чинно и строго наблюдал разговор, - да я б его, Видоплясова, из-под ро-
зог не выпустил. Нарвись-ко он на меня, я бы дурь-то немецкую вышиб! за-
дал бы столько, что в два-ста не складешь.
- Молчать! - крикнул барин, - держи язык за зубами; не с тобой гово-
рят!
- Видоплясов, - сказал я, совершенно сбившись и уже не зная, что го-
ворить, - Видоплясов... скажите, какая странная фамилия?
- А чем она странная? И вы туда же! Эх вы, ученый, ученый!
Я потерял терпение.
- Извините, - сказал я, - но за что ж вы на меня-то сердитесь? Чем же
я виноват? Признаюсь вам, я вот уже полчаса вас слушаю и даже не пони-
маю, о чем идет дело...
- Да вы, батюшка, чего обижаетесь? - отвечал толстяк, - нечего вам
обижаться! Я ведь тебе любя говорю. Вы не глядите на меня, что я такой
крикса и вот сейчас на человека моего закричал. Он хоть каналья естест-
веннейшая, Гришка-то мой, да за это-то я его и люблю, подлеца. Чувстви-
тельность сердечная погубила меня - откровенно скажу; а во всем этом
Фомка один виноват! Погубит он меня, присягну, что погубит! Вот теперь
два часа на солнце по его же милости жарюсь. Хотел было к протопопу зай-
ти, покамест эти дураки с починкой копаются. Хороший человек здешний
протопоп. Да уж так он расстроил меня, Фомка-то, что уж и на протопопа
смотреть не хочется! Ну их всех! Здесь ведь и трактиришка порядочного
нет. Все, я вам скажу, подлецы, все до единого! И ведь добро бы чин на
нем был необыкновенный какой-нибудь, - продолжал Бахчеев, снова обраща-
ясь к Фоме Фомичу, от которого он, видимо, не мог отвязаться, - ну тогда
хоть по чину простительно; а то ведь и чинишка-то нет; это я доподлинно
знаю, что нет. За правду, говорит, где-то там пострадал, в сорок не в
нашем году, так вот и кланяйся ему за то в ножки! черт не брат! Чуть что
не по нем - вскочит, завизжит: "Обижают, дескать, меня, бедность мою
обижают, уважения не питают ко мне!" Без Фомы к столу не смей сесть, а
сам не выходит: "Меня, дескать, обидели; я убогий странник, я и черного
хлебца поем". Чуть сядут, он тут и явился; опять пошла наша скрипка пи-
лить: "Зачем без меня сели за стол? значит, ни во что меня почитают".
Словом, гуляй душа! Я, батюшка, долго молчал. Он думал, что и я перед
ним собачонкой на задних лапках буду выплясывать; на-тка, брат, возьми
закуси! Нет, брат, ты только за дугу, а я уж в телеге сижу! С Егор-то
Ильичом я ведь в одном полку служил. Я-то в отставку юнкером вышел, а он
в прошлом году в вотчину приехал в отставке полковником. Говорю ему:
"Эй, себя сгубите, не потакайте Фоме! Прольете слезу!" Нет, говорит,
превосходнейший он человек (это про Фомку-то), он мне друг; он меня бла-
гонравию учит. Ну, думаю, против благонравия не пойдешь! Уж коли благон-
равию зачал учить - значит, последнее дело пришло. Что ж бы вы думали,
сегодня из-за чего опять поднял историю? Завтра Ильи-пророка (господин
Бахчеев перекрестился): Илюша, сынок-то дядюшкин, именинник. Я было ду-
мал и день у них провести, и пообедать там, и игрушку столичную выписал:
немец на пружинах у своей невесты ручку целует, а та слезу платком выти-
рает - превосходная вещь! (теперь уж не подарю, морген-фри! Вон у меня в
коляске лежит, и нос у немца отбит; назад везу). Егор-то Ильич и сам бы
не прочь в такой день погулять и попраздновать, да Фомка претит: "Зачем,
дескать, начали заниматься Илюшей? На меня, стало быть, внимания не об-
ращают теперь!" А? каков гусь? восьмилетнему мальчику в тезоименитстве
позавидовал! "Так вот нет же, говорит, и я именинник!" Да ведь будет
Ильин день, а не Фомин! "Нет, говорит, я тоже в этот день именинник!"
Смотрю я, терплю. Что ж бы вы думали? Ведь они теперь на цыпочках ходят
да шепчутся: как быть? За именинника его в Ильин день почитать или нет,
поздравлять или нет? Не поздравить - обидеться может, а поздравь - пожа-
луй, и в насмешку примет. Тьфу ты, пропасть! Сели мы обедать... Да ты,
батюшка, слушаешь иль нет?
- Помилуйте, слушаю; с особенным даже удовольствием слушаю; потому
что через вас я теперь узнал... и... признаюсь...
- То-то, с особенным удовольствием! Знаю я твое удовольствие... Да уж
ты не в пику ли мне про удовольствие-то свое говоришь?
- Помилуйте, в какую же пику? напротив. Притом же вы так... ориги-
нально выражаетесь, что я даже готов записать ваши слова.
- То есть как это, батюшка, записать? - спросил господин Бахчеев с
некоторым испугом и смотря на меня подозрительно.
- Впрочем, я, может быть, и не запишу... это я так.
- Да ты, верно, как-нибудь обольстить меня хочешь?
- То есть как это обольстить? - спросил я с удивлением.
- Да так. Вот ты теперь меня обольстишь, я тебе все расскажу, как ду-
рак, а ты возьмешь после да и опишешь меня где-нибудь в сочинении.
Я тотчас же поспешил уверить господина Бахчеева, что я не из таких,
но он все еще подозрительно смотрел на меня.
- То-то, не из таких! кто тебя знает! может, и лучше еще. Вон и Фома
грозился меня описать да в печать послать.
- Позвольте спросить, - прервал я, отчасти желая переменить разговор,
- скажите, правда ли, что дядюшка хочет жениться?
- Так что же, что хочет? Это бы еще ничего. Женись, коли уж так тебя
покачнуло; не это скверно, а другое скверно... - прибавил господин Бах-
чеев в задумчивости. Гм! про это, батюшка, я вам доподлинно не могу дать
ответа. Много теперь туда всякого бабья напихалось, как мух у варенья;
да ведь не разберешь, которая замуж хочет. А я вам, батюшка, по дружбе
скажу: не люблю бабья! Только слава, что человек, а по правде, так один
только срам, да и спасению души вредит. А что дядюшка ваш влюблен, как
сибирский кот, так в этом я вас заверяю. Про это, батюшка, я теперь про-
молчу: сами увидите; а только то скверно, что дело тянет. Коли жениться,
так и женись; а то Фомке боится сказать, да и старухе своей боится ска-
зать: та тоже завизжит на все село да брыкаться начнет. За Фомку стоит:
дескать, Фома Фомич огорчится, коли супруга в дом войдет, потому что ему
тогда двух часов не прожить в доме-то. Супруга-то собственноручно в шею
вытолкает, да еще, не будь дура, другим каким манером такого киселя за-
даст, что по уезду места потом не отыщет! Так вот он и куролесит теперь,
вместе с маменькой и подсовывают ему таковскую... Да ты, батюшка, что ж
меня перебил? Я тебе самую главную статью хотел рассказать, а ты меня
перебил! Я постарше тебя; перебивать старика не годится...
Я извинился.
- Да ты не извиняйся! Я вам, батюшка, как человеку ученому, на суд
представить хотел, как он сегодня разобидел меня. Ну вот рассуди, коли
добрый ты человек. Сели мы обедать; так он меня, я тебе скажу, чуть не
съел за обедом-то! С самого начала вижу: сидит себе, злится, так что в
нем вся душа скрипит. В ложке воды утопить меня рад, ехидна! Такого са-
молюбия человек, что уж сам в себе поместиться не может! Вот и вздумал
он ко мне придираться, благонравию тоже меня вздумал учить. Зачем, ска-
жите ему, я такой толстый? Ну, пристал человек: зачем не тонкий, а толс-
тый? Ну, скажите же, батюшка, что за вопрос? Ну, видно ли тут остроумие?
Я с благоразумием ему отвечаю: "Это так уж бог устроил, Фома Фомич: один
толст, а другой тонок; а против всеблагого провидения смертному восста-
вать невозможно". Благоразумно ведь - как вы думаете? "Нет, говорит, у
тебя пятьсот душ, живешь на готовом, а пользы отечеству не приносишь;
надо служить, а ты все дома сидишь да на гармонии играешь". А я и взап-
равду, когда взгрустнется, на гармонии люблю поиграть. Я опять с благо-
разумием отвечаю: "А в какую я службу пойду, Фома Фомич? В какой мундир
толстоту-то мою затяну? Надену мундир, затянусь, неравно чихну - все пу-
говицы и отлетят, да еще, пожалуй, при высшем начальстве, да, оборони
бог, за пашквиль сочтут - что тогда?" Ну, скажите же, батюшка, ну что я
тут смешного сказал ? Так нет же, покатывается на мой счет, хаханьки да
хихиньки такие пошли... то есть целомудрия в нем нет никакого, я вам
скажу, да еще на французском диалекте поносить меня вздумал: "кошон" го-
ворит. Ну, кошон-то и я понимаю, что значит. "Ах ты физик проклятый, ду-
маю; полагаешь, я тебе теплоух дался?" Терпел я, терпел, да и не утер-
пел, встал из-за стола да при всем честном народе и бряк ему: "Согрешил
я, говорю, перед тобой, Фома Фомич, благодетель; подумал было, что ты
благовоспитанный человек, а ты, брат, выходишь такая же свинья, как и мы
все", - сказал, да и вышел из-за стола, из-за самого пудина: пудин тогда
обносили. "Ну вас и с пудином-то!.."
- Извините меня, - сказал я, прослушав весь рассказ господина Бахчее-
ва, - я, конечно, готов с вами во всем согласиться. Главное, я еще ниче-
го положительного не знаю... Но, видите ли, на этот счет у меня явились
теперь свои идеи.
- Какие же это идеи, батюшка, у тебя появились? - недоверчиво спросил
господин Бахчеев.
- Видите ли, - начал я, несколько путаясь, - оно, может быть, и некс-
тати теперь, но я, пожалуй, готов сообщить. Вот как я думаю: может быть,
мы оба ошибаемся насчет Фомы Фомича; может быть, все эти странности
прикрывают натуру особенную, даже даровитую - кто это знает? Может быть,
это натура огорченная, разбитая страданиями, так сказать, мстящая всему
человечеству. Я слышал, что он прежде был чем-то вроде шута: может быть,
это его унизило, оскорбило, сразило?.. Понимаете: человек благородный...
сознание... а тут роль шута!.. И вот он стал недоверчив ко всему челове-
честву и... и, может быть, если примирить его с человечеством... то есть
с людьми, то, может быть, из него выйдет натура особенная... может быть,
даже очень замечательная, и... и... и ведь есть же что-нибудь в этом че-
ловеке? Ведь есть же причина, по которой ему все поклоняются?
Словом, я сам почувствовал, что зарапортовался ужасно. По молодости
еще можно было простить. Но господин Бахчеев не простил. Серьезно и
строго смотрел он мне в глаза и, наконец, вдруг побагровел, как индейс-
кий петух.
- Это Фомка-то такой особенный человек? - спросил он отрывисто.
- Послушайте: я еще сам почти ничему не верю из того, что я теперь
говорил. Я это так только, в виде догадки...
- А позвольте, батюшка, полюбопытствовать спросить: обучались вы фи-
лософии или нет?
- То есть в каком смысле? - спросил я с недоумением.
- Нет, не в смысле; а вы мне, батюшка, прямо, безо всякого смыслу от-
вечайте: обучались вы философии или нет?
- Признаюсь, я намерен изучать, но...
- Ну, так и есть! - вскричал господин Бахчеев, дав полную волю своему
негодованию. - Я, батюшка, еще прежде, чем вы рот растворили, догадался,
что вы философии обучались! Меня не надуешь! морген-фри! За три версты
чутьем услышу философа! Поцелуйтесь вы с вашим Фомой Фомичом! Особенного
человека нашел! тьфу! прокисай все на свете! Я было думал, что вы тоже
благонамеренный человек, а вы... Подавай! - закричал он кучеру, уж вле-
завшему на козла исправленного экипажа. - Домой!
Насилу-то я кое-как успокоил его; кое-как наконец он смягчился; но
долго еще не мог решиться переменить гнев на милость. Между тем он влез
в коляску с помощью Григория и Архипа, того самого, который читал нас-
тавления Васильеву.
- Позвольте спросить вас, - сказал я, подойдя к коляске, - вы уж бо-
лее не приедете к дядюшке?
- К дядюшке-то? А плюньте на того, кто вам это сказал! Вы думаете, я
постоянный человек, выдержу? В том-то и горе мое, что я тряпка, а не че-
ловек! Недели не пройдет, а я опять туда поплетусь. А зачем? Вот подите:
сам не знаю зачем, а поеду; опять буду с Фомой воевать. Это уж, батюшка,
горе мое! За грехи мне господь этого Фомку в наказание послал. Характер
у меня бабий, постоянства нет никакого! Трус я, батюшка, первой руки...
