ли вся суматоха, все волнение, бывшие за минуту назад. Все притихло так,
что можно было расслышать пролетевшую муху. Генеральша присмирела, как
агнец. Все подобострастие этой бедной идиотки перед Фомой Фомичом высту-
пило теперь наружу. Она не нагляделась на свое не'щечко, впилась в него
глазами. Девица Перепелицына, осклабляясь, потирала свои ручки, а бедная
Прасковья Ильинична заметно дрожала от страха. Дядя немедленно захлопо-
тал.
- Чаю, чаю, сестрица! Послаще только, сестрица; Фома Фомич после сна
любит чай послаще. Ведь тебе послаще, Фома?
- Не до чаю мне теперь! - проговорил Фома медленно и с достоинством,
с озабоченным видом махнув рукой. - Вам бы все, что послаще!
Эти слова и смешной донельзя, по своей педантской важности, вход Фомы
чрезвычайно заинтересовали меня. Мне любопытно было узнать, до чего, до
какого забвения приличий дойдет наконец наглость этого зазнавшегося гос-
подинчика.
- Фома! - крикнул дядя, - рекомендую: племянник мой, Сергей Александ-
рыч! сейчас приехал.
Фома Фомич обмерил его с ног до головы.
- Удивляюсь я, что вы всегда как-то систематически любите перебивать
меня, полковник, - проговорил он после значительного молчания, не обра-
тив на меня ни малейшего внимания. - Вам о деле говорят, а вы - бог зна-
ет о чем... трактуете... Видели вы Фалалея?
- Видел, Фома...
- А, видели! Ну, так я вам его опять покажу, коли видели. Можете по-
любоваться на ваше произведение... в нравственном смысле. Поди сюда,
идиот! поди сюда, голландская ты рожа! Ну же, иди, иди! Не бойся!
Фалалей подошел, всхлипывая, раскрыв рот и глотая слезы. Фома Фомич
смотрел на него с наслаждением.
- С намерением назвал я его голландской рожей, Павел Семеныч, - заме-
тил он, развалясь в кресле и слегка поворотясь к сидевшему рядом Обнос-
кину, - да и вообще, знаете, не нахожу нужным смягчать свои выражения ни
в каком случае. Правда должна быть правдой. А чем ни прикрывайте грязь,
она все-таки останется грязью. Что ж и трудиться, смягчать? себя и людей
обманывать! Только в глупой светской башке могла зародиться потребность
таких бессмысленных приличий. Скажите - беру вас судьей, - находите вы в
этой роже прекрасное? Я разумею высокое, прекрасное, возвышенное, а не
какую-нибудь красную харю?
Фома Фомич говорил тихо, мерно и с каким-то величавым равнодушием.
- В нем прекрасное? - отвечал Обноскин с какою-то нахальною небреж-
ностью. - Мне кажется, это просто порядочный кусок ростбифа - и ничего
больше...
- Подхожу сегодня к зеркалу и смотрюсь в него, - продолжал Фома, тор-
жественно пропуская местоимение я. - Далеко не считаю себя красавцем, но
поневоле пришел к заключению, что есть же что-нибудь в этом сером глазе,
что отличает меня от какого-нибудь Фалалея. Это мысль, это жизнь, это ум
в этом глазе! Не хвалюсь именно собой. Говорю вообще о нашем сословии.
Теперь, как вы думаете: может ли быть хоть какой-нибудь клочок, хоть ка-
кой-нибудь отрывок души в этом живом бифстексе? Нет, в самом деле, за-
метьте, Павел Семеныч, как у этих людей, совершенно лишенных мысли и
идеала и едящих одну говядину, как у них всегда отвратительно свеж цвет
лица, грубо и глупо свеж! Угодно вам узнать степень его мышления? Эй,
ты, статья! подойди же поближе, дай на себя полюбоваться! Что ты рот ра-
зинул? кита, что ли, проглотить хочешь? Ты прекрасен? Отвечай: ты прек-
расен?
- Прек-ра-сен! - отвечал Фалалей с заглушенными рыданиями.
Обноскин покатился со смеху. Я чувствовал, что начинаю дрожать от
злости.
- Вы слышали? - продолжал Фома, с торжеством обращаясь к Обноскину.То
ли еще услышите! Я пришел ему сделать экзамен. Есть, видите ли, Павел
Семеныч, люди, которым желательно развратить и погубить этого жалкого
идиота. Может быть, я строго сужу, ошибаюсь; но я говорю из любви к че-
ловечеству. Он плясал сейчас самый неприличный из танцев. Никому здесь
до этого нет и дела. Но вот сами послушайте. Отвечай: что ты делал сей-
час? отвечай же, отвечай немедленно - слышишь?
- Пля-сал... - проговорил Фалалей, усиливая рыдания.
- Что же ты плясал? какой танец? говори же!
- Комаринского...
- Комаринского! А кто этот комаринский? Что такое комаринский? Разве
я могу понять что-нибудь из этого ответа? Ну же, дай нам понятие: кто
такой твой комаринский?
- Му-жик...
- Мужик! только мужик? Удивляюсь! Значит, замечательный мужик! зна-
чит, это какой-нибудь знаменитый мужик, если о нем уже сочиняются поэмы
и танцы? Ну, отвечай же!
Тянуть жилы была потребность Фомы. Он заигрывал с своей жертвой, как
кошка с мышкой; но Фалалей молчит, хнычет и не понимает вопроса.
- Отвечай же! - настаивает Фома, - тебя спрашивают: какой это мужик?
говори же!.. господский ли, казенный ли, вольный, обязанный, экономичес-
кий? Много есть мужиков...
- Э-ко-но-ми-ческий...
- А, экономический! Слышите, Павел Семеныч? новый исторический факт:
комаринский мужик - экономический. Гм!.. Ну, что же сделал этот экономи-
ческий мужик? за какие подвиги его так воспевают и... выплясывают?
Вопрос был щекотливый, а так как относился к Фалалею, то и опасный.
- Ну... вы... однако ж... - заметил было Обноскин, взглянув на свою
маменьку, которая начинала как-то особенно повертываться на диване. Но
что было делать? капризы Фомы Фомича считались законами.
- Помилуйте, дядюшка, если вы не уймете этого дурака, ведь он... Слы-
шите, до чего он добирается? Фалалей что-нибудь соврет, уверяю вас... -
шепнул я дяде, который потерялся и не знал, на что решиться.
- Ты бы, однако ж, Фома... - начал он, - вот я рекомендую тебе, Фома,
мой племянник, молодой человек, занимался минералогией...
- Я вас прошу, полковник, не перебивайте меня с вашей минералогией, в
которой вы, сколько мне известно, ничего не знаете, а может быть, и дру-
гие тоже. Я не ребенок. Он ответит мне, что этот мужик, вместо того что-
бы трудиться для блага своего семейства, напился пьян, пропил в кабаке
полушубок и пьяный побежал по улице. В этом, как известно, и состоит со-
держание всей этой поэмы, восхваляющей пьянство. Не беспокойтесь, он те-
перь знает, что ему отвечать. Ну, отвечай же: что сделал этот мужик?
ведь я тебе подсказал, в рот положил. Я именно от самого тебя хочу слы-
шать, что он сделал, чем прославился, чем заслужил такую бессмертную
славу, что его уже воспевают трубадуры? Ну?
Несчастный Фалалей в тоске озирался кругом и в недоумении, что ска-
зать, открывал и закрывал рот, как карась, вытащенный из воды на песок.
- Стыдно ска-зать! - промычал он, наконец, в совершенном отчаянии.
- А! стыдно сказать! - подхватил Фома, торжествуя. - Вот этого-то я и
добивался, полковник! Стыдно сказать, а не стыдно делать? Вот нравствен-
ность, которую вы посеяли, которая взошла и которую вы теперь... полива-
ете. Но нечего терять слова! Ступай теперь на кухню, Фалалей. Теперь я
тебе ничего не скажу из уважения к публике; но сегодня же, сегодня же ты
будешь жестоко и больно наказан. Если же нет, если и в этот раз меня на
тебя променяют, то ты оставайся здесь и утешай своих господ комаринским,
а я сегодня же выйду из этого дома! Довольно! Я сказал, Ступай!
- Ну уж вы, кажется, строго... - промямлил Обноскин.
- Именно, именно, именно! - крикнул было дядя, но оборвался и замол-
чал. Фома мрачно на него покосился.
- Удивляюсь я, Павел Семеныч, - продолжал он, - что ж делают после
этого все эти современные литераторы, поэты, ученые, мыслители? Как не
обратят они внимания на то, какие песни поет русский народ и под какие
песни пляшет русский народ? Что ж делали до сих пор все эти Пушкины,
Лермонтовы, Бороздны? Удивляюсь! Народ пляшет комаринского, эту апофеозу
пьянства, а они воспевают какие-то незабудочки! Зачем же не напишут они
более благонравных песен для народного употребления и не бросят свои не-
забудочки? Это социальный вопрос! Пусть изобразят они мне мужика, но му-
жика облагороженного, так сказать, селянина, а не мужика. Пусть изобра-
зят этого сельского мудреца в простоте своей, пожалуй, хоть даже в лап-
тях - я и на это согласен, - но преисполненного добродетелями, которым -
я это смело говорю - может позавидовать даже какой-нибудь слишком прос-
лавленный Александр Македонский. Я знаю Русь, и Русь меня знает: потому
и говорю это. Пусть изобразят этого мужика, пожалуй, обремененного се-
мейством и сединою, в душной избе, пожалуй, еще голодного, но довольно-
го, не ропщущего, но благословляющего свою бедность и равнодушного к зо-
лоту богача. Пусть сам богач, в умилении души, принесет ему наконец свое
золото; пусть даже при этом случае произойдет соединение добродетели му-
жика с добродетелями его барина и, пожалуй, еще вельможи. Селянин и
вельможа, столь разъединенные на ступенях общества, соединяются, нако-
нец, в добродетелях - это высокая мысль! А то что мы видим? С одной сто-
роны, незабудочки, а с другой - выскочил из кабака и бежит по улице в
растерзанном виде! Ну, что ж, скажите, тут поэтического? чем любоваться?
где ум? где грация? где нравственность? Недоумеваю!
- Сто рублей я тебе должен, Фома Фомич, за такие слова! - проговорил
Ежевикин с восхищенным видом.
- А ведь черта лысого с меня и получит, - прошептал он мне поти-
хоньку. - Польсти, польсти!
- Ну, да ... это вы хорошо изобразили, - промямлил Обноскин.
- Именно, именно, именно! - вскрикнул дядя, слушавший с глубочайшим
вниманием и глядевший на меня с торжеством.
- Тема-то какая завязалась! - шепнул он, потирая руки. - Многосторон-
ний разговор, черт возьми! Фома Фомич, вот мой племянник, - прибавил он
от избытка чувств. - Он тоже занимался литературой, - рекомендую.
Фома Фомич, как и прежде, не обратил ни малейшего внимания на реко-
мендацию дяди.
- Ради бога, не рекомендуйте меня более! я вас серьезно прошу, - шеп-
нул я дяде с решительным видом.
- Иван Иваныч! - начал вдруг Фома, обращаясь к Мизинчикову и прис-
тально смотря на него, - вот мы теперь говорили: какого вы мнения?
- Я? вы меня спрашиваете? - с удивлением отозвался Мизинчиков, с та-
ким видом, как будто его только что разбудили.
- Да, вы-с. Спрашиваю вас потому, что дорожу мнением истинно умных
людей, а не каких-нибудь проблематических умников, которые умны потому
только, что их беспрестанно рекомендуют за умников, за ученых, а иной
раз и нарочно выписывают, чтоб показать их в балагане или вроде того.
Камень был пущен прямо в мой огород. И, однако ж, не было сомнения,
что Фома Фомич, не обращавший на меня никакого внимания, завел весь этот
разговор о литературе единственно для меня, чтоб ослепить, уничтожить,
раздавить с первого шага петербургского ученого, умника. Я, по крайней
мере, не сомневался в этом.
- Если вы хотите знать мое мнение, то я... я с вашим мнением согла-
сен, - отвечал Мизинчиков вяло и нехотя.
- Вы все со мной согласны! даже тошно становится, - заметил Фома. -
Скажу вам откровенно, Павел Семеныч, - продолжал он после некоторого
молчания, снова обращаясь к Обноскину, - если я и уважаю за что бесс-
мертного Карамзина, то это не за историю, не за "Марфу Посадницу", не за
"Старую и новую Россию", а именно за то, что он написал "Фрола Силина":
это высокий эпос! это произведение чисто народное и не умрет во веки ве-
ков! Высочайший эпос!
- Именно, именно, именно! высокая эпоха! Фрол Силин, благодетельный
человек! Помню, читал; еще выкупил двух девок, а потом смотрел на небо и
плакал. Возвышенная черта, - поддакнул дядя, сияя от удовольствия.
Бедный дядя! Он никак не мог удержаться, чтоб не ввязаться в ученый
разговор. Фома злобно улыбнулся, но промолчал.
- Впрочем, и теперь пишут занимательно, - осторожно вмешалась Анфиса
