько раз прежде бывало при
подобных же примирениях. Но Наташа, как будто подавленная счастьем,
опустила на грудь голову и вдруг... тихо заплакала. Тут уж Алеша не мог
выдержать. Он бросился к ногам ее. Он целовал ее руки, ноги; он был как в
исступлении. Я придвинул ей кресла. Она села. Ноги ее подкашивались.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава I
Через минуту мы все смеялись как полуумные.
Да дайте же, дайте мне рассказать, - покрывал нас всех Алеша своим
звонким голосом. - Они думают, что все это, как и прежде... что я с
пустяками приехал... Я вам говорю, что у меня самое интересное дело. Да
замолчите ли вы когда-нибудь!
Ему чрезвычайно хотелось рассказать. По виду его можно было судить,
что у него важные новости. Но его приготовленная важность от наивной
гордости владеть такими новостями тотчас же рассмешила Наташу. Я невольно
засмеялся вслед за ней. И чем больше он сердился на нас, тем больше мы
смеялись. Досада и потом детское отчаяние Алеши довели наконец нас до той
степени, когда стоит только показать пальчик, как гоголевскому мичману,
чтоб тотчас же и покатиться со смеху. Мавра, вышедшая из кухни, стояла в
дверях и с серьезным негодованием смотрела на нас, досадуя, что не
досталось Алеше хорошей головомойки от Наташи, как ожидала она с
наслаждением все эти пять дней, и что вместо того все так веселы.
Наконец Наташа, видя, что наш смех обижает Алешу, перестала смеяться.
- Что же ты хочешь рассказать? - спросила она.
- А что, поставить, что ль, самовар? - спросила Мавра, без малейшего
уважения перебивая Алешу.
- Ступай, Мавра, ступай, - отвечал он, махая на нее руками и торопясь
прогнать ее. - Я буду рассказывать все, что было, все, что есть, и все, что
будет, потому что я все это знаю. Вижу, друзья мои, вы хотите знать, где я
был эти пять дней, - это-то я и хочу рассказать; а вы мне не даете. Ну, и,
во-первых, я тебя все время обманывал, Наташа, все это время, давным-давно
уж обманывал, и это-то и есть самое главное.
- Обманывал?
- Да, обманывал, уже целый месяц; еще до приезда отца начал; теперь
пришло время полной откровенности. Месяц тому назад, когда еще отец не
приезжал, я вдруг получил от него огромнейшее письмо и скрыл это от вас
обоих. В письме он прямо и просто - и заметьте себе, таким серьезным тоном,
что я даже испугался, - объявлял мне, что дело о моем сватовстве уже
кончилось, что невеста моя совершенство; что я, разумеется, ее не стою, но
что все-таки непременно должен на ней жениться. И потому, чтоб
приготовлялся, чтоб выбил из головы все мои вздоры и так далее, и так
далее, - ну, уж известно, какие это вздоры. Вот это-то письмо я от вас и
утаил...
- Совсем не утаил! - перебила Наташа, - вот чем хвалится! А выходит,
что все тотчас же нам рассказал. Я еще помню, как ты вдруг сделался такой
послушный, такой нежный и не отходил от меня, точно провинился в
чем-нибудь, и все письмо нам по отрывкам и рассказал.
- Не может быть, главного, наверно, не рассказал. Может быть, вы оба
угадали что-нибудь, это уж ваше дело, а я не рассказывал. Я скрыл и ужасно
страдал.
- Я помню, Алеша, вы со мной тогда поминутно советовались и все мне
рассказали, отрывками, разумеется, в виде предположений, - прибавил я,
смотря на Наташу.
- Все рассказал! Уж не хвастайся, пожалуйста! - подхватила она. - Ну,
что ты можешь скрыть? Ну, тебе ли быть обманщиком? Даже Мавра все узнала.
Знала ты, Мавра?
- Ну, как не знать! - отозвалась Мавра, просунув к нам свою голову, -
все в три же первые дня рассказал. Не тебе бы хитрить!
- Фу, какая досада с вами разговаривать! Ты все это из злости делаешь,
Наташа! А ты, Мавра, тоже ошибаешься. Я, помню, был тогда как сумасшедший;
помнишь, Мавра?
- Как не помнить. Ты и теперь как сумасшедший.
- Нет, нет, я не про то говорю. Помнишь! Тогда еще у нас денег не
было, и ты ходила мою сигарочницу серебряную закладывать; а главное,
позволь тебе заметить, Мавра, ты ужасно передо мной забываешься. Это все
тебя Наташа приучила. Ну, положим, я действительно все вам рассказал тогда
же, отрывками (я это теперь припоминаю). Но тона, тона письма вы не знаете,
а ведь в письме главное тон. Про это я и говорю.
- Ну, а какой же тон? - спросила Наташа.
- Послушай, Наташа, ты спрашиваешь - точно шутишь. Не шути. Уверяю
тебя, это очень важно. Такой тон, что я и руки опустил. Никогда отец так со
мной не говорил. То есть скорее Лиссабон провалится, чем не сбудется по его
желанию; вот какой тон!
- Ну-ну, рассказывай; зачем же тебе надо было скрывать от меня?
- Ах, боже мой! да чтоб тебя не испугать. Я надеялся все сам уладить.
Ну, так вот, после этого письма, как только отец приехал, пошли мои муки. Я
приготовился ему отвечать твердо, ясно, серьезно, да все как-то не
удавалось. А он даже и не расспрашивал; хитрец! Напротив, показывал такой
вид, как будто уже все дело решено и между нами уже не может быть никакого
спора и недоумения. Слышишь, не может быть даже; такая самонадеянность! Со
мной же стал такой ласковый, такой милый. Я просто удивлялся. Как он умен,
Иван Петрович, если б вы знали! Он все читал, все знает; вы на него только
один раз посмотрите, а уж он все ваши мысли, как свои, знает. Вот за
это-то, верно, и прозвали его иезуитом. Наташа не любит, когда я его хвалю.
Ты не сердись, Наташа. Ну, так вот... а кстати! Он мне денег сначала не
давал, а теперь дал, вчера. Наташа! Ангел мой! Кончилась теперь наша
бедность! Вот, смотри! Все, что уменьшил мне в наказание, за все эти
полгода, все вчера додал; смотрите сколько; я еще не сосчитал. Мавра,
смотри, сколько денег! Теперь уж не будем ложки да запонки закладывать!
Он вынул из кармана довольно толстую пачку денег, тысячи полторы
серебром, и положил на стол. Мавра с удовольствием на нее посмотрела и
похвалила Алешу. Наташа сильно торопила его.
- Ну, так вот - что мне делать, думаю? - продолжал Алеша, - ну как
против него пойти? То есть, клянусь вам обоим, будь он зол со мной, а не
такой добрый, я бы и не думал ни о чем. Я прямо бы сказал ему, что не хочу,
что я уж сам вырос и стал человеком, и теперь - кончено! И, поверьте,
настоял бы на своем. А тут - что я ему скажу? Но не вините и меня. Я вижу,
ты как будто недовольна, Наташа. Чего вы оба переглядываетесь? Наверно,
думаете: вот уж его сейчас и оплели и ни капли в нем твердости нет. Есть
твердость, есть, и еще больше, чем вы думаете! А доказательство, что,
несмотря на мое положение, я тотчас же сказал себе: это мой долг; я должен
все, все высказать отцу, и стал говорить, и высказал, и он меня выслушал.
- Да что же, что именно ты высказал? - с беспокойством спросила
Наташа.
- А то, что не хочу никакой другой невесты, а что у меня есть своя, -
это ты. То есть я прямо этого еще до сих пор не высказал, но я его
приготовил к этому, а завтра скажу; так уж я решил. Сначала я стал говорить
о том, что жениться на деньгах стыдно и неблагородно и что нам считать себя
какими-то аристократами - просто глупо (я ведь с ним совершенно откровенно,
как брат с братом). Потом объяснил ему тут же, что я tiers etat и что tiers
etat c'est l'essentiel;5 что я горжусь тем, что похож на всех, и не хочу ни
от кого отличаться... Я говорил горячо, увлекательно. Я сам себе удивлялся.
Я доказал ему наконец и с его точки зрения... я прямо сказал: какие мы
князья? Только по роду; а в сущности что в нас княжеского? Особенного
богатства, во-первых, нет, а богатство - главное. Нынче самый главный князь
- Ротшильд. Во-вторых, в настоящем-то большом свете об нас уж давно не
слыхивали. Последний был дядя, Семен Валковский, да тот только в Москве был
известен, да и то тем, что последние триста душ прожил, и если б отец не
нажил сам денег, то его внуки, может быть, сами бы землю пахали, как и есть
такие князья. Так нечего и нам заноситься. Одним словом, я все высказал,
что у меня накипело, - все, горячо и откровенно, даже еще прибавил кой-что.
Он даже и не возражал, а просто начал меня упрекать, что я бросил дом графа
Наинского, а потом сказал, что надо подмазаться к княгине К., моей крестной
матери, и что если княгиня К. меня хорошо примет, так, значит, и везде
примут и карьера сделана, и пошел, и пошел расписывать! Это все намеки на
то, что я, как сошелся с тобой, Наташа, то всех их бросил; что это, стало
быть, твое влияние. Но прямо он до сих пор не говорил про тебя, даже,
видимо, избегает. Мы оба хитрим, выжидаем, ловим друг друга, и будь
уверена, что и на нашей улице будет праздник.
----
5 третье сословие... третье сословие - это главное (франц.).
- Да хорошо уж; чем же кончилось, как он-то решил? Вот что главное. И
какой ты болтун, Алеша...
- А господь его знает, совсем и не разберешь, как он решил; а я вовсе
не болтун, я дело говорю: он даже и не решал, а только на все мои
рассуждения улыбался, но такой улыбкой, как будто ему жалко меня. Я ведь
понимаю, что это унизительно, да я не стыжусь. Я, говорит, совершенно с
тобой согласен, а вот поедем-ка к графу Наинскому, да смотри, там этого
ничего не говори. Я-то тебя понимаю, да они-то тебя не поймут. Кажется, и
его самого они все не совсем хорошо принимают; за что-то сердятся. Вообще в
свете отца теперь что-то не любят! Граф сначала принимал меня чрезвычайно
величаво, совсем свысока, даже совсем как будто забыл, что я вырос в его
доме, припоминать начал, ей-богу! Он просто сердится на меня за
неблагодарность, а, право, тут не было никакой от меня неблагодарности; в
его доме ужасно скучно - ну, я и не ездил. Он и отца принял ужасно
небрежно; так небрежно, так небрежно, что я даже не понимаю, как он туда
ездит. Все это меня возмутило. Бедный отец должен перед ним чуть не спину
гнуть; я понимаю, что все это для меня, да мне-то ничего не нужно. Я было
хотел потом высказать отцу все мои чувства да удержался. Да и зачем!
Убеждений его я не переменю, а только его раздосадую; а ему и без того
тяжело. Ну, думаю, пущусь на хитрости, перехитрю их всех, заставлю графа
уважать себя - и что ж? Тотчас же всего достиг, в какой-нибудь один день
все переменилось! Граф Наинский не знает теперь, куда меня посадить. И все
это я сделал, один я, через свою собственную хитрость, так что отец только
руки расставил!..
- Послушай, Алеша, ты бы лучше рассказывал о деле! - вскричала
нетерпеливая Наташа. - Я думала, ты что-нибудь про наше расскажешь, а тебе
