ла. Все здесь, казалось, было под каким-то запретом. Возле нее сидела
прехорошенькая, черноглазая пятнадцатилетняя девочка, глядевшая на меня
пристально, с детским любопытством, - моя кузина Саша. Наконец, и, может
быть, всех более, выдавалась на вид одна престранная дама, одетая пышно
и чрезвычайно юношественно, хотя она была далеко не молодая, по крайней
мере лет тридцати пяти. Лицо у ней было очень худое, бледное и высохшее,
но чрезвычайно одушевленное. Яркая краска поминутно появлялась на ее
бледных щеках, почти при каждом ее движении, при каждом волнении. Волно-
валась же она беспрерывно, вертелась на стуле и как будто не в состоянии
была и минутки просидеть в покое. Она всматривалась в меня с каким-то
жадным любопытством, беспрестанно наклонялась пошептать что-то на ухо
Сашеньке или другой соседке и тотчас же принималась смеяться самым прос-
тодушным, самым детски-веселым смехом. Но все ее эксцентричности, к
удивлению моему, как будто не обращали на себя ничьего внимания, точно
наперед все в этом условились. Я догадался, что это была Татьяна Иванов-
на, та самая, в которой, по выражению дяди, было нечто фантасмагоричес-
кое, которую навязывали ему в невесты и за которой почти все в доме уха-
живали за ее богатство. Мне, впрочем, понравились ее глаза, голубые и
кроткие; и хотя около этих глаз уже виднелись морщинки, но взгляд их был
так простодушен, так весел и добр, что как-то особенно приятно было
встречаться с ним. Об этой Татьяне Ивановне, одной из настоящих "геро-
инь" моего рассказа, я скажу после подробнее: биография ее примеча-
тельна. Минут пять после моего появления в чайной вбежал из сада прехо-
рошенький мальчик, мой кузен Илюша, завтрашний именинник, у которого те-
перь оба кармана были набиты бабками, а в руках был кубарь. За ним вошла
молодая, стройная девушка, немного бледная и как будто усталая, но очень
хорошенькая. Она окинула всех пытливым, недоверчивым и даже робким
взглядом, пристально посмотрела на меня и села возле Татьяны Ивановны.
Помню, что у меня невольно стукнуло сердце: я догадался, что это была та
самая гувернантка... Помню тоже, что дядя при ее появлении вдруг бросил
на меня быстрый взгляд и весь покраснел, потом нагнулся, схватил на руки
Илюшу и поднес его мне поцеловать. Заметил я еще, что мадам Обноскина
сперва пристально посмотрела на дядю, а потом с саркастической улыбкой
навела свой лорнет на гувернантку. Дядя очень смутился и, не зная, что
делать, вызвал было Сашеньку, чтоб познакомить ее со мной, но та только
привстала и молча, с серьезною важностью, мне присела. Это, впрочем, мне
понравилось, потому что к ней шло. В ту же минуту добрая тетушка, Прас-
ковья Ильинична, не вытерпела, бросила разливать чай и кинулась было ко
мне лобызать меня; но я еще не успел ей сказать двух слов, как тотчас же
раздался визгливый голос девицы Перепелицыной, пропищавшей, что "видно,
Прасковья Ильинична забыли-с маменьку (генеральшу), что маменька-с тре-
бовали чаю-с, а вы и не наливаете-с, а они ждут-с", и Прасковья Ильинич-
на, оставив меня, со всех ног бросилась к своим обязанностям.
Эта генеральша, самое важное лицо во всем этом кружке и перед которой
все ходили по струнке, была тощая и злая старуха, вся одетая в траур, -
злая, впрочем, больше от старости и от потери последних (и прежде еще
небогатых) умственных способностей; прежде же она была вздорная. Гене-
ральство сделало ее еще глупее и надменнее. Когда она злилась, весь дом
походил на ад. У ней были две манеры злиться. Первая манера была молча-
ливая, когда старуха по целым дням не разжимала губ своих и упорно мол-
чала, толкая, а иногда даже кидая на пол все, что перед ней не постави-
ли. Другая манера была совершенно противоположная: красноречивая. Начи-
налось обыкновенно тем, что бабушка - она ведь была мне бабушка - погру-
жалась в необыкновенное уныние, ждала разрушения мира и всего своего хо-
зяйства, предчувствовала впереди нищету и всевозможное горе, вдохновля-
лась сама своими предчувствиями, начинала по пальцам исчислять будущие
бедствия и даже приходила при этом счете в какой-то восторг, в какой-то
азарт. Разумеется, открывалось, что она все давно уж заранее предвидела
и только потому молчала, что принуждена силою молчать в "этом доме". "Но
если б только были к ней почтительны, если б только захотели ее заранее
послушаться, то" и т.д. и т.д.; все это немедленно поддакивалось стаей
приживалок, девицей Перепелицыной и, наконец, торжественно скреплялось
Фомой Фомичом. В ту минуту, как я представлялся ей, она ужасно гнева-
лась, и, кажется, по первому способу, молчаливому, самому страшному. Все
смотрели на нее с боязнью. Одна только Татьяна Ивановна, которой спуска-
лось решительно все, была в превосходнейшем расположении духа. Дядя на-
рочно, даже с некоторым торжеством, подвел меня к бабушке; но та, сделав
кислую гримасу, со злостью оттолкнула от себя свою чашку.
- Это тот вол-ти-жер?- проговорила она сквозь зубы и нараспев, обра-
щаясь к Перепелицыной.
Этот глупый вопрос окончательно сбил меня с толку. Не понимаю, отчего
она назвала меня вольтижером? Но такие вопросы ей были еще нипочем. Пе-
репелицына нагнулась и пошептала ей что-то на ухо; но старуха злобно
махнула рукой. Я стоял с разинутым ртом и вопросительно смотрел на дядю.
Все переглянулись, а Обноскин даже оскалил зубы, что ужасно мне не пон-
равилось.
- Она, брат, иногда заговаривается, - шепнул мне дядя, тоже отчасти
потерявшийся, - но это ничего, она это так; это от доброго сердца. Ты,
главное, на сердце смотри.
- Да, сердце! сердце! - раздался внезапно звонкий голос Татьяны Ива-
новны, которая все время не сводила с меня своих глаз и отчего-то не
могла спокойно усидеть на месте: вероятно, слово "сердце", сказанное ше-
потом, долетело до ее слуха.
Но она не договорила, хотя ей, очевидно, хотелось что-то высказать.
Сконфузилась ли она, или что другое, только она вдруг замолчала, покрас-
нела ужасно, быстро нагнулась к гувернантке, пошептала ей что-то на ухо,
и вдруг, закрыв рот платком и откинувшись на спинку кресла, захохотала,
как будто в истерике. Я оглядывал всех с крайним недоумением; но, к
удивлению моему, все были очень серьезны и смотрели так, как будто ниче-
го не случилось особенного. Я, конечно, понял, кто была Татьяна Иванов-
на. Наконец мне подали чаю, и я несколько оправился. Не знаю почему, но
мне вдруг показалась, что я обязан завести самый любезный разговор с да-
мами.
- Вы правду сказали, дядюшка, - начал я, - предостерегая меня давеча,
что можно сконфузиться. Я откровенно признаюсь - к чему скрывать? - про-
должал я, обращаясь с заискивающей улыбкой к мадам Обноскиной, - что до
сих пор совсем почти не знал дамского общества, и теперь, когда мне слу-
чилось так неудачно войти, мне показалось, что моя поза среди комнаты
была очень смешна и отзывалась несколько тюфяком, - не правда ли? Вы чи-
тали "Тюфяка"? - заключил я, теряясь все более и более, краснея за свою
заискивающую откровенность и грозно смотря на мсье Обноскина, который,
скаля зубы, все еще оглядывал меня с головы до ног.
- Именно, именно, именно! - вскричал вдруг дядя с чрезвычайным оду-
шевлением, искренно обрадовавшись, что разговор кое-как завязался и я
поправляюсь. - Это, брат, еще ничего, что ты вот говоришь, что можно
сконфузиться. Ну, сконфузился, да и концы в воду! А я, брат, для первого
моего дебюта даже соврал - веришь иль нет? Нет, ей-богу, Анфиса Петров-
на, это, я вам скажу, интересно послушать. Только что поступил в юнкера,
приезжаю в Москву, отправляюсь к одной важной барыне с рекомендательным
письмом - то есть надменнейшая женщина была, но, в сущности, право, пре-
добрая, что б ни говорили. Вхожу - принимают. Гостиная полна народу,
преимущественно тузы. Раскланялся, сел. Со второго слова она мне: "А
есть ли, батюшка, деревеньки?" То есть ни курицы не было, - что отве-
чать? Сконфузился в прах. Все на меня смотрят (ну, что, юнкеришка!). Ну,
почему бы не сказать: нет ничего; и благородно бы вышло, потому что
правду бы сказал. Не выдержал! "Есть, говорю, сто семнадцать душ". И к
чему я тут эти семнадцать приплел? уж коли врать, так и врал бы круглым
числом - не правда ли? Чрез минуту, по рекомендательному же моему
письму, оказалось, что я гол как сокол и, вдобавок, соврал! Ну, что было
делать? Удрал во все лопатки и с тех пор ни ногой. Ведь у меня тогда еще
ничего не было. Это все, что теперь: триста душ от дядюшки Афанасья Мат-
веича да двести душ, с Капитоновкой, еще прежде, от бабушки Акулины Пан-
филовны, итого пятьсот с лишком. Это хорошо! Только я с тех пор закаялся
врать и не вру.
- Ну, я бы на вашем месте не закаивался. Бог знает что может слу-
читься, - заметил Обноскин, насмешливо улыбаясь.
- Ну, да, это правда, правда! Бог знает что может случиться, - прос-
тодушно поддакнул дядя.
Обноскин громко захохотал, опрокинувшись на спинку кресла; его ма-
менька улыбнулась; как-то особенно гадко захихикала и девица Перепелицы-
на; захохотала и Татьяна Ивановна, не зная чему, и даже забила в ладоши,
- словом, я видел ясно, что дядю в его же доме считали ровно ни во что.
Сашенька, злобно сверкая глазками, пристально смотрела на Обноскина. Гу-
вернантка покраснела и потупилась. Дядя удивился.
- А что? что случилось? - повторил он, с недоумением озирая всех нас.
Во все это время братец мой, Мизинчиков, сидел поодаль, молча, и даже
не улыбнулся, когда все засмеялись. Он усердно пил чай, философически
смотрел на всю публику и несколько раз, как будто в припадке невыносимой
скуки, порывался засвистать, вероятно, по старой привычке, но вовремя
останавливался. Обноскин, задиравший дядю и покушавшийся на меня, как
будто не смел и взглянуть на Мизинчикова: я это заметил. Заметил я тоже,
что молчаливый братец мой часто посматривал на меня, и даже с видимым
любопытством, как будто желая в точности определить, что я за человек.
- Я уверена, - защебетала вдруг мадам Обноскина, - я совершенно уве-
рена, monsieur Serge, - ведь так, кажется? - что вы, в вашем Петербурге,
были небольшим обожателем дам. Я знаю, там много, очень много развелось
теперь молодых людей, которые совершенно чуждаются дамского общества.
Но, по-моему, это все вольнодумцы. Я не иначе соглашаюсь на это смот-
реть, как на непростительное вольнодумство. И признаюсь вам, меня это
удивляет, удивляет, молодой человек, просто удивляет!..
- Совершенно не был в обществе, - отвечал я с необыкновенным одушев-
лением. - Но это... я по крайней мере думаю, ничего-с... Я жил, то
а до сих пор я все сидел дома...
- Занимался науками, - заметил, приосанившись, дядя.
- Ах, дядюшка, вы все с своими науками!.. Вообразите, - продолжал я с
необыкновенною развязностью, любезно осклабляясь и обращаясь снова к Об-
носкиной, - мой дорогой дядюшка до такой степени предан наукам, что от-
копал где-то на большой дороге какого-то чудодейственного, практического
философа, господина Коровкина; и первое слово сегодня ко мне, после
стольких лет разлуки, было, что он ждет этого феноменального чудодея с
каким-то судорожным, можно сказать, нетерпением... из любви к науке, ра-
зумеется...
И я захихикал, надеясь вызвать всеобщий смех в похвалу моему остроу-
мию.
- Кто такой? про кого он? - резко проговорила генеральша, обращаясь к
Перепелицыной.
- Гостей-с Егор Ильич наприглашали-с, ученых-с; по большим дорогам
ездят, их собирают-с, - с наслаждением пропищала девица.
Дядя совсем растерялся.
- Ах, да! я и забыл! - вскричал он, бросив на меня взгляд, в котором
выражался укор, - жду Коровкина. Человек науки, человек останется в сто-
летии...
Он осекся и замолчал. Генеральша махнула рукой и в этот раз так удач-
