звали "Уланов". Ну, скажи мне, братец, ну что может быть глупее Уланова?
Я и на это согласился, вторичное приказание отдал о перемене твоей фами-
лии в Уланова. Так только, братец, - прибавил дядя, обращаясь ко мне, -
чтоб уж только отвязаться. Три дня ходил ты "Уланов". Ты все стены, все
подоконники в беседке перепортил, расчеркиваясь карандашом: "Уланов".
Ведь ее потом перекрашивали. Ты целую десть голландской бумаги извел на
подписи: "Уланов, проба пера; Уланов, проба пера". Наконец, и тут неуда-
ча: прибрали тебе рифму: "болванов". Не хочу болванова - опять перемена
фамилии! Какую ты там еще прибрал, я уж и позабыл?
- Танцев-с, - отвечал Видоплясов. - Если уж мне суждено через фамилию
мою плясуна собою изображать-с, так уж пусть было бы облагорожено
по-иностранному: Танцев-с.
- Ну да, Танцев; согласился я, брат Сергей, и на это. Только уж тут
они такую ему подыскали рифму, что и сказать нельзя! Сегодня опять при-
ходит, опять выдумал что-то новое. Бьюсь об заклад, что у него есть на-
готове новая фамилия. Есть иль нет, Григорий, признавайся!
- Я действительно давно уж хотел повергнуть к вашим стопам новое
имя-с, облагороженное-с.
- Какое?
- Эссбукетов.
- И не стыдно, и не стыдно тебе, Григорий? фамилия с помадной банки!
А еще умный человек называешься! Думал-то, должно быть, сколько над ней!
Ведь это на духах написано.
- Помилуйте, дядюшка, - сказал я полушепотом, - да ведь это просто
дурак, набитый дурак!
- Что ж делать, братец? - отвечал тоже шепотом дядя, - уверяют кру-
гом, что умен и что это все в нем благородные свойства играют ...
- Да развяжитесь вы с ним, ради бога!
- Послушай, Григорий! ведь мне, братец, некогда, помилуй! - начал дя-
дя каким-то просительным голосом, как будто боялся даже и Видоплясова. -
Ну, рассуди, ну, где мне жалобами твоими теперь заниматься! Ты говоришь,
что тебя опять они чем-то обидели? Ну, хорошо: вот тебе честное слово
даю, что завтра все разберу, а теперь ступай с богом... Постой! что Фома
Фомич?
- Почивать ложились-с. Сказали, что если будет кто об них спрашивать,
так отвечать, что они на молитве сию ночь долго стоять намерены-с.
- Гм! Ну, ступай, братец, ступай! Видишь, Сережа, ведь он всегда при
Фоме, так что даже его я боюсь. Да и дворня-то его потому и не любит,
что он все о них Фоме переносит. Вот теперь ушел, а, пожалуй, завтра и
нафискалит о чем-нибудь! А уж я, братец, там все так уладил, даже споко-
ен теперь... К тебе спешил. Наконец-то я опять с тобой! - проговорил он
с чувством, пожимая мне руку. - А ведь я думал, брат, что ты совсем рас-
сердился и непременно улизнешь. Стеречь тебя посылал. Ну, слава богу,
теперь! А давеча-то, Гаврила-то каково? да и Фалалей, и ты - все одно к
одному! Ну, слава богу! наконец-то наговорюсь с тобой досыта. Сердце
открою тебе. Ты, Сережа, не уезжай: ты один у меня, ты и Коровкин...
- Но, позвольте, что ж вы там такое уладили, дядюшка, и чего мне тут
ждать после того, что случилось? Признаюсь, ведь у меня просто голова
трещит!
- А у меня цела, что ли? Она, брат, у меня уж полгода теперь вальси-
рует, голова-то моя! Но, слава богу! теперь все уладилось. Во-первых,
меня простили, совершенно простили, с разными условиями, конечно; но уж
я теперь почти совсем ничего не боюсь. Сашурку тоже простили. Саша-то,
Саша-то, давеча-то... горячее сердечко! увлеклась немного, но золотое
сердечко! Я горжусь этой девочкой, Сережа! Да будет над нею всегдашнее
благословение божие. Тебя тоже простили, и даже, знаешь как? Можешь де-
лать все, что тебе угодно, ходить по всем комнатам и в саду, и даже при
гостях, - словом, все, что угодно; но только под одним условием, что ты
ничего не будешь завтра сам говорить при маменьке и при Фоме Фомиче, -
это непременное условие, то есть решительно ни полслова, - я уж обещался
за тебя, - а только будешь слушать, что старшие... то есть я хотел ска-
зать, что другие будут говорить. Они сказали, что ты молод. Ты, Сергей,
не обижайся; ведь ты и в самом деле еще молод... Так и Анна Ниловна го-
ворит...
Конечно, я был очень молод и тотчас же доказал это, закипев негодова-
нием при таких обидных условиях.
- Послушайте, дядюшка, - вскричал я, чуть не задыхаясь, - скажите мне
только одно и успокойте меня: я в настоящем сумасшедшем доме или нет?
- Ну вот, братец, уж ты сейчас и в критику! Уж и не можешь никак
утерпеть, - отвечал опечаленный дядя. - Вовсе не в сумасшедшем, а так
только, погорячились с обеих сторон. Но ведь согласись и ты, братец, как
ты-то сам вел себя? Помнишь, что ты ему отмочил, - человеку, так ска-
зать, почтенных лет?
- Такие люди не имеют почтенных лет, дядюшка.
- Ну уж это ты, брат, перескакнул! это уж вольнодумство! Я, брат, и
сам от рассудительного вольнодумства не прочь, но уж это, брат, из мерки
выскочило, то есть удивил ты меня, Сергей.
- Не сердитесь, дядюшка, я виноват, но виноват перед вами. Что же ка-
сается до вашего Фомы Фомича ...
- Ну, вот уж и вашего! Эх, брат Сергей, не суди его строго: мизантро-
пический человек - и больше ничего, болезненный! С него нельзя строго
спрашивать. Но зато какой благородный, то есть просто благороднейший из
людей! Да ведь ты сам давеча был свидетелем, просто сиял. А что фоку-
сы-то эти иногда отмачивает, так на это нечего смотреть. Ну, с кем этого
не случается?
- Помилуйте, дядюшка, напротив, с кем же это случается?
- Эх, наладил одно! Добродушия в тебе мало, Сережа; простить не уме-
ешь!..
- Ну, хорошо, дядюшка, хорошо! Оставим это. Скажите, видели вы Нас-
тасью Евграфовну?
- Эх, брат, о ней-то все дело шло. Вот что, Сережа, и, во-первых, са-
мое важное: мы все решили его завтра непременно поздравить с днем рожде-
ния, Фому-то, потому что завтра действительно его рождение. Сашурка доб-
рая девочка, но она ошибается; так-таки и пойдем всем кагалом, еще перед
обедней, пораньше. Илюша ему стихи произнесет, так что ему как будто
маслом по сердцу-то, - словом, польстит. Ах, кабы и ты его, Сережа,
вместе с нами, тут же поздравил! Он, может быть, совершенно простил бы
тебя. Как бы хорошо было, если б вы помирились! Забудь, брат, обиду, Се-
режа, ведь ты и сам его обидел ... Наидостойнейший человек!
- Дядюшка! дядюшка! - вскричал я, теряя последнее терпение, - я с ва-
ми о деле хочу говорить, а вы ... Да знаете ли вы, повторяю опять, знае-
те ли вы, что делается с Настасьей Евграфовной?
- Как же, братец, что ты! чего ты кричишь? Из-за нее-то и поднялась
давеча вся эта история. Она, впрочем, и не давеча поднялась, она давно
поднялась. Я тебе только не хотел говорить об этом заранее, чтоб тебя не
пугать, потому что они ее просто выгнать хотели, ну и от меня требовали,
чтоб я ее отослал. Можешь представить себе мое положение... Ну, да слава
богу! теперь все это уладилось. Они, видишь ли, - уж признаюсь тебе во
всем, - думали, что я сам в нее влюблен и жениться хочу; словом, стрем-
люсь к погибели, потому что действительно это было бы стремлением к по-
гибели: они это мне там объяснили... так вот, чтоб спасти меня, и реши-
лись было ее изгнать. Все это маменька, а пуще всех Анна Ниловна. Фома
покамест молчит. Но теперь я их всех разуверил и, признаюсь тебе, уже
объявил, что ты формальный жених Настеньки, что и затем и приехал. Ну,
это их отчасти успокоило, и теперь она остается, хоть не совсем, так,
еще только для пробы, но все-таки остается. Даже и ты поднялся в общем
мнении, когда я объявил, что сватаешься. По крайней мере, маменька как
будто успокоилась. Анна Ниловна одна все еще ворчит! Уж и не знаю, что
выдумать, чтоб ей угодить. И чего это ей хочется, право, этой Анне Ни-
ловне?
- Дядюшка, в каком вы заблуждении, дядюшка! Да знаете ли, что Нас-
тасья Евграфовна завтра же едет отсюда, если уж теперь не уехала? Знаете
ли, что отец нарочно и приехал сегодня с тем, чтоб ее увезти? что уж это
совсем решено, что она сама лично объявила мне сегодня об этом и в зак-
лючение велела вам кланяться, - знаете ли вы это, иль нет?
Дядя, как был, так и остался передо мной с разинутым ртом. Мне пока-
залось, что он вздрогнул, и стон вырвался из груди его.
Не теряя ни минуты, я поспешил рассказать ему весь мой разговор с
Настенькой, мое сватовство, ее решительный отказ, ее гнев на дядю за то,
что он смел меня вызывать письмом; объяснил, что она надеется его спасти
своим отъездом от брака с Татьяной Ивановной, - словом, не скрыл ничего;
даже нарочно преувеличил все, что было неприятного в этих известиях. Я
хотел поразить дядю, чтоб допытаться от него решительных мер, - и
действительно поразил. Он вскрикнул и схватил себя за голову.
- Где она, не знаешь ли? где она теперь? - проговорил он наконец,
побледнев от испуга. - А я-то, дурак, шел сюда совсем уж спокойный, ду-
мал все уж уладилось, - прибавил он в отчаянии.
- Не знаю, где теперь, только давеча, как начались эти крики, она
пошла к вам: она хотела все это выразить вслух, при всех. Вероятно, ее
не допустили.
- Еще бы допустили! что б она там наделала! Ах, горячая, гордая го-
ловка! И куда она пойдет, куда? куда? А ты-то, ты-то хорош! Да почему ж
она тебе отказала? Вздор! Ты должен был понравиться. Почему ж ты ей не
понравился? Да отвечай же, ради бога, чего ж ты стоишь?
- Помилосердствуйте, дядюшка! да разве можно задавать такие вопросы?
- Но ведь невозможно ж и это! Ты должен, должен на ней жениться. За-
чем же я тебя и тревожил из Петербурга? Ты должен составить ее счастье!
Теперь ее гонят отсюда, а тогда она твоя жена, моя родная племянница, -
не прогонят. А то куда она пойдет? что с ней будет? В гувернантки? Но
ведь это только бессмысленный вздор, в гувернантки-то! Ведь пока место
найдет, чем дома жить? У старика их девятеро на плечах; сами голодом си-
дят. Ведь она ни гроша не возьмет от меня, если выйдет через эти пакост-
ные наговоры, и она, и отец. Да и каково таким образом выйти - ужас!
Здесь уж будет скандал - я знаю. А жалованье ее уж давно вперед забрано
на семейные нужды: ведь она их питает. Ну, положим, я рекомендую ее в
гувернантки, найду такую честную и благородную фамилью... да ведь черта
с два! где их возьмешь, благородных-то, настоящих-то благородных людей?
Ну, положим, и есть, положим, и много даже, что бога гневить! но, друг
мой, ведь опасно: можно ли положиться на людей? к тому же бедный человек
подозрителен; ему так и кажется, что его заставляют платить за хлеб и за
ласку унижениями! Они оскорбят ее; она гордая, и тогда... да уж что тог-
да? А что если ко всему этому какой-нибудь мерзавец-обольститель подвер-
нется?.. Она плюнет на него, - я знаю, что плюнет, - но ведь он ее
все-таки оскорбит, мерзавец! все-таки на нее может пасть бесславие,
тень, подозрение, и тогда... Голова трещит на плечах! Ах ты, боже мой!
- Дядюшка! простите меня за один вопрос, - сказал я торжественно, -
не сердитесь на меня, поймите, что ответ на этот вопрос может многое
разрешить; я даже отчасти вправе требовать от вас ответа, дядюшка!
- Что, что такое? Какой вопрос?
- Скажите, как перед богом, откровенно и прямо: не чувствуете ли вы,
что вы сами немного влюблены в Настасью Евграфовну и желали бы на ней
жениться? Подумайте: ведь из-за этого-то ее здесь и гонят.
Дядя сделал самый энергичный жест самого судорожного нетерпения.
- Я? влюблен? в нее? Да они все белены объелись или сговорились про-
тив меня. Да для чего ж я тебя-то выписывал, как не для того, чтоб дока-
зать им всем, что они белены объелись? Да для чего же я тебя-то к ней
сватаю? Я? влюблен? в нее? Рехнулись они все, да и только!
- А если так, дядюшка, то позвольте уж мне все высказать. Объявляю
