узнаю от дядюшки. Ведь должен же он наконец мне все рассказать, и тогда
я, может быть, скажу вам что-нибудь очень важное ...
- Нет, нет! не надо, не надо! - вскричала Настенька, - кончимте все
разом теперь, так чтоб потом и помину не было. А в ту беседку и не ходи-
те напрасно: уверяю вас, я не приду, и выкиньте, пожалуйста, из головы
весь этот вздор - я серьезно прошу вас ...
- Так, значит, дядя поступил со мною, как сумасшедший! - вскричал я в
припадке нестерпимой досады. - Зачем же он вызывал меня после этого?..
Но слышите, что это за шум?
Мы были близко от дома. Из растворенных окон раздавались визг и ка-
кие-то необыкновенные крики.
- Боже мой! - сказала она побледнев, - опять! Я так и предчувствова-
ла!
- Вы предчувствовали? Настасья Евграфовна, еще один вопрос. Я, конеч-
но, не имею ни малейшего права, но решаюсь предложить вам этот последний
вопрос для общего блага. Скажите - и это умрет во мне - скажите откро-
венно: дядя влюблен в вас или нет?
- Ах! выкиньте, пожалуйста, этот вздор из головы раз навсегда! -
вскричала она, вспыхнув от гнева. - И вы тоже! Кабы был влюблен, не хо-
тел бы выдать меня за вас, - прибавила она с горькою улыбкою. - И с че-
го, с чего это взяли? Неужели вы не понимаете, о чем идет дело? Слышите
эти крики?
- Но... это Фома Фомич...
- Да, конечно, Фома Фомич; но теперь из-за меня идет дело, потому что
они то же говорят, что и вы, ту же бессмыслицу; тоже подозревают, что он
влюблен в меня. А так как я бедная, ничтожная, а так как замарать меня
ничего не стоит, а они хотят женить его на другой, так вот и требуют,
чтоб он меня выгнал домой, к отцу, для безопасности. А ему когда скажут
про это, то он тотчас же из себя выходит; даже Фому Фомича разорвать го-
тов. Вот они теперь и кричат об этом; уж я предчувствую, что об этом.
- Так это все правда! Так, значит, он непременно женится на этой
Татьяне?
- На какой Татьяне?
- Ну, да на этой дуре.
- Вовсе не дуре! Она добрая. Не имеете вы права так говорить! У нее
благородное сердце, благороднее, чем у многих других. Она не виновата
тем, что несчастная.
- Простите. Положим, вы в этом совершенно правы; но не ошибаетесь ли
вы в главном? Как же, скажите, я заметил, что они хорошо принимают ваше-
го отца? Ведь если б они до такой уж степени сердились на вас, как вы
говорите, и вас выгоняли, так и на него бы сердились и его бы худо при-
нимали.
- А разве вы не видите, что делает для меня мой отец! Он шутом перед
ними вертится! Его принимают именно потому, что он успел подольститься к
Фоме Фомичу. А так как Фома Фомич сам был шутом, так ему и лестно, что и
у него теперь есть шуты. Как вы думаете: для кого это отец делает? Он
для меня это делает, для меня одной. Ему не надо; он для себя никому не
поклонится. Он, может, и очень смешон на чьи-нибудь глаза, но он благо-
родный, благороднейший человек! Он думает, бог знает почему - и вовсе не
потому, что я здесь жалованье хорошее получаю - уверяю вас; он думает,
что мне лучше оставаться здесь, в этом доме. Но теперь я совсем его ра-
зуверила. Я ему написала решительно. Он и приехал, чтоб взять меня, и,
если крайность до того дойдет, так хоть завтра же, потому что уж дело
почти до всего дошло: они меня съесть хотят, и я знаю наверное, что они
там теперь кричат обо мне. Они растерзают его из-за меня, они погубят
его! А он мне все равно, что отец, - слышите, даже больше, чем мой род-
ной отец! Я не хочу дожидаться. Я знаю больше, чем другие. Завтра же,
завтра же уеду! Кто знает: может, чрез это они отложат хоть на время и
свадьбу его с Татьяной Ивановной... Вот я вам все теперь рассказала.
Расскажите же это и ему, потому что я теперь и говорить-то с ним не мо-
гу: за нами следят, и особенно эта Перепелицына. Скажите, чтоб он не
беспокоился обо мне, что я лучше хочу есть черный хлеб и жить в избе у
отца, чем быть причиною его здешних мучений. Я бедная и должна жить как
бедная. Но, боже мой, какой шум! какой крик! Что там делается? Нет, во
что бы ни стало сейчас пойду туда! Я выскажу им всем все это прямо в
глаза, сама, что бы ни случилось! Я должна это сделать. Прощайте!
Она убежала. Я стоял на одном месте, вполне сознавая все смешное в
той роли, которую мне пришлось сейчас разыграть, и совершенно недоуме-
вая, чем все это теперь разрешится. Мне было жаль бедную девушку, и я
боялся за дядю. Вдруг подле меня очутился Гаврила. Он все еще держал
свою тетрадку в руке.
- Пожалуйте к дяденьке! - проговорил он унылым голосом.
Я очнулся.
- К дяде? А где он? Что с ним теперь делается?
- В чайной. Там же, где чай изволили давеча кушать.
- Кто с ним?
- Одни. Дожидаются.
- Кого? меня?
- За Фомой Фомичом послали. Прошли наши красные деньки! - прибавил
он, глубоко вздыхая.
- За Фомой Фомичом? Гм! А где другие? где барыня?
- На своей половине. В омрак упали, а теперь лежат в бесчувствии и
плачут.
Рассуждая таким образом, мы дошли до террасы. На дворе было уже почти
совсем темно. Дядя действительно был один, в той же комнате, где прои-
зошло мое побоище с Фомой Фомичом, и ходил по ней большими шагами. На
столах горели свечи. Увидя меня, он бросился ко мне и крепко сжал мои
руки. Он был бледен и тяжело переводил дух; руки его тряслись, и нерви-
ческая дрожь пробегала, временем, по всему его телу.
IX
ВАШЕ ПРЕВОСХОДИТЕЛЬСТВО
- Друг мой! все кончено, все решено! - проговорил он каким-то траги-
ческим полушепотом.
- Дядюшка, - сказал я, - я слышал какие-то крики.
- Крики, братец, крики; всякие были крики! Маменька в обмороке, и все
это теперь вверх ногами. Но я решился и настою на своем. Я теперь уж ни-
кого не боюсь, Сережа. Я хочу показать им, что и у меня есть характер, -
и покажу! И вот нарочно послал за тобой, чтоб ты помог мне им пока-
зать... Сердце мое разбито, Сережа... но я должен, я обязан поступить со
всею строгостью. Справедливость неумолима!
- Но что же такое случилось, дядюшка?
- Я расстаюсь с Фомой, - произнес дядя решительным голосом.
- Дядюшка! - закричал я в восторге, - ничего лучше вы не могли выду-
мать! И если я хоть сколько-нибудь могу способствовать вашему решению,
то... располагайте мною во веки веков.
- Благодарю тебя, братец, благодарю! Но теперь уж все решено. Жду Фо-
му; я уже послал за ним. Или он, или я! Мы должны разлучиться. Или же
завтра Фома выйдет из этого дома, или, клянусь, бросаю все и поступаю
опять в гусары! Примут; дадут дивизион. Прочь всю эту систему! Теперь
все по-новому! На что это у тебя французская тетрадка? - с яростию зак-
ричал он, обращаясь к Гавриле. - Прочь ее! Сожги, растопчи, разорви! Я
твой господин, и я приказываю тебе не учиться французскому языку. Ты не
можешь, ты не смеешь меня не слушаться, потому что я твой господин, а не
Фома Фомич!..
- Слава те господи! - пробормотал про себя Гаврила. Дело, очевидно,
шло не на шутку.
- Друг мой! - продолжал дядя с глубоким чувством, - они требуют от
меня невозможного! Ты будешь судить меня; ты теперь станешь между ним и
мною, как беспристрастный судья. Ты не знаешь, ты не знаешь, чего они от
меня требовали, и, наконец, формально потребовали, все высказали! Но это
противно человеколюбию, благородству, чести... Я все расскажу тебе, но
сперва...
- Я уж все знаю, дядюшка! - вскричал я, перебивая его, - я угады-
ваю... Я сейчас разговаривал с Настасьей Евграфовной.
- Друг мой, теперь ни слова, ни слова об этом! - торопливо прервал он
меня, как будто испугавшись. - Потом я все сам расскажу тебе, но пока-
мест... Что ж? - закричал он вошедшему Видоплясову, - где же Фома Фомич?
Видоплясов явился с известием, что Фома Фомич "не желают прийти и на-
ходят требование явиться до несовместности грубым-с, так что Фома Фомич
очень изволили этим обидеться-с".
- Веди его! тащи его! сюда его! силою притащи его! - закричал дядя,
топая ногами.
Видоплясов, никогда не видавший своего барина в таком гневе, ретиро-
вался в испуге. Я удивился.
"Надо же быть чему-нибудь слишком важному, - подумал я - если человек
с таким характером способен дойти до такого гнева и до таких решений".
Несколько минут дядя молча ходил по комнате, как будто в борьбе сам с
собою.
- Ты, впрочем, не рви тетрадку, - сказал он наконец Гавриле. - Подож-
ди и сам будь здесь: ты, может быть, еще понадобишься. - Друг мой! -
прибавил он, обращаясь ко мне, - я, кажется, уж слишком сейчас закричал.
Всякое дело надо делать с достоинством, с мужеством, но без криков, без
обид. Именно так. Знаешь что, Сережа: не лучше ли будет, если б ты ушел
отсюда? Тебе все равно. Я тебе потом все сам расскажу - а? как ты дума-
ешь? Сделай это для меня, пожалуйста.
- Вы боитесь, дядюшка? вы раскаиваетесь? - сказал я, пристально смот-
ря на него.
- Нет, нет, друг мой, не раскаиваюсь! - вскричал он с удвоенным оду-
шевлением. - Я уж теперь ничего больше не боюсь. Я принял решительные
меры, самые решительные! Ты не знаешь, ты не можешь себе вообразить, че-
го они от меня потребовали! Неужели ж я должен был согласиться? Нет, я
докажу! Я восстал и докажу! Когда-нибудь я должен же был доказать! Но
знаешь, мой друг, я раскаиваюсь, что тебя позвал: Фоме, может быть, бу-
дет очень тяжело, когда и ты будешь здесь, так сказать, свидетелем его
унижения. Видишь, я хочу ему отказать от дома благородным образом, без
всякого унижения. Но ведь это я так только говорю, что без унижения. Де-
ло-то оно, брат, такое, что хоть медовые речи точи, а все-таки будет
обидно. Я же груб, без воспитания, пожалуй, еще такое тяпну, сдуру-то,
что и сам потом не рад буду. Все же он для меня много сделал... Уйди,
мой друг... Но вот уже его ведут, ведут! Сережа, прошу тебя, выйди! Я
тебе все потом расскажу. Выйди, ради Христа!
И дядя вывел меня на террасу в то самое мгновение, когда Фома входил
в комнату. Но каюсь: я не ушел; я решился остаться на террасе, где было
очень темно и, следственно, меня трудно было увидеть из комнаты. Я ре-
шился подслушивать!
Не оправдываю ничем своего поступка, но смело скажу, что, выстояв эти
полчаса на террасе и не потеряв терпения, я считаю, что совершил подвиг
великомученичества. С моего места я не только мог хорошо слышать, но да-
же мог хорошо и видеть: двери были стеклянные. Теперь я прошу вообразить
Фому Фомича, которому приказали явиться, угрожая силою в случае отказа.
- Мои ли уши слышали такую угрозу, полковник? - возопил Фома, входя в
комнату. - Так ли мне передано?
- Твои, твои, Фома, успокойся, - храбро отвечал дядя. - Сядь; погово-
рим серьезно, дружески, братски. Садись же, Фома.
Фома Фомич торжественно сел на кресло. Дядя быстрыми и неровными ша-
гами ходил по комнате, очевидно, затрудняясь, с чего начать речь.
- Именно братски, - повторил он. - Ты поймешь меня, Фома, ты не ма-
ленький; я тоже не маленький - словом, мы оба в летах... Гм! Видишь, Фо-
ма, мы не сходимся в некоторых пунктах... да, именно в некоторых пунк-
тах, и потому, Фома, не лучше ли, брат, расстаться? Я уверен, что ты
благороден, что ты мне желаешь добра, и потому... Но что долго толко-
вать! Фома, я твой друг во веки веков и клянусь в том всеми святыми! Вот
пятнадцать тысяч рублей серебром: это все, брат, что есть за душой, пос-
ледние крохи наскреб, своих обобрал. Смело бери! Я должен, я обязан тебя
обеспечить! Тут все почти ломбардными и очень немного наличными. Смело
бери! Ты же мне ничего не должен, потому что я никогда не буду в силах
заплатить тебе за все, что ты для меня сделал. Да, да, именно, я это
чувствую, хотя теперь, в главнейшем-то пункте, мы расходимся. Завтра или
послезавтра... или когда тебе угодно... разъедемся. Поезжай-ка в наш го-
