- Так так, друг мой. Но все это не то; во всем этом, конечно, перст
божий, как ты говоришь; но я не про то... Бедная Татьяна Ивановна! ка-
кие, однако ж, с ней пассажи случаются!.. Подлец, подлец Обноскин! А
впрочем, что ж говорю "подлец"? я разве не то же бы самое сделал, женясь
на ней?.. Но, впрочем, я все не про то... Слышал ты, что кричала давеча
эта негодяйка, Анфиса, про Настю?
- Слышал, дядюшка. Догадались ли вы теперь, что надо спешить?
- Непременно, и во что бы ни стало! - отвечал дядя. - Торжественная
минута наступила. Только мы, брат, об одном вчера с тобой не подумали, а
я после всю ночь продумал: пойдет ли она-то за меня, - вот что?
- Помилосердуйте, дядюшка! Когда сама сказала, что любит...
- Друг ты мой, да ведь тут же прибавила, что "ни за что не выйду за
вас".
- Эх, дядюшка! это так только говорится; к тому же обстоятельства се-
годня не те.
- Ты думаешь? Нет, брат Сергей, это дело деликатное, ужасно деликат-
ное! Гм!.. А знаешь, хоть и тосковал я, а как-то всю ночь сердце сосало
от какого-то счастия!.. Ну, прощай, лечу. Ждут; я уж и так опоздал.
Только так забежал, слово с тобой перебросить. Ах, боже мой! - вскричал
он, возвращаясь, - главное-то я и забыл! Знаешь что: ведь я ему писал,
Фоме-то!
- Когда?
- Ночью; а утром, чем свет, и письмо отослал с Видоплясовым. Я, бра-
тец, все изобразил, на двух листах, все рассказал, правдиво и откровен-
но, - словом, что я должен, то есть непременно должен, - понимаешь? -
сделать предложение Настеньке. Я умолял его не разглашать о свидании в
саду и обращался ко всему благородству его души, чтоб помочь мне у ма-
меньки. Я, брат, конечно, худо написал, но я написал от всего моего
сердца и, так сказать, облил моими слезами...
- И что ж? Никакого ответа?
- Покамест еще нет; только давеча, когда мы собирались в погоню,
встретил его в сенях, по-ночному, в туфлях и в колпаке, - он спит в кол-
паке, - куда-нибудь выходил. Ни слова не сказал, даже не взглянул. Я
заглянул ему в лицо, эдак снизу, - ничего!
- Дядюшка, не надейтесь на него: нагадит он вам.
- Нет, нет, братец, не говори! - вскричал дядя, махая руками, - я
уверен. К тому же ведь это уж последняя надежда моя. Он поймет; он оце-
нит. Он брюзглив, капризен - не спорю; но когда дело дойдет до высшего
благородства, тут-то он и засияет, как перл... именно, как перл. Это ты
все оттого, Сергей, что ты еще не видал его в самом высшем благо-
родстве... Но, боже мой! если он в самом деле разгласит вчерашнюю тайну,
то... я уж и не знаю, что тогда будет, Сергей! Чему же остается и верить
на свете? Но нет, он не может быть таким подлецом. Я подметки его не
стою! Не качай головой, братец: это правда - не стою!
- Егор Ильич! маменька об вас беспокоются-с, - раздался снизу непри-
ятный голос девицы Перепелицыной, которая, вероятно, успела подслушать в
открытое окно весь наш разговор. - Вас по всему дому ищут-с и не могут
найти-с.
- Боже мой, опоздал! Беда! - всполошился дядя. - Друг мой, ради Хрис-
та, одевайся и приходи туда! Я ведь за этим и забежал к тебе, чтоб вмес-
те пойти... Бегу, бегу, Анна Ниловна, бегу!
Оставшись один, я вспомнил о моей встрече давеча с Настенькой и был
рад, что не рассказал о ней дяде: я бы расстроил его еще более. Предви-
дел я большую грозу и не мог понять, каким образом дядя устроит свои де-
ла и сделает предложение Настеньке. Повторяю: несмотря на всю веру в его
благородство, я поневоле сомневался в успехе.
Однако ж надо было спешить. Я считал себя обязанным помогать ему и
тотчас же начал одеваться; но как ни спешил, желая одеться получше, за-
мешкался. Вошел Мизинчиков.
- Я за вами, - сказал он, - Егор Ильич вас просит немедленно.
- Идем!
Я был уже совсем готов. Мы пошли.
- Что там нового? - спросил я дорогою.
- Все у Фомы, в сборе, - отвечал Мизинчиков, - Фома не капризничает,
что-то задумчив и мало говорит, сквозь зубы цедит. Даже поцеловал Илюшу,
что разумеется, привело в восторг Егора Ильича. Еще давеча через Перепе-
лицыну объявил, чтоб не поздравляли его с именинами и что он только хо-
тел испытать... Старуха хоть и нюхает спирт, но успокоилась, потому что
Фома покоен. О нашей истории никто ни полслова, как будто ее и не было;
молчат, потому что Фома молчит. Он все утро не пускал к себе никого, хо-
тя старуха давеча без нас всеми святыми молила, чтоб он к ней пришел для
совещаний, да и сама ломилась к нему в дверь; но он заперся и отвечал,
что молится за род человеческий или что-то в этом роде. Он что-то зате-
вает: по лицу видно. Но так как Егор Ильич ничего не в состоянии узнать
по лицу, то и находится теперь в полном восторге от кротости Фомы Фоми-
ча: настоящий ребенок! Илюша какие-то стихи приготовил, и меня послали
за вами.
- А Татьяна Ивановна?
- Что Татьяна Ивановна?
- Она там же? с ними?
- Нет; она в своей комнате, - сухо отвечал Мизинчиков. - Отдыхает и
плачет. Может быть, и стыдится. У ней, кажется, теперь эта... гувернант-
ка. Что это? гроза никак собирается. Смотрите, на небе-то!
- Кажется, гроза, - отвечал я, взглянув на черневшую на краю неба ту-
чу.
В это время мы всходили на террасу.
- А признайтесь, каков Обноскин-то, - продолжал я, не могши утерпеть,
чтоб не попытать на этом пункте Мизинчикова.
- Не говорите мне о нем! Не поминайте мне об этом подлеце! - вскричал
он, вдруг останавливаясь, покраснев и топнув ногою. - Дурак! дурак! По-
губить такое превосходное дело, такую светлую мысль! Послушайте: я, ко-
нечно, осел, что просмотрел его плутни, - я в этом торжественно созна-
юсь, и, может быть, вы именно хотели этого сознания. Но клянусь вам, ес-
ли б он сумел все это обделать как следует, я бы, может быть, и простил
его! Дурак, дурак! И как держат, как терпят таких людей в обществе! Как
не ссылают их в Сибирь, на поселение, на каторгу! Но врут! им меня не
перехитрить! Теперь у меня, по крайней мере, есть опыт, и мы еще потяга-
емся. Я обдумываю теперь одну новую мысль... Согласитесь сами: неужели ж
терять свое потому только, что какой-то посторонний дурак украл вашу
мысль и не умел взяться за дело? Ведь это несправедливо! И наконец, этой
Татьяне непременно надо выйти замуж - это ее назначение. И если ее до
сих пор еще никто не посадил в дом сумасшедших, так это именно потому,
что на ней еще можно было жениться. Я вам сообщу мою новую мысль...
- Но, вероятно, после, - прервал я его, - потому что мы вот и пришли.
- Хорошо, хорошо, после! - отвечал Мизинчиков, искривив свой рот су-
дорожной улыбкой. - А теперь... Но куда ж вы? Говорю вам: прямо к Фоме
Фомичу! Идите за мной; вы там еще не были. Увидите другую комедию... Так
как уж дело пошло на комедии...
III
ИЛЮША ИМЕНИННИК
Фома занимал две большие и прекрасные комнаты; они были даже и отде-
ланы лучше, чем все другие комнаты в доме. Полный комфорт окружал вели-
кого человека. Свежие, красивые обои на стенах, шелковые пестрые занаве-
сы у окон, ковры, трюмо, камин, мягкая, щегольская мебель - все свиде-
тельствовало о нежной внимательности хозяев к Фоме Фомичу. Горшки с цве-
тами стояли на окнах и на мраморных круглых столиках перед окнами. Пос-
реди кабинета находился большой стол, покрытый красным сукном, весь за-
ложенный книгами и рукописями. Прекрасная бронзовая чернильница и куча
перьев, которыми заведовал Видоплясов, - все это вместе должно было сви-
детельствовать о тугих умственных работах Фомы Фомича. Скажу здесь кста-
ти, что Фома, просидев здесь почти восемь лет, ровно ничего не сочинил
путного. Впоследствии, когда он отошел в лучшую жизнь, мы разбирали ос-
тавшиеся после него рукописи; все они оказались необыкновенною дрянью.
Нашли, например, начало исторического романа, происходившего в Новгоро-
де, в VII столетии; потом чудовищную поэму: "Анахорет на кладбище", пи-
санную белыми стихами; потом бессмысленное рассуждение о значении и
свойстве русского мужика и о том, как надо с ним обращаться, и, наконец,
повесть "Графиня Влонская", из великосветской жизни, тоже неоконченную.
Больше ничего не осталось. А между тем Фома Фомич заставлял дядю тратить
ежегодно большие деньги на выписку книг и журналов. Но многие из них ос-
тавались даже неразрезанными. Я же, впоследствии, не один раз заставал
Фому за Поль-де-Коком, которого он прятал при людях куда-нибудь по-
дальше. В задней стене кабинета находилась стеклянная дверь, которая ве-
ла во двор дома.
Нас дожидались. Фома Фомич сидел в покойном кресле, в каком-то длин-
ном, до пят, сюртуке, но все-таки без галстуха. Был он действительно
молчалив и задумчив. Когда мы вошли, он слегка поднял брови и пытливо
взглянул на меня. Я поклонился; он отвечал мне легким поклоном, впрочем
довольно вежливым. Бабушка, видя, что Фома Фомич обошелся со мной бла-
госклонно, с улыбкою закивала мне головою. Бедная, и не ожидала поутру,
что ее не'щечко так покойно примет известие о "пассаже" с Татьяной Ива-
новной, и потому теперь чрезвычайно развеселилась, хотя утром с ней
действительно происходили корчи и обмороки. За стулом ее, по обыкнове-
нию, стояла девица Перепелицына, сложив губы в ниточку, кисло и злобно
улыбаясь и потирая свои костлявые руки одну о другую. Возле генеральши
помещались две постоянно безмолвные старухи-приживалки, из благородных.
Была еще какая-то забредшая утром монашенка и одна соседка-помещица, по-
жилая и тоже без речей, заехавшая от обедни поздравить матушку-гене-
ральшу с праздником. Тетушка Прасковья Ильинична уничтожалась где-то в
уголку, с беспокойством смотря на Фому Фомича и на маменьку. Дядя сидел
в кресле, и необыкновенная радость сияла в глазах его. Перед ним стоял
Илюша в праздничной красной рубашечке, с завитыми кудряшками, хоро-
шенький, как ангелочек. Саша и Настенька тихонько от всех выучили его
каким-то стихам, чтоб обрадовать отца в такой день успехами в науках.
Дядя чуть не плакал от удовольствия: неожиданная кротость Фомы, весе-
лость генеральши, именины Илюши, стихи - все это привело его в настоящий
восторг, и он торжественно просил послать за мной, чтоб и я тоже поско-
рее разделил всеобщее счастье и прослушал стихи. Саша и Настенька, во-
шедшая почти вслед за нами, стояли около Илюши. Саша поминутно смеялась
и в эту минуту была счастлива как дитя. Настенька, глядя на нее, тоже
начала улыбаться, хоть и вошла, за минуту назад, бледная и унылая. Она
одна встретила и успокоила Татьяну Ивановну, воротившуюся из путешест-
вия, и до сих пор просидела у ней наверху. Резвый Илюша как будто тоже
не мог удержаться от смеха, смотря на своих учительниц. Казалось, они
все трое приготовили какую-то пресмешную шутку, которую теперь и хотели
разыграть... Я и забыл про Бахчеева. Он сидел поодаль, на стуле, все еще
сердитый и красный, молчал, дулся, сморкался и вообще играл довольно
мрачную роль на семейном празднике. Возле него семенил Ежевикин; впро-
чем, он семенил и везде, целовал ручки у генеральши и у приезжей гостьи,
нашептывал что-то девице Перепелицыной, ухаживал за Фомой Фомичем, -
словом, поспевал везде. Он тоже с великим сочувствием ожидал Илюшиных
стихов и при входе моем бросился ко мне с поклонами, в знак величайшего
уважения и преданности. Вовсе не видно было, что он приехал сюда защи-
тить дочь и взять ее совсем из Степанчикова.
- Вот и он! - радостно вскричал дядя, увидев меня. - Илюша, брат,
стихи приготовил - вот неожиданность, настоящий сюрприз! Я, брат, пора-
жен и нарочно за тобой послал и стихи остановил до прихода... Садись-ка
возле! Послушаем. Фома Фомич, да ты уж признайся, братец, ведь уж, вер-
но, ты их всех надоумил, чтоб меня, старика, обрадовать? Присягну, что
