В заключение этой главы позвольте мне сказать собственно о моих лич-
ных отношениях к дяде и объяснить, каким образом я вдруг поставлен был
глаз на глаз с Фомой Фомичом и нежданно-негаданно внезапно попал в кру-
говорот самых важнейших происшествий из всех, случавшихся когда-нибудь в
благословенном селе Степанчикове. Таким образом, я намерен заключить мое
предисловие и прямо перейти к рассказу.
В детстве моем, когда я осиротел и остался один на свете, дядя заме-
нил мне собой отца, воспитал меня на свой счет и, словом, сделал для ме-
ня то, что не всегда сделает и родной отец. С первого же дня, как он
взял меня к себе, я привязался к нему всей душой. Мне было тогда лет де-
сять, и помню, что мы очень скоро сошлись и совершенно поняли друг дру-
га. Мы вместе спускали кубарь и украли чепчик у одной презлой старой ба-
рыни, приходившейся нам обоим сродни. Чепчик я немедленно привязал к
хвосту бумажного змея и запустил под облака. Много лет спустя я ненадол-
го свиделся с дядей в Петербурге, где я кончал тогда курс моего учения
на его счет. В этот раз я привязался к нему со всем жаром юности: что-то
благородное, кроткое, правдивое, веселое и наивное до последних пределов
поразило меня в его характере и влекло к нему всякого. Выйдя из универ-
ситета, я жил некоторое время в Петербурге, покамест ничем не занятый и,
как часто бывает с молокососами, убежденный, что в самом непродолжи-
тельном времени наделаю чрезвычайно много чего-нибудь очень замеча-
тельного и даже великого. Петербурга мне оставлять не хотелось. С дядей
я переписывался довольно редко, и то только когда нуждался в деньгах, в
которых он мне никогда не отказывал. Между тем я уж слышал от одного
дворового человека дяди, приезжавшего по каким-то делам в Петербург, что
у них, в Степанчикове, происходят удивительные вещи. Эти первые слухи
меня заинтересовали и удивили. Я стал писать к дяде прилежнее. Он отве-
чал мне всегда как-то темно и странно и в каждом письме старался только
заговаривать о науках, ожидая от меня чрезвычайно много впереди по уче-
ной части и гордясь моими будущими успехами. Вдруг, после довольно дол-
гого молчания, я получил от него удивительное письмо, совершенно не по-
хожее на все его прежние письма. Оно было наполнено такими странными на-
меками, таким сбродом противоположностей, что я сначала почти ничего и
не понял. Видно было только, что писавший был в необыкновенной тревоге.
Одно в этом письме было ясно: дядя серьезно, убедительно, почти умоляя
меня, предлагал мне как можно скорее жениться на прежней его воспитанни-
це, дочери одного беднейшего провинциального чиновника, по фамилии Еже-
викина, получившей прекрасное образование в одном учебном заведении, в
Москве, на счет дяди, и бывшей теперь гувернанткой детей его. Он писал,
что она несчастна, что я могу составить ее счастье, что я даже сделаю
великодушный поступок, обращался к благородству моего сердца и обещал
дать за нею приданое. Впрочем, о приданом он говорил как-то таинственно,
боязливо и заключал письмо, умоляя меня сохранить все это в величайшей
тайне. Письмо это так поразило меня, что, наконец, у меня голова закру-
жилась. Да и на какого молодого человека, который, как я, только что
соскочил со сковороды, не подействовало бы такое предложение, хотя бы,
например, романтическою своею стороною? К тому же я слышал, что эта мо-
лоденькая гувернантка - прехорошенькая. Я, однако ж, не знал, на что ре-
шиться, хотя тотчас же написал дяде, что немедленно отправляюсь в Сте-
панчиково. Дядя выслал мне, при том же письме, и денег на дорогу. Нес-
мотря на то, я, в сомнениях и даже в тревоге, промедлил в Петербурге три
недели. Вдруг случайно встречаю одного прежнего сослуживца дяди, кото-
рый, возвращаясь с Кавказа в Петербург, заезжал по дороге в село Степан-
чиково. Это был уже пожилой и рассудительный человек, закоренелый холос-
тяк. С негодованием рассказал он мне про Фому Фомича и тут же сообщил
мне одно обстоятельство, о котором я до сих пор еще не имел никакого по-
нятия, именно, что Фома Фомич и генеральша задумали и положили женить
дядю на одной престранной девице, перезрелой и почти совсем полоумной, с
какой-то необыкновенной биографией и чуть ли не с полумиллионом придано-
го; что генеральша уже успела уверить эту девицу, что они между собою
родня, и вследствие того переманить к себе в дом; что дядя, конечно, в
отчаянии, но, кажется, кончится тем, что непременно женится на полумил-
лионе приданого; что, наконец, обе умные головы, генеральша и Фома Фо-
мич, воздвигли страшное гонение на бедную, беззащитную гувернантку детей
дяди, всеми силами выживают ее из дома, вероятно, боясь, чтоб полковник
в нее не влюбился, а может, и оттого, что он уже и успел в нее влю-
биться. Эти последние слова меня поразили. Впрочем, на все мои расспро-
сы: уж не влюблен ли дядя в самом деле, рассказчик не мог или не хотел
дать мне точного ответа, да и вообще рассказывал скупо, нехотя и заметно
уклонялся от подробных объяснений. Я задумался: известие так странно
противоречило с письмом дяди и с его предложением!.. Но медлить было не-
чего. Я решился ехать в Степанчиково, желая не только вразумить и уте-
шить дядю, но даже спасти его по возможности, то есть выгнать Фому,
расстроить ненавистную свадьбу с перезрелой девой и, наконец, - так как,
по моему окончательному решению, любовь дяди была только придирчивой вы-
думкой Фомы Фомича, - осчастливить несчастную, но, конечно, интересную
девушку предложением руки моей и проч. и проч. Мало-помалу я так вдохно-
вил себя, что, по молодости лет и от нечего делать, перескочил из сомне-
ний совершенно в другую крайность: я начал гореть желанием как можно
скорее наделать разных чудес и подвигов. Мне казалось даже, что я сам
выказываю необыкновенное великодушие, благородно жертвуя собою, чтоб ос-
частливить невинное и прелестное создание, - словом, я помню, что во всю
дорогу был очень доволен собой. Был июль; солнце светило ярко; кругом
меня развертывался необъятный простор полей с дозревавшим хлебом... А я
так долго сидел закупоренный в Петербурге, что, казалось мне, только те-
перь настоящим образом взглянул на свет божий!
II
ГОСПОДИН БАХЧЕЕВ
Я уже приближался к цели моего путешествия. Проезжая маленький горо-
док Б., от которого оставалось только десять верст до Степанчикова, я
принужден был остановиться у кузницы, близ самой заставы, по случаю лоп-
нувшей шины на переднем колесе моего тарантаса. Закрепить ее кое-как,
для десяти верст, можно было довольно скоро, и потому я решился, никуда
не заходя, подождать у кузницы, покамест кузнецы справят дело. Выйдя из
тарантаса, я увидел одного толстого господина, который, так же как и я,
принужден был остановиться для починки своего экипажа. Он стоял уже це-
лый час на нестерпимом зное, кричал, бранился и с брюзгливым нетерпением
погонял мастеровых, суетившихся около его прекрасной коляски. С первого
же взгляда этот сердитый барин показался мне чрезвычайной брюзгой. Он
был лет сорока пяти, среднего роста, очень толст и ряб. Толстота, кадык
и пухлые, отвислые его щеки свидетельствовали о блаженной помещичьей
жизни. Что-то бабье было во всей его фигуре и тотчас же бросалось в гла-
за. Одет он был широко, удобно, опрятно, но отнюдь не по моде.
Не понимаю, почему он и на меня рассердился, тем более что видел меня
первый раз в жизни и еще не сказал со мною ни слова. Я заметил это, как
только вылез из тарантаса, по необыкновенно сердитым его взглядам. Мне,
однако ж, очень хотелось с ним познакомиться. По болтовне его слуг я до-
гадался, что он едет теперь из Степанчикова, от моего дяди, и потому был
случай о многом порасспросить. Я было приподнял фуражку и попробовал со
всевозможною приятностью заметить, как неприятны иногда бывают задержки
в дороге; но толстяк окинул меня как-то нехотя недовольным и брюзгливым
взглядом с головы до сапог, что-то проворчал себе под нос и тяжело пово-
ротился ко мне всей поясницей. Эта сторона его особы, хотя и была пред-
метом весьма любопытным для наблюдений, но уж, конечно, от нее нельзя
было ожидать разговора приятного.
- Гришка! не ворчать под нос! выпорю!.. - закричал он вдруг на своего
камердинера, как будто совершенно не слыхав того, что я сказал о задерж-
ках в дороге.
Этот "Гришка" был седой, старинный слуга, одетый в длиннополый сюртук
и носивший пребольшие седые бакенбарды. Судя по некоторым признакам, он
тоже был очень сердит и угрюмо ворчал себе под нос. Между барином и слу-
гой немедленно произошло объяснение.
- Выпорешь! ори еще больше! - проворчал Гришка будто про себя, но так
громко, что все это слышали, и с негодованием отвернулся что-то прила-
дить в коляске.
- Что? что ты сказал? "Ори еще больше"?.. грубиянить вздумал! - зак-
ричал толстяк, весь побагровев.
- Да чего вы взъедаться в самом деле изволите? Слова сказать нельзя!
- Чего взъедаться? Слышите? На меня же ворчит, а мне и не взъедаться!
- Да за что я буду ворчать?
- За что ворчать... А то, небось, нет? Я знаю, за что ты будешь вор-
чать: за то, что я от обеда уехал, - вот за что.
- А мне что! По мне хошь совсем не обедайте. Я не на вас ворчу; куз-
нецам только слово сказал.
- Кузнецам... А на кузнецов чего ворчать?
- А не на них, так на экипаж ворчу.
- А на экипаж чего ворчать?
- А зачем изломался! Вперед не ломайся, а в целости будь.
- На экипаж... Нет, ты на меня ворчишь, а не на экипаж. Сам виноват,
да он же и ругается!
- Да что вы, сударь, в самом деле, пристали? Отстаньте, пожалуйста!
- А чего ты всю дорогу сычом сидел, слова со мной не сказал, - а? Го-
воришь же в другие разы!
- Муха в рот лезла - оттого и молчал и сидел сычом. Что я вам сказки,
что ли, буду рассказывать? Сказочницу Маланью берите с собой, коли сказ-
ки любите.
Толстяк раскрыл было рот, чтоб возразить, но, очевидно, не нашелся и
замолчал. Слуга же, довольный своей диалектикой и влиянием на барина,
выказанным при свидетелях, с удвоенной важностию обратился к рабочим и
начал им что-то показывать.
Попытки мои познакомиться оставались тщетными, особенно при моей не-
ловкости; но мне помогло непредвиденное обстоятельство. Одна заспанная,
неумытая и непричесанная физиономия внезапно выглянула из окна закрытого
каретного кузова, с незапамятных времен стоявшего без колес у кузницы и
ежедневно, но тщетно ожидавшего починки. С появлением этой физиономии
раздался между мастеровыми всеобщий смех. Дело в том, что человек, выг-
лянувший из кузова, был в нем накрепко заперт и теперь не мог выйти.
Проспавшись в нем хмельной, он тщетно просился теперь на свободу; нако-
нец, стал просить кого-то сбегать за его инструментом. Все это чрезвы-
чайно веселило присутствовавших.
Есть такие натуры, которым в особенную радость и веселье бывают до-
вольно странные вещи. Гримасы пьяного мужика, человек, споткнувшийся и
упавший на улице, перебранка двух баб и проч. и проч. на эту тему произ-
водят иногда в иных людях самый добродушный восторг, неизвестно почему.
Толстяк-помещик принадлежал именно к такого рода натурам. Мало-помалу
его физиономия из грозной и угрюмой стала делаться довольной и ласковой
и, наконец, совсем прояснилась.
- Да это Васильев? - спросил он с участием. - Да как он туда попал?
- Васильев, сударь, Степан Алексеич, Васильев! - закричали со всех
сторон.
- Загулял, сударь, - прибавил один из работников, человек пожилой,
высокий и сухощавый, с педантски строгим выражением лица и с поползнове-
нием на старшинство между своими, - загулял, сударь, от хозяина третий
день как ушел, да у нас и хоронится, навязался к нам! Вот стамеску про-
сит. Ну, на что тебе теперь стамеска, пустая ты голова? Последний стру-
