пошел сюда! Да удостойте подвинуться поближе, Гаврила Игнатьич! - Это,
вот видите ли, Павел Семеныч, Гаврила; за грубость и в наказание изучает
французский диалект. Я, как Орфей, смягчаю здешние нравы, только не пес-
нями, а французским диалектом. - Ну, француз, мусью шематон, - терпеть
не может, когда говорят ему: мусью шематон, - знаешь урок?
- Вытвердил, - отвечал, повесив голову, Гаврила.
- А парле-ву-франсе?
- Вуй, мусье, же-ле-парль-эн-пе ...
Не знаю, грустная ли фигура Гаврилы при произношении французской фра-
зы была причиною, или предугадывалось всеми желание Фомы, чтоб все зас-
меялись, но только все так и покатились со смеху, лишь только Гаврила
пошевелил языком. Даже генеральша изволила засмеяться. Анфиса Петровна,
упав на спинку дивана, взвизгивала, закрываясь веером. Смешнее всего по-
казалось то, что Гаврила, видя, во что превратился экзамен, не выдержал,
плюнул и с укоризною произнес: "Вот до какого сраму дожил на старости
лет!"
Фома Фомич встрепенулся.
- Что? что ты сказал? Грубиянить вздумал?
- Нет. Фома Фомич, - с достоинством отвечал Гаврила, - не грубиянство
слова мои, и не след мне, холопу, перед тобой, природным господином,
грубиянить. Но всяк человек образ божий на себе носит, образ его и подо-
бие. Мне уже шестьдесят третий год от роду. Отец мой Пугачева-изверга
помнит, а деда моего вместе с барином, Матвеем Никитичем, - дай бог им
царство небесное - Пугач на одной осине повесил, за что родитель мой от
покойного барина, Афанасья Матвеича, не в пример другим был почтен: ка-
мардином служил и дворецким свою жизнь скончал. Я же, сударь, Фома Фо-
мич, хотя и господский холоп, а такого сраму, как теперь, отродясь над
собой не видывал!
И с последним словом Гаврила развел руками и склонил голову. Дядя
следил за ним с беспокойством.
- Ну, полно, полно, Гаврила! - вскричал он, - нечего распростра-
няться; полно!
- Ничего, ничего, - проговорил Фома, слегка побледнев и улыбаясь с
натуги. - Пусть поговорит; это ведь все ваши плоды ...
- Все расскажу, - продолжал Гаврила с необыкновенным одушевлением, -
ничего не потаю! Руки свяжут, язык не завяжут! Уж на что я, Фома Фомич,
гнусный перед тобою выхожу человек, одно слово: раб, а и мне в обиду!
Услугой и подобострастьем я перед тобой завсегда обязан, для того, что
рабски рожден и всякую обязанность во страхе и трепете происходить дол-
жен. Книжку сочинять сядешь, я докучного обязан к тебе не допускать, для
того - это настоящая должность моя выходит. Прислужить, что понадобится,
- с моим полным удовольствием сделаю. А то, что на старости лет по-за-
морски лаять да перед людьми сраму набираться! Да я в людскую теперь не
могу сойти: "француз ты, говорят, француз!" Нет, сударь, Фома Фомич, не
один я, дурак, а уж и добрые люди начали говорить в один голос, что вы
как есть злющий человек теперь стали, а что барин наш перед вами все од-
но, что малый ребенок; что вы хоть породой и енаральский сын и сами, мо-
жет, немного до енарала не дослужили, но такой злющий, как то есть дол-
жен быть настоящей фурий.
Гаврила кончил. Я был вне себя от восторга. Фома Фомич сидел бледный
от ярости среди всеобщего замешательства и как будто не мог еще опом-
ниться от неожиданного нападения Гаврилы; как будто он в эту минуту еще
соображал: в какой степени должно ему рассердиться? Наконец воспоследо-
вал взрыв.
- Как! он смел обругать меня, - меня! да это бунт! - завизжал Фома и
вскочил со стула.
За ним вскочила генеральша и всплеснула руками. Началась суматоха.
Дядя бросился выталкивать преступного Гаврилу.
- В кандалы его, в кандалы! - кричала генеральша, - Сейчас же его в
город и в солдаты отдай, Егорушка! Не то не будет тебе моего благослове-
ния. Сейчас же на него колодку набей и в солдаты отдай!
- Как, - кричал Фома, - раб! халдей! хамлет! осмелился обругать меня!
он, он, обтирка моего сапога! он осмелился назвать меня фурией!
Я выступил вперед с необыкновенною решимостью.
- Признаюсь, что я в этом случае совершенно согласен с мнением Гаври-
лы, - сказал я, смотря Фоме Фомичу прямо в глаза и дрожа от волнения.
Он был так поражен этой выходкой, что в первую минуту, кажется, не
верил ушам своим.
- Это еще что? - вскрикнул он наконец, накидываясь на меня в исступ-
лении и впиваясь в меня своими маленькими, налитыми кровью глазами. - Да
ты кто такой?
- Фома Фомич ... - заговорил было совершенно потерявшийся дядя, - это
Сережа, мой племянник ...
- Ученый! - завопил Фома, - так это он-то ученый? Либерте-эгали-
те-фратерните! Журналь де деба! Нет, брат, врешь! в Саксонии не была!
Здесь не Петербург, не надуешь! Да плевать мне на твой де деба! У тебя
де деба, а по-нашему выходит: "Нет, брат, слаба!" Ученый! Да ты сколько
знаешь, я всемерно столько забыл! вот какой ты ученый!
Если б не удержали его, он, мне кажется, бросился бы на меня с кула-
ками.
- Да он пьян, - проговорил я, с недоумением озираясь кругом.
- Кто? Я? - прикрикнул Фома не своим голосом.
- Да, вы!
- Пьян?
- Пьян.
Этого Фома не мог вынести. Он взвизгнул, как будто его начали резать,
и бросился вон из комнаты. Генеральша хотела, кажется, упасть в обморок,
но рассудила лучше бежать за Фомой Фомичом. За ней побежали и все, а за
всеми дядя. Когда я опомнился и огляделся, то увидел в комнате одного
Ежевикина. Он улыбался и потирал себе руки.
- Про иезуитика-то давеча обещались, - проговорил он вкрадчивым голо-
сом.
- Что? - спросил я, не понимая, в чем дело.
- Про иезуитика давеча рассказать обещались ... анекдотец-с ...
Я выбежал на террасу, а оттуда в сад. Голова моя шла кругом ...
VIII
ОБъЯСНЕНИЕ В ЛЮБВИ
С четверть часа бродил я по саду, раздраженный и крайне недовольный
собой, обдумывая: что мне теперь делать? Солнце садилось. Вдруг, на по-
вороте в одну темную аллею, я встретился лицом к лицу с Настенькой. В
глазах ее были слезы, в руках платок, которым она утирала их.
- Я вас искала, - сказала она.
- А я вас, - отвечал я ей. - Скажите: я в сумасшедшем доме или нет?
- Вовсе не в сумасшедшем доме, - проговорила она обидчиво, пристально
взглянув на меня.
- Но если так, так что ж это делается? Ради самого Христа, подайте
мне какой-нибудь совет! Куда теперь ушел дядя? Можно мне туда идти? Я
очень рад, что вас встретил: может быть, вы меня в чем-нибудь и настави-
те.
- Нет, лучше не ходите. Я сама ушла от них.
- Да где они?
- А кто знает? Может быть, опять в огород побежали, - проговорила она
раздражительно.
- В какой огород?
- Это Фома Фомич на прошлой неделе закричал, что не хочет оставаться
в доме, и вдруг побежал в огород, достал в шалаше заступ и начал гряды
копать. Мы все удивились: не с ума ли сошел? "Вот, говорит, чтоб не поп-
рекнули меня потом, что я даром хлеб ел, буду землю копать и свой хлеб,
что здесь ел, заработаю, а потом и уйду. Вот до чего меня довели!" А
тут-то все плачут и перед ним чуть не на коленях стоят, заступ у него
отнимают; а он-то копает; всю репу только перекопал. Сделали раз поблаж-
ку - вот он, может быть, и теперь повторяет. От него станется.
- И вы... и вы рассказываете это так хладнокровно! - вскричал я в
сильнейшем негодовании.
Она взглянула на меня сверкавшими глазами.
- Простите мне; я уж и не знаю, что говорю! Послушайте, вам известно,
зачем я сюда приехал?
- Н...нет, - отвечала она, закрасневшись, и какое-то тягостное ощуще-
ние отразилось в ее милом лице.
- Вы извините меня, - продолжал я, - я теперь расстроен, я чувствую,
что не так бы следовало мне начать говорить об этом... особенно с ва-
ми... Но все равно! По-моему, откровенность в таких делах лучше всего.
Признаюсь... то есть я хотел сказать... вы знаете намерения дядюшки? Он
приказал мне искать вашей руки...
- О, какой вздор! Не говорите этого, пожалуйста! - сказала она, пос-
пешно перебивая меня и вся вспыхнув.
Я был озадачен.
- Как вздор? Но он ведь писал ко мне.
- Так он-таки вам писал? - спросила она с живостью. - Ах, какой! Как
же он обещался, что не будет писать! Какой вздор! Господи, какой это
вздор!
- Простите меня, - пробормотал я, не зная, что говорить, - может
быть, я поступил неосторожно, грубо... но ведь такая минута! Сообразите:
мы окружены бог знает чем...
- Ох, ради бога, не извиняйтесь! Поверьте, что мне и без того тяжело
это слушать, а между тем судите: я и сама хотела заговорить с вами, чтоб
узнать что-нибудь... Ах, какая досада! так он-таки вам писал! Вот это-
го-то я пуще всего боялась! Боже мой, какой это человек! А вы и поверили
и прискакали сюда сломя голову? Вот надо было!
Она не скрывала своей досады. Положение мое было непривлекательно.
- Признаюсь, я не ожидал, - проговорил я в самом полном смущении, -
такой оборот... я, напротив, думал...
- А, так вы думали? - произнесла она с легкой иронией, слегка закусы-
вая губу. - А знаете, вы мне покажите это письмо, которое он вам писал?
- Хорошо-с.
- Да вы не сердитесь, пожалуйста, на меня, не обижайтесь; и без того
много горя! - сказала она просящим голосом, а между тем насмешливая
улыбка слегка мелькнула на ее хорошеньких губках.
- Ох, пожалуйста, не принимайте меня за дурака! - вскричал я с горяч-
ностью. - Но, может быть, вы предубеждены против меня? может быть, вам
кто-нибудь на меня насказал? может быть, вы потому, что я там теперь
срезался? Но это ничего - уверяю вас. Я сам понимаю, каким я теперь ду-
раком стою перед вами. Не смейтесь, пожалуйста, надо мной! Я не знаю,
что говорю ... А все это оттого, что мне эти проклятые двадцать два го-
да!
- О боже мой! Так что ж?
- Как так что ж? Да ведь кому двадцать два года, у того это на лбу
написано, как у меня например, когда я давеча на средину комнаты выско-
чил или как теперь перед вами ... Распроклятый возраст!
- Ох, нет, нет! - отвечала Настенька, едва удерживаясь от смеха. - Я
уверена, что вы и добрый, и милый, и умный, и, право, я искренно говорю
это! Но ... вы только очень самолюбивы. От этого еще можно исправиться.
- Мне кажется, я самолюбив сколько нужно.
- Ну, нет. А давеча, когда вы сконфузились - и отчего ж? оттого, что
споткнулись при входе!.. Какое право вы имели выставлять на смех вашего
доброго, вашего великодушного дядю, который вам сделал столько добро?
Зачем вы хотели свалить на него смешное, когда сами были смешны? Это бы-
ло дурно, стыдно! Это не делает вам чести, и, признаюсь вам, вы были мне
очень противны в ту минуту - вот вам!
- Это правда! Я был болван! Даже больше: я сделал подлость! Вы приме-
тили ее - и я уже наказан! Браните меня, смейтесь надо мной, но послу-
шайте: может быть, вы перемените наконец ваше мнение, - прибавил я, ув-
лекаемый каким-то странным чувством, - вы меня еще так мало знаете, что
потом, когда узнаете больше, тогда ... может быть ...
- Ради бога, оставим этот разговор! - вскричала Настенька с видимым
нетерпением.
- Хорошо, хорошо, оставимте! Но ... где я могу вас видеть?
- Как где видеть?
- Но ведь не может же быть, чтоб мы с вами сказали последнее слово,
Настасья Евграфовна! Ради бога, назначьте мне свиданье, хоть сегодня же.
Впрочем, теперь уж смеркается. Ну так, если только можно, завтра утром,
пораньше; я нарочно велю себя разбудить пораньше. Знаете, там, у пруда,
есть беседка. Я ведь помню; я знаю дорогу. Я ведь здесь жил маленький.
- Свидание! Но зачем это? Ведь мы и без того теперь говорим.
- Но я теперь еще ничего не знаю, Настасья Евграфовна. Я сперва все
