над ним ломались - и он сам стал над другими ломаться. Он был шутом и
тотчас же ощутил потребность завести и своих шутов. Хвастался он до не-
лепости, ломался до невозможности, требовал птичьего молока, тиранство-
вал без меры, и дошло до того, что добрые люди, еще не быв свидетелями
всех этих проделок, а слушая только россказни, считали все это за чудо,
за наваждение, крестились и отплевывались.
Я говорил о дяде. Без объяснения этого замечательного характера (пов-
торяю это), конечно, непонятно такое наглое воцарение Фомы Фомича в чу-
жом доме; непонятна эта метаморфоза из шута в великого человека. Мало
того, что дядя был добр до крайности - это был человек утонченной дели-
катности, несмотря на несколько грубую наружность, высочайшего благо-
родства, мужества испытанного. Я смело говорю "мужества": он не остано-
вился бы перед обязанностью, перед долгом и в этом случае не побоялся бы
никаких преград. Душою он был чист как ребенок. Это был действительно
ребенок в сорок лет, экспансивный в высшей степени, всегда веселый,
предполагавший всех людей ангелами, обвинявший себя в чужих недостатках
и преувеличивавший добрые качества других до крайности, даже предпола-
гавший их там, где их и быть не могло. Это был один из тех благородней-
ших и целомудренных сердцем людей, которые даже стыдятся предположить в
другом человеке дурное, торопливо наряжают своих ближних во все доброде-
тели, радуются чужому успеху, живут, таким образом, постоянно в иде-
альном мире, а при неудачах прежде всех обвиняют самих себя. Жертвовать
собою интересам других - их призвание. Иной бы назвал его и малодушным,
и бесхарактерным, и слабым. Конечно, он был слаб и даже уж слишком мягок
характером, но не от недостатка твердости, а из боязни оскорбить, посту-
пить жестоко, из излишнего уважения к другим и к человеку вообще. Впро-
чем, бесхарактерен и малодушен он был единственно, когда дело шло о его
собственных выгодах, которыми он пренебрегал в высочайшей степени, за
что всю жизнь подвергался насмешкам, и даже нередко от тех, для которых
жертвовал этими выгодами. Впрочем, он никогда не верил, чтоб у него были
враги; они, однако ж, у него бывали, но он их как-то не замечал. Шуму и
крику в доме он боялся как огня и тотчас же всем уступал и всему подчи-
нялся. Уступал он из какого-то застенчивого добродушия, из какой-то
стыдливой деликатности, "чтоб уже так", говорил он скороговоркою, отда-
ляя от себя все посторонние упреки в потворстве и слабости - "чтоб уж
так ... чтоб уж все были довольны и счастливы!" Нечего и говорить, что
он готов был подчиниться всякому благородному влиянию. Мало того, ловкий
подлец мог совершенно им овладеть и даже сманить на дурное дело, разуме-
ется, замаскировав это дурное дело в благородное. Дядя чрезвычайно легко
вверялся другим и в этом случае был далеко не без ошибок. Когда же, пос-
ле многих страданий, он решался наконец увериться, что обманувший его
человек бесчестен, то прежде всех обвинял себя, а нередко и одного себя.
Представьте же себе теперь вдруг воцарившуюся в его тихом доме каприз-
ную, выживавшую из ума идиотку неразлучно с другим идиотом - ее идолом,
боявшуюся и ощутившую даже потребность вознаградить себя за все прошлое,
- идиотку, перед которой дядя считал своею обязанностью благоговеть уже
потому только, что она была мать его. Начали с того, что тотчас же дока-
зали дяде, что он груб, нетерпелив, невежествен и, главное, эгоист в вы-
сочайшей степени. Замечательно то, что идиотка-старуха сама верила тому,
что она проповедовала. Да я думаю, и Фома Фомич также, по крайней мере
отчасти. Убедили дядю и в том, что Фома ниспослан ему самим богом для
спасения души его и для усмирения его необузданных страстей, что он
горд, тщеславится своим богатством и способен попрекнуть Фому Фомича
куском хлеба. Бедный дядя очень скоро уверовал в глубину своего падения,
готов был рвать на себе волосы, просить прощения...
- Я, братец, сам виноват, - говорит он, бывало, кому-нибудь из своих
собеседников, - во всем виноват! Вдвое надо быть деликатнее с человеком,
которого одолжаешь... то есть... что я! какое одолжаешь!.. опять соврал!
вовсе не одолжаешь; он меня, напротив, одолжает тем, что живет у меня, а
не я его! Ну, а я попрекнул его куском хлеба!.. то есть я вовсе не поп-
рекнул, но, видно, так, что-нибудь с языка сорвалось - у меня часто с
языка срывается... Ну, и, наконец, человек страдал, делал подвиги; де-
сять лет, несмотря ни на какие оскорбления, ухаживал за больным другом:
все это требует награды! ну, наконец, и наука... писатель! образованней-
ший человек! благороднейшее лицо - словом...
Образ Фомы, образованного и несчастного, в шутах у капризного и жес-
токого барина, надрывал благородное сердце дяди сожалением и негодовани-
ем. Все странности Фомы, все неблагородные его выходки дядя тотчас же
приписывал его прежним страданиям, его унижению, его озлоблению... он
тотчас же решил в нежной и благородной душе своей, что с страдальца
нельзя и спрашивать как с обыкновенного человека; что не только надо
прощать ему, но, сверх того, надо кротостью уврачевать его раны, восста-
новить его, примирить его с человечеством. Задав себе эту цель, он восп-
ламенился до крайности и уже совсем потерял способность хоть какую-ни-
будь заметить, что новый друг его - сластолюбивая, капризная тварь, эго-
ист, лентяй, лежебок - и больше ничего. В ученость же и в гениальность
Фомы он верил беззаветно. Я и забыл сказать, что перед словом "наука"
или "литература" дядя благоговел самым наивным и бескорыстнейшим обра-
зом, хотя сам никогда и ничему не учился.
Это была одна из его капитальных и невиннейших странностей.
- Сочинение пишет! - говорит он, бывало, ходя на цыпочках еще за две
комнаты до кабинета Фомы Фомича. - Не знаю, что именно, - прибавлял он с
гордым и таинственным видом, - но уж, верно, брат, такая бурда... то
есть в благородном смысле бурда. Для кого ясно, а для нас, брат, с тобой
такая кувырколегия, что... Кажется, о производительных силах каких-то
пишет - сам говорил. Это, верно, что-нибудь из политики. Да, грянет и
его имя! Тогда и мы с тобой через него прославимся. Он, брат, мне это
сам говорил...
Мне положительно известно, что дядя, по приказанию Фомы, принужден
был сбрить свои прекрасные, темно-русые бакенбарды. Тому показалось, что
с бакенбардами дядя похож на француза и что поэтому в нем мало любви к
отечеству. Мало-помалу Фома стал вмешиваться в управление имением и да-
вать мудрые советы. Эти мудрые советы были ужасны. Крестьяне скоро поня-
ли, в чем дело и кто настоящий господин, и сильно почесывали затылки. Я
сам впоследствии слышал один разговор Фомы Фомича с крестьянами: этот
разговор, признаюсь, я подслушал. Фома еще прежде объявил, что любит по-
говорить с умным русским мужичком. И вот раз он зашел на гумно; погово-
рив с мужичками о хозяйстве, хотя сам не умел отличить овса от пшеницы,
сладко потолковав о священных обязанностях крестьянина к господину, кос-
нувшись слегка электричества и разделения труда, в чем, разумеется, не
понимал ни строчки, растолковав своим слушателям, каким образом земля
ходит около солнца, и, наконец, совершенно умилившись душой от собствен-
ного красноречия, он заговорил о министрах. Я это понял. Ведь рассказы-
вал же Пушкин про одного папеньку, который внушал своему четырехлетнему
сынишке, что он, его папенька, "такой хляблий, что папеньку любит госу-
дарь"... Ведь нуждался же этот папенька в четырехлетнем слушателе?
Крестьяне же всегда слушали Фому Фомича с подобострастием.
- А што, батюшка, много ль ты царского-то жалованья получал? - спро-
сил его вдруг один седенький старичок. Архип Короткий по прозвищу, из
толпы других мужичков, с очевидным намерением подольститься; но Фоме Фо-
мичу показался этот вопрос фамильярным, а он терпеть не мог фамильярнос-
ти.
- А тебе какое дело, пехтерь? - отвечал он, с презрением поглядев на
бедного мужичонка. - Что ты мне моську-то свою выставил: плюнуть мне,
что ли, в нее?
Фома Фомич всегда разговаривал в таком тоне с "умным русским мужич-
ком".
- Отец ты наш... - подхватил другой мужичок, - ведь мы люди темные.
Может, ты майор, аль полковник, аль само ваше сиятельство, - как и вели-
чать-то тебя не ведаем.
- Пехтерь! - повторил Фома Фомич, однако ж смягчился. - Жалованье жа-
лованью рознь, посконная ты голова! Другой и в генеральском чине, да ни-
чего не получает, - значит, не за что: пользы царю не приносит. А я вот
двадцать тысяч получал, когда у министра служил, да и тех не брал, пото-
му я из чести служил, свой был достаток. Я жалованье свое на госу-
дарственное просвещение да на погорелых жителей Казани пожертвовал.
- Вишь ты! Так это ты Казань-то обстроил, батюшка? - продолжал удив-
ленный мужик.
Мужики вообще дивились на Фому Фомича.
- Ну да, и моя там есть доля, - отвечал Фома, как бы нехотя, как буд-
то сам на себя досадуя, что удостоил такого человека таким разговором.
С дядей разговоры были другого рода.
- Прежде кто вы были? - говорит, например, Фома, развалясь после сыт-
ного обеда в покойном кресле, причем слуга, стоя за креслом, должен был
отмахивать от него свежей липовой веткой мух. - На кого похожи вы были
до меня? А теперь я заронил в вас искру небесного огня или нет? Отвечай-
те: заронил я в вас искру иль нет?
Фома Фомич, по правде, и сам не знал, зачем сделал такой вопрос. Но
молчание и смущение дяди тотчас же его раззадорили. Он, прежде терпели-
вый и забитый, теперь вспыхивал как порох при каждом малейшем противоре-
чии. Молчание дяди показалось ему обидным, и он уже теперь настаивал на
ответе.
- Отвечайте же: горит в вас искра или нет?
Дядя мнется, жмется и не знает, что предпринять.
- Позвольте вам заметить, что я жду, - замечает Фома обидчивым голо-
сом.
- Mais repondez donc, Егорушка! - подхватывает генеральша, пожимая
плечами.
- Я спрашиваю: горит ли в вас эта искра иль нет? - снисходительно
повторяет Фома, взяв конфетку из бонбоньерки, которая всегда ставится
перед ним на столе. Это уж распоряжение генеральши.
- Ей-богу, не знаю, Фома, - отвечает наконец дядя с отчаянием во взо-
рах, - должно быть, что-нибудь есть в этом роде... Право, ты уж лучше не
спрашивай, а то я совру что-нибудь...
- Хорошо! Так, по-вашему, я так ничтожен, что даже не стою ответа, -
вы это хотели сказать? Ну, пусть будет так; пусть я буду ничто.
- Да нет же, Фома, бог с тобой! Ну когда я это хотел сказать?
- Нет, вы именно это хотели сказать.
- Да клянусь же, что нет!
- Хорошо! пусть буду я лгун! пусть я, по вашему обвинению, нарочно
изыскиваю предлога к ссоре; пусть ко всем оскорблениям присоединится и
это - я все перенесу...
- Mais, mon fils... - вскрикивает испуганная генеральша.
- Фома Фомич! маменька! - восклицает дядя в отчаянии, - ей-богу же, я
не виноват! так разве, нечаянно, с языка сорвалось!.. Ты не смотри на
меня, Фома: я ведь глуп - сам чувствую, что глуп; сам слышу в себе, что
нескладно... Знаю, Фома, все знаю! ты уж и не говори! - продолжает он,
махая рукой. - Сорок лет прожил и до сих пор, до самой той поры, как те-
бя узнал, все думал про себя, что человек... ну и все там, как следует.
А ведь и не замечал до сих пор, что грешен как козел, эгоист первой руки
и наделал зла такую кучу, что диво, как еще земля держит!
- Да, вы-таки эгоист! - замечает удовлетворенный Фома Фомич.
- Да уж я и сам понимаю теперь, что эгоист! Нет, шабаш! исправлюсь и
буду добрее!
- Дай-то бог! - заключает Фома Фомич, благочестиво вздыхая и подыма-
ясь с кресла, чтоб отойти к послеобеденному сну. Фома Фомич всегда почи-
вал после обеда.
