мент закладывать хочет!
- Эх, Архипушка! деньги - голуби: прилетят и опять улетят! Пусти, ра-
ди небесного создателя, - молил Васильев тонким, дребезжащим голосом,
высунув из кузова голову.
- Да сиди ты, идол, благо попал! - сурово отвечал Архип. - Глаза-то
еще с третьева дня успел переменить; с улицы сегодня на заре притащили:
моли бога - спрятали, Матвею Ильичу сказали: заболел, "запасные, дес-
кать, колотья у нас проявились".
Смех раздался вторично.
- Да стамеска-то где?
- Да у нашего Зуя! Наладил одно! пьющий человек, как есть, сударь,
Степан Алексеич.
- Хе-хе-хе! Ах, мошенник! Так ты вот как в городе работаешь: инстру-
мент закладываешь! - прохрипел толстяк, захлебываясь от смеха, совершен-
но довольный и пришедший вдруг в наиприятнейшее расположение духа.
- А ведь столяр такой, что и в Москве поискать! Да вот так-то он
всегда себя аттестует, мерзавец, - прибавил он, совершенно неожиданно
обратившись ко мне. - Выпусти его, Архип: может, ему что и нужно.
Барина послушались. Гвоздь, которым забили каретную дверцу более для
того, чтобы позабавиться над Васильевым, когда тот проспится, был вынут,
и Васильев показался на свет божий испачканный, неряшливый и оборванный.
Он замигал от солнца, чихнул и покачнулся; потом, сделав рукой над гла-
зами щиток, осмотрелся кругом.
- Народу-то, народу-то! - проговорил он, качая головой, - и все, чай,
тре...звые, - протянул он в каком-то грустном раздумье, как бы в упрек
самому себе. - Ну, с добрым утром, братцы, с наступающим днем.
Снова всеобщий хохот.
- С наступающим днем! Да ты смотри, сколько дня-то ушло, человек не-
сообразный!
- Ври, Емеля, - твоя неделя!
- По-нашему, хоть на час, да вскачь!
- Хе-хе-хе! Ишь краснобай! - вскричал толстяк, еще раз закачавшись от
смеха и снова взглянув на меня приветливо. - И не стыдно тебе, Васильев?
- С горя, сударь, Степан Алексеич, с горя, - отвечал серьезно Ва-
сильев, махнув рукой и, очевидно, довольный, что представился случай еще
раз помянуть про свое горе.
- С какого же горя, дурак?
- А с такого, что досель и не видывали: Фоме Фомичу нас записывают.
- Кого? когда? - закричал толстяк, весь встрепенувшись.
Я тоже ступил шаг вперед: дело совершенно неожиданно коснулось и до
меня.
- Да всех капитоновских. Наш барин, полковник, - дай бог ему здравия
- всю нашу Капитоновку, свою вотчину, Фоме Фомичу пожертвовать хочет;
целые семьдесят душ ему выделяет. "На тебе, Фома! вот теперь у тебя,
примерно, нет ничего; помещик ты небольшой; всего-то у тебя два снетка
по оброку в Ладожском озере ходят - только и душ ревизских тебе от по-
койного родителя твоего осталось. Потому родитель твой - продолжал Ва-
сильев с каким-то злобным удовольствием, посыпая перцем свой рассказ во
всем, что касалось Фомы Фомича, - потому что родитель твой был столбовой
дворянин, неведомо откуда, неведомо кто; тоже, как и ты, по господам
проживал, при милости на кухне пробавлялся. А вот теперь, как запишу те-
бе Капитоновку, будешь и ты помещик, столбовой дворянин, и людей своих
собственных иметь будешь, и лежи себе на печи, на дворянской вакан-
сии..."
Но Степан Алексеевич уж не слушал. Эффект, произведенный на него по-
лупьяным рассказом Васильева, был необыкновенный. Толстяк был так разд-
ражен, что даже побагровел; кадык его затрясся, маленькие глазки нали-
лись кровью. Я думал, что с ним тотчас же будет удар.
- Этого недоставало! - проговорил он задыхаясь, - ракалья, Фома, при-
живальщик, в помещики! Тьфу! пропадайте вы совсем! Эй вы, кончай скорее!
Домой!
- Позвольте спросить вас, - сказал я, нерешительно выступая вперед, -
сейчас вы изволили упомянуть о Фоме Фомиче; кажется, его фамилия, если
только не ошибаюсь, Опискин. Вот видите ли, я желал бы... словом, я имею
особенные причины интересоваться этим лицом и, с своей стороны, очень бы
желал узнать, в какой степени можно верить словам этого доброго челове-
ка, что барин его, Егор Ильич Ростанев, хочет подарить одну из своих де-
ревень Фоме Фомичу. Меня это чрезвычайно интересует, и я ...
- А позвольте и вас спросить, - прервал толстый господин, - с какой
стороны изволите интересоваться этим лицом, как вы изъясняетесь; а
по-моему, так этой ракальей анафемской - вот как называть его надо, а не
лицом! Какое у него лицо, у паршивика! Один только срам, а не лицо!
Я объяснил, что насчет лица я покамест нахожусь в неизвестности, но
что Егор Ильич Ростанев мне приходится дядей, а сам я - Сергей Александ-
рович такой-то.
- Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждут не дождут-
ся! - вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. - Ведь я теперь сам
от них, из Степанчикова; от обеда уехал, из-за пудина встал: с Фомой
усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого... Вот
встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот
эдаким от полу помню... Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас...
И толстяк полез лобызать меня.
После первых минут некоторого волнения я немедленно приступил к
расспросам: случай был превосходный.
- Но кто же этот Фома? - спросил я, - как это он завоевал там весь
дом? Как не выгонят его со двора шелепами? Признаюсь...
- Его-то выгонят? Да вы сдурели аль нет? Да ведь Егор-то Ильич перед
ним на цыпочках ходит! Да Фома велел раз быть вместо четверга середе,
так они там, все до единого, четверг середой почитали. "Не хочу, чтоб
был четверг, а будь середа!" Так две середы на одной неделе и было. Вы
думаете, я приврал что-нибудь? Вот настолечко не приврал! Просто, батюш-
ка, штука капитана Кука выходит!
- Я слышал это, но, признаюсь...
- Признаюсь да признаюсь! Ведь наладит же одно человек! Да чего приз-
наваться-то? Нет, вы лучше меня расспросите. Ведь все рассказать, так вы
не поверите, а спросите: из каких я лесов к вам явился? Матушка Егора-то
Ильича, полковника-то, хоть и очень достойная дама и к тому же гене-
ральша, да, по-моему, из ума совсем выжила: не надышит на Фомку трекля-
того. Всему она и причиной: она-то и завела его в доме. Зачитал он ее,
то есть как есть бессловесная женщина сделалась, хоть и превосходи-
тельством называется - за генерала Крахоткина пятидесяти лет замуж вып-
рыгнула! Про сестрицу Егора Ильича, Прасковью Ильиничну, что в девках
сорок лет сидит, и говорить не желаю. Ахи да охи, да клохчет как курица
- надоела мне совсем - ну ее! Только разве и есть в ней, что дамский
пол: так вот и уважай ее ни за что, ни про что, за то только, что она
дамский пол! Тьфу! говорить неприлично: тетушкой она вам приходится. Од-
на только Александра Егоровна, дочка полковничья, хоть и малый ребенок -
всего-то шестнадцатый год, да умней их всех, по-моему: не уважает Фоме;
даже смотреть было весело. Милая барышня, больше ничего! Да и кому ува-
жать-то? Ведь он, Фомка-то, у покойного генерала Крахоткина в шутах про-
живал! ведь он ему, для его генеральской потехи, различных зверей из се-
бя представлял! И выходит, что прежде Ваня огороды копал, а нынче Ваня в
воеводы попал. А теперь полковник-то, дядюшка-то, отставного шута замес-
то отца родного почитает, в рамку вставил его, подлеца, в ножки ему кла-
няется, своему-то приживальщику, - тьфу!
- Впрочем, бедность еще не порок... и... признаюсь вам... позвольте
вас спросить, что он, красив, умен?
- Фома-то? писаный красавец! - отвечал Бахчеев с каким-то необыкно-
венным дрожанием злости в голосе. (Вопросы мои как-то раздражали его, и
он уже начал и на меня смотреть подозрительно.) - Писаный красавец! Слы-
шите, добрые люди: красавца нашел! Да он на всех зверей похож, батюшка,
если уж все хотите доподлинно знать. И ведь добро бы остроумие было,
хоть бы остроумием, шельмец, обладал, - ну, я бы тогда согласился, пожа-
луй, скрепя сердце, для остроумия-то, а то ведь и остроумия нет никако-
го! Просто выпить им дал чего-нибудь всем физик какой-то! Тьфу! язык ус-
тал. Только плюнуть надо да замолчать. Расстроили вы меня, батюшка, сво-
им разговором! Эй, вы! готово иль нет?
- Воронка еще перековать надо, - промолвил мрачно Григорий.
- Воронка. Я тебе такого задам воронка!.. Да, сударь, я вам такое мо-
гу рассказать, что вы только рот разинете да так и останетесь до второго
пришествия с разинутым ртом. Ведь я прежде и сам его уважал. Вы что ду-
маете? Каюсь, открыто каюсь: был дураком! Ведь он и меня обморочил.
Всезнай! всю подноготную знает, все науки произошел! Капель он мне да-
вал: ведь я, батюшка, человек больной, сырой человек. Вы, может, не ве-
рите, а я больной. Ну, так я с его капель-то чуть вверх тормашки не по-
летел. Вы только молчите да слушайте; сами поедете, всем полюбуетесь.
Ведь он там полковника-то до кровавых слез доведет; ведь кровавую слезу
прольет от него полковник-то, да уж поздно будет. Ведь уж кругом весь
околоток раззнакомился с ними из-за Фомки треклятого. Ведь всякому, кто
ни приедет, оскорбления чинит. Чего уж мне: значительного чина не поща-
дит! Всякому наставления читает; в мораль какую-то бросило его, шельме-
ца. Мудрец, дескать, я, всех умнее, одного меня и слушай. Я, дескать,
ученый. Да что ж, что ученый! Так из-за того, что ученый, уж так непре-
менно и надо заесть неученого?.. И уж как начнет ученым своим языком ко-
лотить, так уж та-та-та! та-та-та! то есть такой, я вам скажу, болтливый
язык, что отрезать его да выбросить на навозную кучу, так он и там будет
болтать, все будет болтать, пока ворона не склюет. Зазнался, надулся,
как мышь на крупу! Ведь уж туда теперь лезет, куда и голова его не про-
лезет. Да чего! Ведь он там дворовых людей по-французски учить выдумал!
Хотите, не верьте. Это, дескать, ему полезно, хаму-то, слуге-то! Тьфу!
срамец треклятый - больше ничего! А на что холопу знать по-французски,
спрошу я вас? Да на что и нашему-то брату знать по-французски, на что? С
барышнями в мазурке лимонничать, с чужими женами апельсинничать? разврат
- больше ничего! А по-моему, графин водки выпил - вот и заговорил на
всех языках. Вот как я его уважаю, французский-то ваш язык! Небось, и вы
по-французски: "та-та-та! та-та-та! вышла кошка за кота!" - прибавил
Бахчеев, смотря на меня с презрительным негодованием. - Вы, батюшка, че-
ловек ученый - а? по ученой части пошли?
- Да... я отчасти интересуюсь...
- Чай, тоже все науки произошли?
- Так-с, то есть нет... Признаюсь вам, я более интересуюсь теперь
наблюдением. Я все сидел в Петербурге и теперь спешу к дядюшке...
- А кто вас тянул к дядюшке? Сидели бы там, где-нибудь у себя, коли
было где сесть! Нет, батюшка, тут, я вам скажу, ученостью мало возьмете,
да и никакой дядюшка вам не поможет; попадете в аркан! Да я у них поху-
дел в одни сутки. Ну, верите ли, что я у них похудел? Нет, вы, я вижу,
не верите. Что ж, пожалуй, бог с вами, не верьте.
- Нет-с, помилуйте, я очень верю; только я все еще не понимаю, - от-
вечал я, теряясь все более и более.
- То-то верю, да я-то тебе не верю! Все вы прыгуны, с вашей ученой-то
частью. Вам только бы на одной ножке прыгать да себя показать! Не люблю
я, батюшка, ученую часть; вот она у меня где сидит! Приходилось с вашими
петербургскими сталкиваться - непотребный народ! Вс° фармазоны; неверие
распространяют; рюмку водки выпить боится, точно она укусит его - тьфу!
Рассердили вы меня, батюшка, и рассказывать тебе ничего не хочу! Ведь не
подрядился же я в самом деле тебе сказки рассказывать, да и язык устал.
Всех, батюшка, не переругаешь, да и грешно... А только он у дядюшки ва-
шего лакея Видоплясова чуть не в безумие ввел, ученый-то твой! Ума ре-
шился Видоплясов-то из-за Фомы Фомича...
- Да я б его, Видоплясова, - ввязался Григорий, который до сих пор
