Мы, однакож, расстались по-дружески; он даже пригласил меня к себе
обедать.
- Приезжай, батюшка, приезжай, пообедаем. У меня водочка из Киева
пешком пришла, а повар в Париже бывал. Такого фенезерфу подаст, такую
кулебяку мисаиловну сочинит, что только пальчики оближешь да в ножки
поклонишься ему, подлецу. Образованный человек! Я вот только давно не
сек его, балуется он у меня... да вот теперь благо напомнили... Приез-
жай! Я бы вас и сегодня с собою пригласил, да вот как-то весь упал, рас-
кис, совсем без задних ног сделался. Ведь я человек больной, сырой чело-
век. Вы, может быть, и не верите... Ну, прощайте, батюшка! Пора плыть и
моему кораблю. Вон и ваш тарантасик готов. А Фомке скажите, чтоб и не
встречался со мной; не то я такую чувствительную встречу ему сочиню, что
он...
Но последних слов уж не было слышно. Коляска, принятая дружно четвер-
кою сильных коней, исчезла в облаках пыли. Подали и мой тарантас; я сел
в него, и мы тотчас же проехали городишко. "Конечно, этот господин при-
вирает, - подумал я, - он слишком сердит и не может быть беспристраст-
ным. Но опять-таки все, что он говорил о дяде, очень замечательно. Вот
уж два голоса согласны в том, что дядя любит эту девицу... Гм! Женюсь я
иль нет?" В этот раз я крепко задумался.
III
ДЯДЯ
Признаюсь, я даже немного струсил. Романические мечты мои показались
мне вдруг чрезвычайно странными, даже как будто и глупыми, как только я
въехал в Степанчиково. Это было часов около пяти пополудни. Дорога шла
мимо барского сада. Снова, после долгих лет разлуки, я увидел этот ог-
ромный сад, в котором мелькнуло несколько счастливых дней моего детства
и который много раз потом снился мне во сне, в дортуарах школ, хлопотав-
ших о моем образовании. Я выскочил из повозки и пошел прямо через сад к
барскому дому. Мне очень хотелось явиться втихомолку, разузнать, выспро-
сить и прежде всего наговориться с дядей. Так и случилось. Пройдя аллею
столетних лип, я ступил на террасу, с которой стеклянною дверью прямо
входили во внутренние комнаты. Эта терраса была окружена клумбами цветов
и заставлена горшками дорогих растений. Здесь я встретил одного из ту-
земцев, старого Гаврилу, бывшего когда-то моим дядькой, а теперь почет-
ного камердинера дядюшки. Старик был в очках и держал в руке тетрадку,
которую читал с необыкновенным вниманием. Мы виделись с ним два года на-
зад, в Петербурге, куда он приезжал вместе с дядей, а потому он тотчас
же теперь узнал меня. С радостными слезами бросился он целовать мои ру-
ки, причем очки слетели с его носа на пол. Такая привязанность старика
меня очень тронула. Но, взволнованный недавним разговором с господином
Бахчеевым, я прежде всего обратил внимание на подозрительную тетрадку,
бывшую в руках у Гаврилы.
- Что это, Гаврила, неужели и тебя начали учить по-французски? -
спросил я старика.
- Учат, батюшка, на старости лет, как скворца, - печально отвечал
Гаврила.
- Сам Фома учит?
- Он, батюшка. Умнеющий, должно быть, человек.
- Нечего сказать, умник! По разговорам учит?
- По китрадке, батюшка.
- Это что в руках у тебя? А! французские слова русскими буквами -
ухитрился! Такому болвану, дураку набитому, в руки даетесь - не стыдно
ли, Гаврила? - вскричал я, в один миг забыв все великодушные мои предпо-
ложения о Фоме Фомиче, за которые мне еще так недавно досталось от гос-
подина Бахчеева.
- Где же, батюшка, - отвечал старик, - где же он дурак, коли уж гос-
подами нашими так заправляет?
- Гм! Может быть, ты и прав, Гаврила, - пробормотал я, приостановлен-
ный этим замечанием. - Веди же меня к дядюшке!
- Сокол ты мой! да я не могу на глаза показаться, не смею. Я уж и его
стал бояться. Вот здесь и сижу, горе мычу, да за клумбы сигаю, когда он
проходить изволит.
- Да чего же ты боишься?
- Давеча уроку не знал; Фома Фомич на коленки ставил, а я и не стал.
Стар я стал, батюшка, Сергей Александрыч, чтоб надо мной такие шутки шу-
тить! Барин осерчать изволил, зачем Фому Фомича не послушался. "Он, го-
ворит, старый ты хрыч, о твоем же образовании заботится, произношению
тебя хочет учить". Вот и хожу, твержу вокабул. Обещал Фома Фомич к вече-
ру опять экзаментик сделать.
Мне показалось, что тут было что-то неясное. С этим французским язы-
ком была какая-нибудь история, подумал я, которую старик не может мне
объяснить.
- Один вопрос, Гаврила: каков он собой? видный, высокого роста?
- Фома-то Фомич? Нет, батюшка, плюгавенький такой человечек.
- Гм! Подожди, Гаврила; все это еще, может быть, уладится; даже неп-
ременно, обещаю тебе, уладится! Но... где же дядюшка?
- А за конюшнями мужичков принимает. С Капитоновки старики с поклоном
пришли. Прослышали, что их Фоме Фомичу записывают. Отмолиться хотят.
- Да зачем же за конюшнями?
- Опасается, батюшка...
Действительно, я нашел дядю за конюшнями. Там, на площадке, он стоял
перед группой крестьян, которые кланялись и о чем-то усердно просили.
Дядя что-то с жаром им толковал. Я подошел и окликнул его. Он обернулся,
и мы бросились друг другу в объятия.
Он чрезвычайно мне обрадовался; радость его доходила до восторга. Он
обнимал меня, сжимал мои руки... Точно ему возвратили его родного сына,
избавленного от какой-нибудь смертельной опасности. Точно как будто я
своим приездом избавил и его самого от какой-то смертельной опасности и
привез с собою разрешение всех его недоразумений, счастье и радость на
всю жизнь ему и всем, кого он любит. Дядя не согласился бы быть счастли-
вым один. После первых порывов восторга он вдруг так захлопотал, что на-
конец совершенно сбился и спутался. Он закидывал меня расспросами, хотел
немедленно вести меня к своему семейству. Мы было и пошли, но дядя воро-
тился, пожелав представить меня сначала капитоновским мужикам. Потом,
помню, он вдруг заговорил, неизвестно по какому поводу, о каком-то гос-
подине Коровкине, необыкновенном человеке, которого он встретил три дня
назад где-то на большой дороге и которого ждал теперь к себе в гости с
крайним нетерпением. Потом он бросил и Коровкина и заговорил о чем-то
другом. Я с наслаждением смотрел на него. Отвечая на торопливые его
расспросы, я сказал, что желал бы не вступать в службу, а продолжать за-
ниматься науками. Как только дело дошло до наук, дядя вдруг насупил бро-
ви и сделал необыкновенно важное лицо. Узнав, что в последнее время я
занимался минералогией, он поднял голову и с гордостью осмотрелся кру-
гом, как будто он сам, один, без всякой посторонней помощи, открыл и на-
писал всю минералогию. Я уже сказал, что перед словом "наука" он благо-
говел самым бескорыстнейшим образом, тем более бескорыстным, что сам ре-
шительно ничего не знал.
- Эх, брат, есть же на свете люди, что всю подноготную знают! - гово-
рил он мне однажды с сверкающими от восторга глазами. - Сидишь между ни-
ми, слушаешь и ведь сам знаешь, что ничего не понимаешь, а все как-то
сердцу любо. А отчего? А оттого, что тут польза, тут ум, тут всеобщее
счастье! Это-то я понимаю. Вот я теперь по чугунке поеду, а Илюшка мой,
может, и по воздуху полетит... Ну, да наконец, и торговля, промышлен-
ность - эти, так сказать, струи... то есть я хочу сказать, что как ни
верти, а полезно... Ведь полезно - не правда ли?
Но обратимся к нашей встрече.
- Вот подожди, друг мой, подожди, - начал он, потирая руки и скорого-
воркою, - увидишь человека! Человек редкий, я тебе скажу, человек уче-
ный, человек науки; останется в столетии. А ведь хорошо словечко: "Оста-
нется в столетии"? Это мне Фома объяснил... Подожди, я тебя познакомлю.
- Это вы про Фому Фомича, дядюшка?
- Нет, нет, друг мой! Это я теперь про Коровкина. То есть и Фома то-
же, и он... Но это я про Коровкина теперь говорил, - прибавил он, неиз-
вестно отчего покраснев и как будто смешавшись, как только речь зашла
про Фому.
- Какими же он науками занимается, дядюшка?
- Науками, братец, науками, вообще науками! Я вот только не могу ска-
зать, какими именно, а только знаю, что науками. Как про железные дороги
говорит! И знаешь, - прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищу-
ривая правый глаз, - немного, эдак, вольных идей! Я заметил, особенно
когда про семейное счастье заговорил... Вот жаль, что я сам мало понял
(времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок,
благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу
на час ожидаю.
Между тем мужики глядели на меня, раскрыв рты и выпуча глаза, как на
чудо.
- Послушайте, дядюшка, - прервал я его, - я, кажется, помешал мужич-
кам. Они, верно, за надобностью. О чем они? Я, признаюсь, подозреваю
кой-что и очень бы рад их послушать...
Дядя вдруг захлопотал и заторопился.
- Ах, да! я и забыл! да вот видишь... что с ними делать? Выдумали, -
и желал бы я знать, кто первый у них это выдумал, - выдумали, что я от-
даю их, всю Капитоновку, - ты помнишь Капитоновку? еще мы туда с покой-
ной Катей все по вечерам гулять ездили, - всю Капитоновку, целых
шестьдесят восемь душ, Фоме Фомичу! "Ну, не хотим идти от тебя, да и
только!"
- Так это неправда, дядюшка? вы не отдаете ему Капитоновки? - вскри-
чал я почти в восторге.
- И не думал; в голове не было! А ты от кого слышал? Раз как-то с
языка сорвалось, вот и пошло гулять мое слово. И отчего им Фома так не
мил? Вот подожди, Сергей, я тебя познакомлю, - прибавил он, робко взгля-
нув на меня, как будто уже предчувствуя и во мне врага Фоме Фомичу. -
Это, брат, такой человек...
- Не хотим, опричь тебя, никого не хотим! - завопили вдруг мужики це-
лым хором. - Вы отцы, а мы ваши дети!
- Послушайте, дядюшка, - отвечал я, - Фому Фомича я еще не видал,
но... видите ли... я кое-что слышал. Признаюсь вам, что я встретил се-
годня господина Бахчеева. Впрочем, у меня на этот счет покамест своя
идея. Во всяком случае, дядюшка, отпустите-ка вы мужичков, а мы с вами
поговорим одни, без свидетелей. Я, признаюсь, затем и приехал...
- Именно, именно, - подхватил дядя, - именно! мужичков отпустим, а
потом и поговорим, знаешь, эдак, приятельски, дружески, основательно!
Ну, - продолжал он скороговоркой, обращаясь к мужикам, - теперь ступай-
те, друзья мои. И вперед ко мне, всегда ко мне, когда нужно; так-таки
прямо ко мне и иди во всякое время.
- Батюшка ты наш! Вы отцы, мы ваши дети! Не давай в обиду Фоме Фоми-
чу! Вся бедность просит! - закричали еще раз мужики.
- Вот дураки-то! да не отдам я вас, говорят!
- А то заучит он нас совсем, батюшка! Здешних, слышь, совсем заучил7
- Так неужели он и вас по-французски учит? - вскричал я почти в испу-
ге.
- Нет, батюшка, покамест еще миловал бог! - отвечал один из мужиков,
вероятно большой говорун, рыжий, с огромной плешью на затылке и с длин-
ной, жиденькой клинообразной бородкой, которая так и ходила вся, когда
он говорил, точно она была живая сама по себе. - Нет, сударь, покамест
еще миловал бог.
- Да чему ж он вас учит?
- А учит он, ваша милость, так, что по-нашему выходит золотой ящик
купи да медный грош положи.
- То есть как это медный грош?
- Сережа! ты в заблуждении; это клевета! - вскричал дядя, покраснев и
ужасно сконфузившись. - Это они, дураки, не поняли, что он им говорил!
Он только так... какой тут медный грош!.. А тебе нечего про все поми-
нать, горло драть, - продолжал дядя, с укоризною обращаясь к мужику, -
тебе же, дураку, добра пожелали, а ты не понимаешь да и кричишь!
- Помилуйте, дядюшка, а французский-то язык?
- Это он для произношения, Сережа, единственно для произношения, -
