Петровна. - Вот, например, "Брюссельские тайны".
- Не скажу-с, - заметил Фома, как бы с сожалением. - Читал я недавно
одну из поэм... Ну, что! "Незабудочки"! А если хотите, из новейших мне
более всех нравится "Переписчик" - легкое перо!
- "Переписчик"! - вскрикнула Анфиса Петровна, - это тот, который пи-
шет в журнал письма? Ах, как это восхитительно! какая игра слов!
- Именно, игра слов. Он, так сказать, играет пером. Необыкновенная
легкость пера!
- Да; но он педант, - небрежно заметил Обноскин.
- Педант, педант - не спорю; но милый педант, но грациозный педант!
Конечно, ни одна из идей его не выдержит основательной критики; но увле-
каешься легкостью! Пустослов - согласен; но милый пустослов! Помните,
например, он объявляет в литературной статье, что у него есть свои по-
местья?
- Поместья? - подхватил дядя, - это хорошо! Которой губернии?
Фома остановился, пристально посмотрел на дядю и продолжал тем же то-
ном:
- Ну, скажите ради здравого смысла: для чего мне, читателю, знать,
что у него есть поместья? Есть - так поздравляю вас с этим! Но как мило,
как это шутливо описано! Он блещет остроумием, он брызжет остроумием, он
кипит! Это какой-то Нарзан остроумия! Да, вот как надо писать! Мне ка-
жется, я бы именно так писал, если б согласился писать в журналах...
- Может, и лучше еще-с, - почтительно заметил Ежевикин.
- Даже что-то мелодическое в слоге! - поддакнул дядя.
Фома Фомич, наконец, не вытерпел.
- Полковник, - сказал он, - нельзя ли вас попросить - конечно, со
всевозможною деликатностью - не мешать нам и позволить нам в покое до-
кончить наш разговор. Вы не можете судить в нашем разговоре, не можете!
Не расстроивайте же нашей приятной литературной беседы. Занимайтесь хо-
зяйством, пейте чай, но... оставьте литературу в покое. Она от этого не
проиграет, уверяю вас!
Это уже превышало верх всякой дерзости! Я не знал, что подумать.
- Да ведь ты же сам, Фома, говорил, что мелодическое, - с тоскою про-
изнес сконфуженный дядя.
- Так-с. Но я говорил с знанием дела, я говорил кстати; а вы?
- Да-с, мы-то с умом говорили-с, - подхватил Ежевикин, увиваясь около
Фомы Фомича. - Ума-то у нас так немножко-с, занимать приходится, раз-
ве-разве что на два министерства хватит, а нет, так мы и с третьим упра-
вимся, - вот как у нас!
- Ну, значит, опять соврал! - заключил дядя и улыбнулся своей добро-
душной улыбкою.
- По крайней мере, сознаетесь, - заметил Фома.
- Ничего, ничего, Фома, я не сержусь. Я знаю, что ты, как друг, меня
останавливаешь, как родной брат. Это я сам позволил тебе, даже просил об
этом! Это дельно, дельно! Это для моей же пользы! Благодарю и воспользу-
юсь!
Терпение мое истощалось. Все, что я до сих пор по слухам знал о Фоме
Фомиче, казалось мне несколько преувеличенным. Теперь же, когда я увидел
все сам, на деле, изумлению моему не было пределов. Я не верил себе; я
понять не мог такой дерзости, такого нахального самовластия, с одной
стороны, и такого добровольного рабства, такого легковерного добродушия
- с другой. Впрочем, даже и дядя был смущен такою дерзостью. Это было
видно... Я горел желанием как-нибудь связаться с Фомой, сразиться с ним,
как-нибудь нагрубить ему поазартнее, - а там что бы ни было! Эта мысль
одушевила меня. Я искал случая и в ожидании совершенно обломал поля моей
шляпы. Но случай не представлялся: Фома решительно не хотел замечать ме-
ня.
- Правду, правду ты говоришь, Фома, - продолжал дядя, всеми силами
стараясь понравиться и хоть чем-нибудь замять неприятность предыдущего
разговора. - Это ты правду режешь, Фома, благодарю. Надо знать дело, а
потом уж и рассуждать о нем. Каюсь! Я уже не раз бывал в таком положе-
нии. Представь себе, Сергей, я один раз даже экзаменовал... Вы смеетесь!
Ну вот, подите! Ей-богу, экзаменовал, да и только. Пригласили меня в од-
но заведение на экзамен, да и посадили вместе с экзаменаторами, так, для
почету, лишнее место было. Так я, признаюсь тебе, даже струсил, страх
какой-то напал: решительно ни одной науки не знаю! Что делать! Вот-вот,
думаю, самого к доске потянут! Ну, а потом - ничего, обошлось; даже сам
вопросы задавал, спросил: кто был Ной? Вообще превосходно отвечали; по-
том завтракали и за процветание пили шампанское. Отличное заведение!
Фома Фомичи и Обноскин покатились со смеху.
- Да я и сам потом смеялся, - крикнул дядя, смеясь добродушнейшим об-
разом и радуясь, что все развеселились. - Нет, Фома, уж куда ни шло!
распотешу я вас всех, расскажу, как я один раз срезался... Вообрази,
Сергей, стояли мы в Красногорске...
- Позвольте вас спросить, полковник: долго вы будете рассказывать ва-
шу историю? - перебил Фома.
- Ах, Фома! да ведь это чудеснейшая история; просто лопнуть со смеху
можно. Ты только послушай: это хорошо, ей-богу хорошо. Я расскажу, как я
срезался.
- Я всегда с удовольствием слушаю ваши истории, когда они в этом ро-
де, - проговорил Обноскин, зевая.
- Нечего делать, приходится слушать, - решил Фома.
- Да ведь, ей-богу же, будет хорошо, Фома. Я хочу рассказать, как я
один раз срезался, Анфиса Петровна. Послушай и ты, Сергей: это поучи-
тельно даже. Стояли мы в Красногорске ( начал дядя, сияя от удо-
вольствия, скороговоркой и торопясь, с бесчисленными вводными предложе-
ниями, что было с ним всегда, когда он начинал что-нибудь рассказывать
для удовольствия публики). Только что пришли, в тот же вечер отправляюсь
в спектакль. Превосходнейшая актриса была Куропаткина; потом еще с
штаб-ротмистром Зверковым бежала и пьесы не доиграла: так занавес и
опустили ... То есть бестия был этот Зверков, и попить и в картины за-
няться, и не то чтобы пьяница, а так, готов с товарищами разделить мину-
ту. Но как запьет настоящим образом, так уж тут все забыл: где живет, в
каком государстве, как самого зовут? - словом, решительно все; но в сущ-
ности превосходнейший малый ... Ну-с, сижу я в театре. В антракте встаю
и сталкиваюсь с прежним товарищем, Корноуховым ... Я вам скажу,
единственный малый. Лет, правда, шесть мы уж не видались. Ну, был в кам-
пании, увешан крестами; теперь, слышал недавно, - уже действительный
статский; в статскую службу перешел, до больших чинов дослужился ... Ну,
разумеется, обрадовались. То да се. А рядом с нами в ложе сидят три да-
мы; та, которая слева, рожа, каких свет не производил ... После узнал:
превосходнейшая женщина, мать семейства, осчастливила мужа ... Ну-с, вот
я, как дурак, и бряк Корноухову: "Скажи, брат, не знаешь ли, что это за
чучело выехала?" - "Которая это?" - "Да эта". - "Да это моя двоюродная
сестра". Тьфу, черт! Судите о моем положении! Я, чтоб поправиться: "Да
нет, говорю, не эта. Эк у тебя глаза! Вот та, которая оттуда сидит: кто
эта?" - "Это моя сестра". Тьфу ты пропасть! А сестра его, как нарочно,
розанчик-розанчиком, премилушка; так разодета: брошки, перчаточки, брас-
летики, - словом сказать, сидит херувимчиком; после вышла замуж за пре-
восходнейшего человека, Пыхтина; она с ним бежала, обвенчались без спро-
су; ну, а теперь все это как следует: и богато живут; отцы не нарадуют-
ся! ... Ну-с, вот. "Да нет! - кричу, а сам не знаю, куда провалиться, -
не эта!" - "Вот в середине-то которая?" - "Да, в середине". - "Ну, брат,
это жена моя" ... Между нами: объедение, а не дамочка! то есть так бы и
проглотил ее всю целиком от удовольствия ... "Ну, говорю, видал ты ког-
да-нибудь дурака? Так вот он перед тобой, и голова его тут же: руби, не
жалей!" Смеется. После спектакля меня познакомил и, должно быть, расска-
зал, проказник. Что-то очень смеялись! И, признаюсь, никогда еще так ве-
село не проводил время. Так вот как иногда, брат Фома, можно срезаться!
Ха-ха-ха-ха!
Но напрасно смеялся бедный дядя; тщетно обводил он кругом свой весе-
лый и добрый взгляд: мертвое молчание было ответом на его веселую исто-
рию. Фома Фомич сидел в мрачном безмолвии, а за ним и все; только Обнос-
кин слегка улыбался, предвидя гонку, которую зададут дяде. Дядя сконфу-
зился и покраснел. Того-то и желалось Фоме.
- Кончили ль вы? - спросил он наконец с важностью, обращаясь к скон-
фуженному рассказчику.
- Кончил, Фома.
- И рады?
- То есть как это рад, Фома? - с тоскою отвечал бедный дядя.
- Легче ли вам теперь? Довольны ли вы, что расстроили приятную лите-
ратурную беседу друзей, прервав их и тем удовлетворив мелкое свое само-
любие?
- Да полно же, Фома! Я вас же всех хотел развеселить, а ты ...
- Развеселить? - вскричал Фома, вдруг необыкновенно разгорячась, - но
вы способны навести уныние, а не развеселить. Развеселить! Но знаете ли,
что ваша история была почти безнравственна? Я уже не говорю: неприлична,
- это само собой ... Вы объявили сейчас, с редкою грубостью чувств, что
смеялись над невинностью, над благородной дворянкой, оттого только, что
она не имела чести вам понравиться. И нас же, нас хотели заставить сме-
яться, то есть поддакивать вам, поддакивать грубому и неприличному пос-
тупку, и все потому только, что вы хозяин этого дома! Воля ваша, полков-
ник, вы можете сыскать себе прихлебателей, лизоблюдов, партнеров, можете
даже их выписывать из дальних стран и тем усиливать свою свиту, в ущерб
прямодушию и откровенному благородству души; но никогда Фома Опискин не
будет ни льстецом, ни лизоблюдом, ни прихлебателем вашим! В чем другом,
а уж в этом я вас заверяю!..
- Эх, Фома! не понял ты меня, Фома!
- Нет, полковник, я вас давно раскусил, я вас насквозь понимаю! Вас
гложет самое неограниченное самолюбие; вы с претензиями на недосягаемую
остроту ума и забываете, что острота тупится о претензию. Вы ...
- Да полно же, Фома, ради бога! Постыдись хоть людей! ...
- Да ведь грустно же видеть все это, полковник, а видя, - невозможно
молчать. Я беден, я проживаю у вашей родительницы. Пожалуй, еще подума-
ют, что я льщу вам моим молчанием; а я не хочу, чтоб какой-нибудь моло-
косос мог принять меня за вашего прихлебателя! Может быть, я, входя сюда
давеча, даже нарочно усилил мою правдивую откровенность, нарочно принуж-
ден был дойти даже до грубости, именно потому, что вы сами ставите меня
в такое положение. Вы слишком надменны со мной, полковник. Меня могут
счесть за вашего раба, за приживальщика. Ваше удовольствие унижать меня
перед незнакомыми, тогда как я вам равен, слышите ли? равен во всех от-
ношениях. Может быть, даже я вам делаю одолжение тем, что живу у вас, а
не вы мне. Меня унижают; следственно, я сам должен себя хвалить - это
естественно! Я не могу не говорить, я должен говорить, должен немедленно
протестовать, и потому прямо и просто объявляю вам, что вы феноменально
завистливы! Вы видите, например, что человек в простом, дружеском разго-
воре невольно выказал свои познания, начитанность, вкус: так вот уж вам
и досадно, вам и неймется: "Дай же и я свои познания и вкус выкажу!" А
какой у вас вкус, с позволения сказать? Вы в изящном смыслите столько -
извините меня, полковник, - сколько смыслит, например, хоть бык в говя-
дине! Это резко, грубо - сознаюсь, по крайней мере, прямодушно и спра-
ведливо. Этого не услышите вы от ваших льстецов, полковник.
- Эх, Фома!
- То-то: "эх, Фома"! Видно, правда не пуховик. Ну, хорошо; мы еще по-
том поговорим об этом, а теперь позвольте и мне немного повеселить пуб-
лику. Не все же вам одним отличаться. Павел Семенович! видели вы это чу-
до морское в человеческом образе? Я уж давно его наблюдаю. Вглядитесь в
него: ведь он съесть меня хочет, так-таки живьем, целиком!
Дело шло о Гавриле. Старый слуга стоял у дверей и действительно с
прискорбием смотрел, как распекали его барина.
- Хочу и я вас потешить спектаклем, Павел Семеныч. - Эй ты, ворона,
